КНИГИ ОПАЛИМЫЕ И НЕОПАЛИМЫЕ
В 1972 году в издательстве «Радянський письменник» должен был выйти поэтический сборник Лины Костенко «Княжа гора», однако свет он так и не увидел. Это событие имело свою предысторию, и начать ее стоит издалека.
...24 мая 1964 года, в день, когда в Украине отмечали 150-летие со дня рождения Тараса Шевченко и 103-ю годовщину возвращения его тела из Петербурга в Канев, в Киеве была подожжена Государственная публичная библиотека Академии наук УССР. Сделал это сотрудник библиотеки В. Погружальский, который якобы мстил директору. У преступника было два высших образования, он закончил университет марксизма-ленинизма (!), но тем не менее, как признал суд, был человеком «морально ущербным» и неуравновешенным. Получил он за содеянное десять лет, а заодно и славу Герострата эпохи космоса, атома и кибернетики. Процесс над Погружальским получил широкий резонанс в мире; украинские шестидесятники считали, что в истории с пожаром не обошлось без спецслужб, и трактовали дело как политическое, поскольку уничтожен был именно отдел украиники. Пострадали архивные материалы Центральной Рады, журнала «Киевская старина», Бориса Гринченко, спецфонды времен Николая Скрипника, картотека... Всего огонь уничтожил 600 тысяч томов! Во дворе, между университетом и академической библиотекой на улице Владимирской, лежали кучи обгорелых книг...
В огне Погружальского горели и поэтические сборники Лины Костенко. Вячеслав Чорновил вспоминал, как поэтесса показывала ему одну такую свою «обгорелую книгу», подаренную ей студентами, разбиравшими недогоревшее (Чорновил В. Твори: В 10 т. — Т.2. — К., 2003. — С.64).
Через несколько лет после пожара, где-то на рубеже 1960—1970-х гг., работая над своим историческим романом в стихах «Маруся Чурай», Лина Костенко начала его главой «Якби знайшлась неопалима книга»:
«Влітку 1658 року Полтава згоріла дощенту.
Горіли солом’яні стріхи над Ворсклою.
Плавились бані дерев’яних церков.
Вітер був сильний. Полум’я гуготіло.
І довго ще літав над руїнами магістрату
легенький попіл спалених паперів —
всіх отих книг міських Полтавських,
де були записи поточних судових справ.
Може, там була і справа Марусі Чурай?
Може, тому і не дійшло до нас жодних
свідчень про неї,
що книги міські Полтавські «през войну
под час рабованя
города, огнем спалени»?
А що якби знайшлася хоч одна, —
в монастирі десь або на горищі?
Якби вціліла в тому пожарищі —
неопалима — наче купина?»
Трудно избавиться от мысли, что эти строки родились из драматических чувств поэтессы в 1964-м году, когда в Киеве горели тысячи украинских книг...
Итак, о книгах сожженных, неопалимых и неродившихся.
За год до пожара в академической библиотеке в Киеве таки должен был выйти четвертый поэтический сборник Лины Костенко «Зоряний інтеграл» (с предисловием Степана Крыжанивского). Однако свет он так и не увидел, поскольку, не пробившись сквозь цензуру, был рассыпан. В 1966 году в издательстве «Дніпро» должен был выйти томик лирики Лины Костенко в серии «Бібліотека поета», но и этого не произошло. Такая же участь десять лет спустя постигла и следующую книгу поэтессы — «Княжа гора». Рассказывают, что когда рукопись «Княжої гори» еще ждала своей участи, в помещениях «Радянського письменника» вспыхнул огонь. Сотрудники повыскакивали на улицу, успев схватить несколько рукописей, и якобы среди них были «Журавлиний крик» Романа Иванычука и «Княжа гора» Лины Костенко (См.: Иваничук Р. Благослови, душе моя, Господа.... — Львов, 1993).
Рукописи не горят? Можно этим успокаивать себя, но лучше бы они своевременно стали книгами, были прочитаны и стали живой частичкой литературного процесса 1960—1970-х. Сейчас остается только гадать, какой была бы линия творческой эволюции поэтессы, если бы это произошло. Она надолго — на целых шестнадцать лет! — замолчала. Только изредка что-то появлялось в печати. То в «Літературній Україні» или «Дніпрі», то в московской «Юности», то где-то за границей, на страницах мюнхенской «Сучасності», варшавского «Українського календаря»...
Но новых книг не было. Во всяком случае в Украине. Лину Костенко помнили как автора сборника «Проміння землі» (1957), «Вітрила» (1958) и «Мандрівки серця» (1961). Присутствие ее личности и поэзии в Украине чувствовалось многими. В глазах современников она была знаковой фигурой поколения шестидесятников...
«ЗОРЯНИЙ ІНТЕГРАЛ»
Так случилось, что хрущевскую оттепель Лина Костенко встретила в Москве, где она в 1951—1956 гг. училась в Литературном институте. До этого было детство в учительской семье, которая до 1936 г. жила в Ржищеве, потом — «киевская Венеция», первое стихотворение, «написанное в окопе», школа на Куреневке, литстудия при журнале «Дніпро», редактируемом Андреем Малышко, кратковременная учеба в педагогическом институте... Из пединститута имени М. Горького в Киеве жизненный путь повел Лину Костенко в литинститут имени М. Горького в Москве. Еще был жив Сталин. Как писал классик, «людина у сірій шинелі стоїть в зореноснім Кремлі...» То монументальное стояние кремлевского тирана казалось вечным — пока не пришло время общественного потепления, его начало было ознаменовано громоподобным докладом Н. Хрущева XX съезду.
Из особой атмосферы тех лет и появилось поколение шестидесятников.
Дух раннего украинского шестидесятничества, несомненно, был заметен и в неизданном сборнике Лины Костенко «Зоряний інтеграл». Реставрировать его можно разве что гипотетически, вспоминая произведения поэтессы начала 1960-х, печатавшиеся в тогдашней прессе. Особенно урожайным был год 1962-й: подборки стихотворений появились в «Литературной газете», журналах «Прапор» и «Вітчизна» — всего около тридцати стихотворений! Большинство из них после того не переиздавались, исключение Лина Костенко сделала только для некоторых («Біла симфонія», «Іма Сумак», «Смертельний падеграс» и некоторые другие).
Центральный мотив в ее поэзии того времени — выбор судьбы, эстетическое и моральное самоопределение. Все, что на эту тему было тогда написано Линой Костенко, — это ее МАКСИМЫ. Поэзия — это Судьба, за которую «нужно платить жизнью». Отсюда — апология самодостаточности поэта (наподобие пушкинского: «Я сам свой высший суд»), резкое противопоставление себя «лицарям кон’юнктури», «дріб’язку строкатому, який міняє шерсть залежно від погоди», «тлінним речам», то есть славолюбию и выгоде. Как подметил Леонид Новиченко (чья основательная рецензия на сборник «Мандрівки серця» была помещена на страницах «Литературной газеты» 26 января 1962 года рядом с поэтической подборкой Лины Костенко), «исповедь» у Лины Костенко легко переходит в «проповедь». Самоопределение ее лирической героини происходит в полемике. Ирония, сарказм, дух инвектив, категоричная афористика, которой нередко заканчивается поэтическая мысль, — все это есть в боевом арсенале поэтессы.
Вообще, обостренный драматизм мироощущения — одна из самых характерных черт ее Музы. На что уж идиллическая, казалось бы, картинка рисуется в стихотворении «Дощі», в котором повествуется о веселом озорстве детворы; ее застал врасплох теплый летний ливень, — но и это заканчивается неожиданным диссонансом, противопоставлением маленькой сельской идиллии — и просто-таки вселенской тревоги: «Так невже ж під багряним сонцем — / благодатні брати океанські — / ці дощі, отруєні стронцієм, / засвистять, як стріли поганські?!» Весьма характерный переход! Подобной неожиданностью заканчивается и стихотворение «Чумацький віз» с его неоромантическим противопоставлением будней и Мечты («чумацький віз — і Великий Віз на небі»).
Действительно, гармония является поэтессе «крізь тугу дисонансів», как написала она в стихотворении «Смертельний падеграс»...
Есть в корпусе лирики Лины Костенко начала 1960-х и стихи «о любви». В них, между прочим, также пронзительно звучат драматические нотки («Гуде вогонь — веселий сатана», «Біла симфонія»).
Еще один источник драматизма — комплекс переживаний, связанных с судьбой украинского в Украине: языка, национального самосознания, гордости и достоинства. Эти мотивы есть в стихотворении «Іма Сумак» (с характерной для Лины Костенко игрой аллюзий!), есть они и в поэме «Зоряний інтеграл».
Поэма эта должна была дать название «рассыпанному» сборнику 1963 года. В 1968 г. его напечатала мюнхенская «Сучасність», однако писалась поэма явно раньше. В свое «Вибране» (1989 г.) Лина Костенко включила только небольшие фрагменты этого произведения, к тому же — основательно переработанные, ведь четвертьвековая дистанция не могла не сказаться на его авторской самооценке.
Поэму «Зоряний інтеграл» лучше читать параллельно со стихами Василия Симоненко и молодого Ивана Драча, циклом «Людина» Эдуардаса Межелайтиса, стихами гениального армянина Паруйра Севака из его сборника «Человек на ладони». Так острее чувствуются особенности времени, в начале 1960-х определявшие некоторые смысловые доминанты в поэзии, которую тогда называли советской. Вот некоторые из этих доминант.
1. Футурофилия. Современность воспринимается как пролог к будущему, а жизнь — как грандиозная стройка. В основе мироощущения лирической героини — историческое нетерпение, связанное с тем «светлым будущим», которое в начале 1960-х «руководящей и направляющей силой» в СССР рисовалось как ближайшая перспектива. «Комунізму далі видні», — писал Павло Тычина, откликаясь на принятие XXII съездом КПСС программы развернутого строительства коммунизма. Часть украинских шестидесятников проникалась тогда вполне искренними мечтаниями о грядущем, свободном от сталинской скверны. Отсюда — настроение праздничности и патетика. «Філософи пояснювали світ. Такі ось хлопці світ цей перероблять», — радуется героиня поэмы «Зоряний інтеграл». Ее радуют энергия и интеллект молодого рабочего, олицетворяющего созидающие силы общества, устремленного к великой цели. Оживает «сліпе містечко»; прокладываются телефонные линии и водопроводы; юноша-рабочий поэтизируется как символ эпохи... Все это очень напоминало бы плакат хрущевской эпохи, если бы избыток патетики не гасился у Лины Костенко лирической струей. «Крутоплечий хлопець», у которого лоб — «соняшний зеніт», в потоке лирических рефлексий героини поэмы в какой-то степени «оживляется», хоть приобрести индивидуализированные черты так и не успевает.
Довольно высокий пафос мечтаний у Лины Костенко уравновешивается острым ощущением той самой скверны, от которой нужно очищать будущее. Мажор прерывается драматическими упоминаниями «вороння над Україною», о 1933-м и 1937-м годах, а также инвективами, адресованными конъюнктурным художникам и всяческим «вірусам трутнів» уже новых, постсталинских времен... По-своему типична для поэзии Лины Костенко неоромантическая коллизия между «сузір’ям Ліри» — и «головою Дракона», то есть — между привлекательной мечтой и дисгармоничной действительностью!..
2. Человекоцентризм. Начало 1960-х в украинской литературе отметилось утверждением нового качества гуманизма. Пресловутой «теории винтиков» шестидесятники противопоставили идею самоценности человеческого «Я». «Ти знаєш, що ти людина? Ти знаєш про це, чи ні?» — спрашивал в одном из стихотворений Василий Симоненко, подчеркивая неповторимость каждого сущего на земле. У Лины Костенко — та же нота: ее футурофилия тесно связана с надеждами на начало «эпохи гуманизма», с максималистски обостренным чутьем взаимосвязи «человек — народ». Силен тот народ, который состоит не из «винтиков», а из ярких и самодостаточных единиц. Отсюда и смысловое наполнение образа «зоряного інтегралу»: «з суми безконечно малих виникає безконечно велике...»
Поэтика шестидесятников предполагала гиперболизацию. Маленький человек возносился на пьедестал. Как, например, у раннего Ивана Драча:
«Поорані віком смагляві лиця:
Горпини і Теклі, Тетяни і Ганни —
Сар’яни в хустках, Ван-Гоги в спідницях,
Кричевські з порепаними ногами...»
Возвеличивание простого человека, о котором Симоненко писал, что он и есть самый сложный, находим и в поэме Лины Костенко. Образный язык здесь из того же патетически-гиперболического ряда, что и у Драча (селяне, родители молодого рабочего, например, сравниваются с кариатидами и атлантами, которые держат «на собі світ», да и дед Мусий упоминается как «гранітний Атлант»...)
3. Космизм. Поэма «Зоряний інтеграл» оставляет ощущение огромных исторических дистанций, едва ли не космических измерений того действа, в эпицентре которого находится лирическая героиня. Естественна активность соответствующей лексики: эпоха, человечество, планета, солнце, земля, созвездие, будущее, мир... Это был, помимо прочего, «знак эпохи» первых космических полетов и вызванного ими восторга. Размах Ренессанса чувствовался в восхвалении творческих возможностей «нового человека» Эдуардасом Межелайтисом:
«Ноги мої о земну опираються кулю,
Руки мої на собі держать сонячне коло,
А між кулею й колом —
Між землею і сонцем —
Стою я...»
Эта книга-ода человеку космическому (в моей памяти он остался в «ореоле» гениальной графики Стасиса Красаускаса, иллюстрировавшего поэзию Межелайтиса) в 1962 г. была отмечена Ленинской премией. Снова — начало 1960-х, что для нашего контекста знаменательно, поскольку речь идет о произведениях разных поэтов одного и того же времени. Именно тогда И. Драч «взорвался» поэмой грандиозных метафор «Ніж у Сонці», проникнутой тревогами о судьбе всей планеты (как и у Э. Межелайтиса, здесь была и своя идеологическая атрибутика: литовский поэт делал акцент на том, что его «всемогущий новый человек» — Коммунист; у украинца же Ивана Драча поэма заканчивалась решительной готовностью лирического героя ценой собственной жизни спасти раненое Солнце и тем самым выполнить поручение Комитета спасения Солнца, возглавляемого самим Лениным!).
А был ведь еще и «космический» Николай Винграновский, чей «поэтический космизм», говоря словами И.Дзюбы, «вів до землі та людини, а не від них, потрібен був для масштабної мови про свій народ, давав незвикло об’ємний і гострий ракурс бачення та осмислення людської історії, драматичних суперечностей буття, можливість згущеного відтворення сучасності» (Дзюба І. Духовна міра таланту// Вінграновський М. Вибрані твори. — К., 1986. — С.12).
Если существует такое понятие, как СТИЛЬ ЭПОХИ, то в поэме Лины Костенко «Зоряний інтеграл» он отразился сполна...
4. Акцент на необходимости национальной гармонии. Будущее представляется героине Лины Костенко свободным от всякой национальной несправедливости, и она это особо подчеркивает, не опасаясь ни «бронзы деклараций», ни решительных инвектив:
«Я люблю всі нації.
Я ненавиджу тільки одну націю
профанацію.
Ми не візьмемо її в комунізм.
Хай вона відійде вбік.
Час вішає на неї бубонці.
І коли вона йде,
уже здалеку чутно:
— Бережіться, йде прокажений!
Дезінфікуйте його слід.
Знищуйте віруси.
Врятуйте від них легені наших народів!
Ми знайшли спільну мову життя —
ми знайдемо і спільну мову мови.
Але перед цим кожна мова
повинна пережити свій розквіт,
не задихаючись від пилу,
який підіймають конкістадори міщанства.
Мати поезії мого народу,
А не жебрачка під тином власного двору!»
Пройдет год-другой — и Иван Дзюба напишет свой знаменитый трактат «Інтернаціоналізм чи русифікація?», в котором тревоги по поводу профанации национальной политики выражались языком логических аргументов...
А в общем, я не знаю, почему сборник «Зоряний інтеграл» в 1963 г. был рассыпан. Возможно, от поэтессы требовалось пожертвовать ради выхода сборника в свет какими-то стихами, — она в таких случаях не шла на уступки. А возможно, кому-то показался слишком резким пафос очищения идеалов, хотя речь шла, собственно, об идеалах коммунистических, ленинских (конечно, в их особой — даже идеалистической! — «шестидесятнической» интерпретации), о том, что во времена «пражской весны» будет названо социализмом с человеческим лицом. Именно он, социализм с человеческим лицом, был целью и желанным образцом. Далеко не все шестидесятники ставили под сомнение сам общественный строй, — для многих из них речь шла собственно о катарсисе после трагедии сталинщины, о чистоте знамени...
Интересно вспомнить в этой связи опубликованный московской «Литературной газетой» (14 мая, 1964) «Ответ клеветникам», авторами которого были Виталий Коротич, Иван Драч, Лина Костенко и Евгений Гуцало. Не они, конечно, были инициаторами этого ответа. Речь шла о статье украинки из Германии Анны-Гали Горбач в журнале «Остойропа» (ФРГ), посвященной молодой украинской поэзии. В редакционной «врезке» сообщалось, что западнонемецкому автору «очень хотелось бы сделать из молодых советских литераторов «бунтарей», которые расходятся с «точкой зрения партии», «едва ли не бардов националистической идеологии, которые ищут силы народности в самобытном старинном селянстве».
Каждый отвечал так, как считал возможным для себя. В. Коротич сравнил выступление «Остойропы» с поцелуем Иуды. Е. Гуцало просто и ясно дистанцировался от идеологических оппонентов: «Мы по эту сторону баррикад, и «переманить» нас вам никогда не удастся». И. Драч доказывал Анне-Гале Горбач, что его поэма «Ніж у Сонці» — не «антикоммунистическая ересь» и напоминал, что во второй части поэмы «появляется великий Ленин, который учит молодого героя правильно жить и действовать...»
Лина же Костенко, вспомнив «акул, прячущихся в тени кораблей», и констатировав, что статья в журнале «Остойропа» — это продукция «устарелой пропагандистской машины», перевела дискуссию из идеологической плоскости в творческую. Она не согласилась с тем, что в названии ее поэмы «Чайка на крижині» скрыта какая-то символика, а также рассказала о том, как разыскивала и издавала стихи убитого на войне Владимира Булаенко, который совершенно не принадлежал к поколению тех, чьи произведения на десятилетия задержались в архивах... Вот, собственно, и все. Получилась полемика, по сути, без особой риторики и заклинаний... (Интересно, между прочим, что именно благодаря Анне-Гале Горбач поэзия Лины Костенко в конце 1990-х «заговорила» на немецком)...
А через десять дней после публикации в «ЛГ» в Киеве горела подожженная Погружальским академическая библиотека... «ЩОСЬ У ЦЬОМУ РАЮ ВЖЕ НІЧОГО НЕ РОДИТЬ…»
Рубеж 1964—1965 годов, судя по всему, был для Лины Костенко временем «переоценки ценностей», причем ценностей мировоззренческих. Она не принадлежала к каким-либо диссидентским организациям, но когда в 1965 г. начались аресты украинской интеллигенции, — подписывала протестные письма; когда во Львове судили В. Чорновила и его друзей, — была на процессе. «Лина Костенко и Любовь Забашта задумали... записать /приговор/, — вспоминал В. Чорновил. — «Общественность» буквально силой отобрала у них эти записи. А еще Лина Костенко после приговора бросила осужденным цветы. Цветы, конечно, были немедленно арестованы, саму Лину Костенко в соседнем помещении «с пристрастием» допросили, но торжественная церемония завершения закрытого суда над «особо опасными государственными преступниками», была полностью испорчена» (Чорновіл В. Твори: В 10 т. — Т.2).
Украинский интеллигент — явление подозрительное что в жандармские, что в кагебистские времена. Особенно если он, интеллигент, активный, заметный, талантливый. Талант же вообще штука еретическая. Усилиями талантов создается культура, а в истории Украины всегда получалось так, что из культурных устремлений нации прорастали зерна устремлений политических.
Удивительно ли, что Лина Костенко попала «под колпак»?
Среди факторов, определявших подозрительное отношение к ней со стороны партийного официоза и спецслужб, был и тот факт, что стихи поэтессы печатались в зарубежных украинских изданиях. Таких, как пряшевская «Дукля», варшавский «Український календар» и — что самое страшное! — мюнхенская «Сучасність». «Сучасність» тогда нельзя было перевозить через границу, это было чревато бо-ольшими неприятностями, так как журнал входил в перечень антисоветских изданий. И все же на его страницах в 1960-гг. кое-что из новых произведений «украинской советской» литературы таки печаталось, — между прочим, совсем немало! Редактор «Сучасності» Иван Кошеливец охотно отдавал журнальную площадь для поэзии Леонида Первомайского и Мыколы Бажана, прозы Виктора Безрудько (повесть «Нейтрино залишається у серці»), даже Юрия Збанацкого. И, конечно, для писателей-шестидесятников — Василия Симоненко, Лины Костенко, Ивана Драча, Николая Винграновского, Василия Голобородько, Ирины Жиленко, Игоря Калинца, Виталия Коротича, Николая Воробьева, Виктора Кордуна, Григория Чубая, Василя Стуса, Евгения Гуцало, Владимира Дрозда, Ивана Дзюбы, Евгения Сверстюка, Анатолия Макарова, Леся Танюка, Романа Андрияшика, Валерия Шевчука, Романа Кудлика, Оксаны Сенатович...
А в 1969 году в издательстве «Смолоскип» (Балтимор — Торонто — Париж) вышел большой сборник Лины Костенко под названием «Поезії». Составил его и издал тот же Осип Зинкевич, который в дальнейшем перенесет деятельность «Смолоскипа» в независимую Украину и сделает немало хорошего для поддержки литературной молодежи, а также для обогащения украинского культурного ландшафта ценными изданиями. Избранные стихи вышли «без согласия и без ведома автора», что и понятно. О. Зинкевич поместил под одной обложкой стихи из первых трех сборников Лины Костенко, а также практически все ее стихотворения, которые печатались в периодике до 1969 г. К сожалению, немало произведений появилось на страницах издания... после цензуры: составитель сократил те строфы и фрагменты, говорившие о «советскости» поэтессы. Это было замечено не только на «этом», но и на «том» берегу (см., в частности, резкую статью Богдана Кравцива «Еміграційне видання поезій Ліни Костенко» — «Сучасність», 1970, №3).
И вот наступил год 1972. В издательстве «Радянський письменник» (разве только в его стенах?!) решалась судьба сборника Лины Костенко «Княжа гора». Сохранились внутренние рецензии на рукопись, написанные Мыколой Бажаном и Леонидом Первомайским (см.: Ідеологія мертвеччини у війні з генієм //Молодь України. — 1995. — 29 июня). Признанные мастера не могли сдержать своего восхищения прочитанным. «Меня поразила эта книга своей силой, напряжением, мастерством, многозвучностью... Органная многозвучность — так можно сказать об этом поэтическом сборнике», — писал М. Бажан. А Л. Первомайский сравнил свои впечатления от новых стихов Лины Костенко «с тем потрясением, которое пережил более сорока лет назад, впервые прочитав для себя «Плуг» и «Вітер з України» Павла Тычины...
Впрочем, были в обеих рецензиях и «но». Причем касались они не так поэтической техники, как вещей фундаментальных, собственно — особенностей мироощущения поэтессы.
М. Бажан: «Напряженно эмоциональная личность поэтессы пронизывает, наполняет все стихи ее. Их не спутаешь с творчеством любого другого поэта, они неразрывно связаны с глубочайшими глубинами жизни, сознания и подсознания автора, они глубоко индивидуальны. Однако часто они становятся уже индивидуалистическими, пронизываются трагичностью и отчаянием современного индивидуализма, мировоззрения безрадостности и обреченности...»
Л. Первомайский: «Отпечаток сложного внутреннего конфликта лежит в нем (творчестве Лины Костенко. — В.П.) на поверхности. Иногда даже создается впечатление, что поэтесса умышленно обостряет этот необязательно неизбежный конфликт, — тогда появляются в ее творчестве вещи по сути своей противоречивые, хотя не ими определяется главный пафос «Княжої гори», книги яркой, самобытной, новаторской... Действительно непревзойденная самобытность и яркость этого нового долгожданного чуда, которым становится поэтический язык в лучших произведениях Лины Костенко, омрачается для меня обостренным индивидуализмом, болезненным самоуглублением и отстаиванием в себе и своем творчестве пережиточных эмоций, обреченных на неминуемое отмирание...»
Теперь трудно ответить на вопрос, чем именно были продиктованы ТАКИЕ замечания М. Бажана и Л. Первомайского (датированные, кстати, концом 1970 года). Требование оптимизма, жизненной бодрости, примата коллективистских чувствований было обязательной составляющей представлений о том, какой следует быть «советской литературе». Совсем скоро и самому Л. Первомайскому — после появления его нового сборника «Древо пізнання» — придется прочитать суждения критика (между прочим, вполне профессиональные и доброжелательные) о «непременном трагическом колорите» во многих стихотворениях сборника, о «безрадостности» и «мужестве» «...з болісно затиснутими устами»... Словно вернулось бумерангом все то, что отмечал Леонид Соломонович в «Княжій горі»!
Что ж, инерцию представлений о должном в рецензиях литературных мэтров не следует сбрасывать со счетов, но дело, думаю, не только в этом. Как по мне, Бажан и Первомайский вполне искренне считали, что поэтессе не стоит «зацикливаться» на раздражающих, внутренне конфликтных моментах, на «пережиточных эмоциях».
О чем, собственно, шла речь? Бажан советовал снять такие стихотворения, как «Балада моїх ночей», «Райська елегія» и «Я пішла, як на дно». Эти стихотворения действительно не имели никаких шансов быть напечатанными в книге в 1972 г. Не удержусь, чтобы не привести одно из них — «Райську елегію» — полностью.
«Зажурилася Єва, і Адам заклопотаний ходить,
і посивілі хмари висмикує Бог з бороди.
Щось у цьому раю вже нічого не родить,
Вже нічого не родить, тільки родять
запретні плоди.
Бог трясе кулаками: та що це настало
за врем’я?!
Кинеш оком з небес, а запретні плоди оніно!
Єва сушить узвар, Єва робить із них варення,
Засипає у бутлі, і вже шумує вино!
Бог їй каже: о жінко! Ти ж тільки слабке створіння.
Ти забула, що я унатурив тебе із ребра?
Не скузуйся зі мною, бо із того варіння,
Бо із того варіння не буде тобі добра.
А вона йому каже:
— На те ж воно, Господи, й літо,
Щоб плоди достигали. І що ж ти створив за світ?
Ще ж немає ні людства, ні преси, ні головліта,
а цензура вже є, і є заборонений плід!
Бог тоді до Адама:
— Ти приборкай свою половину,
Бо ж, анахтемська віра, отак розпустилася, ич!
— Я б їй, Боже, зварив незапретну якусь картоплину,
так збутвіло ж усе. І не родить в раю ані гич.
І підкрався тоді до Адама Змій-Іскуситель,
підтягнув портупею та й муркоче ласо, мов кіт:
— Тут же є гнилички, тебе ж хоче спасти Спаситель.
Ну зірви, ну скуштуй хоч один незапретний плід!
Безпринципний Адам, хоч боявся божої довбні,
А сказав, потонувши по самі вуха в гріху:
— Коли ж, Боже, плоди незапретні —
такі невоздобні,
і червиві такі, що тільки й сказати: тьху!
— Так за те ж, що ви їли плоди запретного древа,
Покараю вас тяжко і безсмертія вам не дам!
Чимчикує із раю репресована Єва...»
І трюхикає вслід «поражонний в правах» Адам...
Картина рая, в котором «вже нічого не родить», а если какой-то плод и появляется, то сразу становится запретным, описана Линой Костенко так, что вся эта старая- новая библейская история о «репрессированной Еве» выглядит как автокомментарий поэтессы ко всему, что определяло ее собственное положение на рубеже 1960— 1970-х гг. Сарказм в «элегии» Лины Костенко имеет свои адресаты, к которым легко отыскать соответствия в украинской действительности времен позднего Шелеста. Есть здесь всесильный Господь с его досадой, гневом и даже попыткой повлиять на Еву через запуганного Адама; есть Змей- Искуситель с кагэбешными манерами (да еще и с архаической портупеей!); есть смирный, «располовиненный» Адам... А чего стоит сама Ева, которая варит из запретных плодов варенье, делает вино и компот! Совершенно неожиданный поворот в древней истории об изгнании из рая...
Мотив омертвления живого есть и в «Баладі моїх ночей», только здесь доминирует не сарказм, а трагическая печаль, поскольку речь идет о вечном поединке Дон Кихота — и «злого колдуна», поединке, в котором Дон Кихот терпит поражение. Поэтесса сводит в остром конфликте рыцаря и отару, и этим усиливает драматизм:
«Стугнить земля. Ідуть великі юрми.
Ти думав — люди, глянув — барани!
Ти їм на поміч, лицар-недотепа.
Ти їх рятуєш, а вони у крик.
Ех, Дон Кіхоте, їм же не до тебе.
Не заважай іти їм на шашлик.»
Похожего Дон Кихота, которого не понимает толпа, когда-то можно было встретить в ранней повести Юрия Яновского «Байгород» (1926 г.). Только у Яновского на первом плане — рефлексии идальго, у Лины Костенко — горькая ирония в адрес толпы, которая не ведает, что творит...
Вспомним еще раз Бажана и Первомайского, которые дружно упрекали поэтессу в индивидуализме. Действительно, о Лине Костенко можно сказать словами Д. Донцова из его статьи «Поетка українського рісорджіменто (Леся Українка)»: «ЇЇ герої не маси, а одиниці». Возникшая сейчас параллель «Лина Костенко — Леся Украинка» глубоко закономерна. Ведь и у Лины Костенко интересующего нас времени возникали подобные неоромантические противопоставления героя и толпы. И я не могу сказать об индивидуализме Лины Костенко лучше, чем сказал Мыкола Зеров об индивидуализме Леси Украинки. «ЇЇ індивідуалізм — бурхливий протест проти кволості й дрімливості громадянства, проти його невільницького духу й пасивності, — писал М. Зеров. — ...А її самотність на верхів’ях, далеко «від пахощів облесливих долин», то самотність творця, що в горах повинен, як Заратустра, передумати всю свою мудрість, щоб у належний час понести її в долини, віддати людям.
А що у Лесі бували часом індивідуалістичні настрої, що її зброя оберталася проти громадянства, що вона ставала на прю з ним, — то це звичайне явище, коли «ватажок», поет чи мислитель переростає своє оточення, убоге, безсиле, не розвинене естетично, не піднесене культурно. Коли «провідники» бачать те, що має прийти, але повести маси за собою не можуть, бо в розвитку самих мас немає для того «відповідних передумов» (Зеров М. Леся Українка //Зеров М. Твори: У 2 т. — Т.2. — К., 1990. — С.400).
Сказано безукоризненно точно — так, словно Зеров читал Лину Костенко, в том числе — и ее стихотворение «Я пішла, як на дно». Такие стихотворения пишутся во время отчаянного одиночества, максималистских решений, сжатых уст и триумфа гордости-гордыни. Однако это только показное одиночество! Ведь «одиночество на верховьях» на самом деле является напряженным диалогом — олимпийским диалогом с великими. У Лины Костенко всегда хватало таких собеседников, недаром же в ее поэзии «оживают» Сковорода и Шевченко, Пушкин и Ван-Гог, Галилей и Лист... Леся Украинка в этом ряду занимает особое место; она — самая «сродная» душа…
Нового директора издательства «Радянський письменник» Анатолия Стася, который как раз в разгар скандала со сборником «Княжа гора» сменил на этой должности Анатолия Мороза, художественные тонкости не интересовали. В ту пору в писательских кругах «гулял» афоризм Василия Козаченко, одного из руководителей Союза: «Мне лишь бы идейно, все остальное до с...ки». Стась тщательно придерживался этого правила: стерег, чтобы «запретные» плоды не пошли в люди. Поэтому и шпынял поэтессу за «вульгаризацию истории», за попытку (якобы) «стусати лобами народи», за строки, которые ему казались двусмысленными… А речь шла уже и не о рукописи — о верстке подготовленной к изданию книги!
Лина Костенко с этим всем не соглашалась, считая претензии издательства «необъективными, надуманными, неаргументированными» (как сообщал в своей докладной записке завотделом поэзии Юрий Петренко). Она даже обращалась к руководству Союза писателей с просьбой ознакомиться с версткой и высказать свое мнение о сборнике «Княжа гора». Руководство же в лице Ю. Смолича умыло руки. Закончилось все докладной А. Стася, которую он адресовал отделу культуры ЦК КПУ. Теперь Стась писал уже даже не «про тенденцію індивідуалізму, пересад суму та безнадії», а о том, что большинство произведений из рукописи сборника Лины Костенко имеют «откровенно антисоветский и пронационалистический характер» и что издательство готово разорвать договор, подписанный с автором 17 сентября 1971 г.!
Таким образом на сборнике «Княжа гора» был «поставлен крест». Что же касается рукописи стихотворного романа «Маруся Чурай», которую поэтесса подала в «Радянський письменник» в 1972 г., то она, писал А. Стась, еще должна подождать решения своей судьбы…
Начинались новые мытарства новой книги, которые продолжатся целых семь лет. «Маруся Чурай» смогла увидеть мир только в 1979-м… А поэтессе оставалось одиночество. Одиночество на верховьях…
