Ольга ТРИФОНОВА (Мирошниченко) — писательница, вдова Юрия Трифонова, директор музея, расположенного в легендарном московском доме по адресу: улица Серафимовича, 2, описанном в повести Юрия Валентиновича «Дом на набережной». Эта повесть стала одним из самых выдающихся литературных памятников советского времени, а окончательное признание пришло к ее автору уже после смерти.
Мы разговаривали с Ольгой Романовной в Музее «Дом на набережной» — двухкомнатной мемориальной квартире, где силами энтузиастов реконструирован быт партийной верхушки 1930-х годов во всех деталях — от мебели до детских игрушек. Наша беседа и началась с музея.
МУЗЕЙ НА НАБЕРЕЖНОЙ
— Ольга Романовна, для чего существует ваш музей? В чем главный принцип его организации?
— У нас двоякая цель. Во-первых, погружение в атмосферу. Мы собрали уникальную экспозицию, которая воссоздает среду обитания 1930-х; даже мебель здесь — по рисункам архитектора дома, Бориса Иофана. Вторая сторона нашей работы — богатейший архив. Его мы составили благодаря жителям дома — они нам все приносили, все документы, которые находили.
— Сначала это была общественная инициатива?
— Да, на уровне Красного уголка. Бодрые женщины отвоевали кусочек в парткоме, но это, знаете, как в детской сказке, где лиса подбросила свой хвост, — с каждым разом захватывали все больше и больше пространства. Сначала — уголок, потом — маленькая комнатка, а потом — тоже маленькое, но все-таки свое помещение с отдельным входом.
— Сейчас вы подчиняетесь государству — а это может означать потерю независимости...
— Они платят и не особенно мешают. До сих пор государство было к нам лояльно, ничего не навязывало.
— Много ли у вас посетителей?
— Достаточно, при том, что денег на рекламу нет: примерно 10—12 тысяч гостей в год, и среди них много молодежи. Для такого маленького музея — неплохо.
— А кто это по категориям?
— Первые и самые дорогие гости — те, чьи родственники были репрессированы, не говоря уже о бывших жильцах дома. Приходят школьники, которые изучают книгу «Дом на Набережной». Их приводят продвинутые учителя, иногда — родители. Появляется молодежь, интересующаяся историей страны, 1930-ми годами. А еще заглядывают посетители Театра эстрады, которым надо убить время до спектакля, но они потом, бывает, и второй раз приходят. Так что очень разный народ.
ПОМЕСЬ РАЯ И КАЗАРМЫ
— Здесь и жили разные люди. Репрессии уравняли всех — и революционных героев с кровавым прошлым, и людей изначально незапятнанных.
— Это правда. Более того, очень часто здесь палачи и жертвы менялись местами. Сначала кого-то репрессировали, потом репрессировали тех, кто репрессировал. Дурная бесконечность. Дом отражал безумие того времени.
— При всем том он, как я понимаю, строился как рай на Земле.
— Помесь рая и казармы, я бы сказала. С одной стороны, рай — с учетом удобств, неслыханных по тем временам, вплоть до поликлиники, маленькой амбулатории, роскошного спортивного зала, который до сих пор функционирует, театра, кинотеатра, собственной прачечной. Труднее назвать, чего здесь не было. Тем не менее во всех квартирах стояла одинаковая мебель с инвентарными номерами, не принадлежащая жильцам. Подъезды охранялись, но это была охрана ГПУ и НКВД. То есть — и казарма одновременно.
— В СССР многие о таком не могли и мечтать.
— Советский Союз был страной вопиющего неравенства. Я украинка по крови, у меня родители украинцы, и я очень люблю Украину, настолько, что даже купила домик в поселке Шишаки Полтавской области. Я помню советские времена — мы приезжали к бабушке, тоже под Полтаву, в 1948 году. И нас за хлебом посылали в пять утра — в Украине!
— Мой отец голод 1947 года помнит...
— А самим выпекать не разрешалось! И выращивать — тоже. Помните знаменитый указ о колосках? Нас, детей, посылали собирать колоски, чтобы хоть какую-то муку в доме иметь. Детей — потому что после 12 лет уже наступала уголовная ответственность.
ГАЛЛЮЦИНАЦИЯ
— У этого дома есть тайны, конечно. Вот этот нежилой подъезд №11, который якобы использовался для прослушки...
— Ну, это мифы. Выдумки телевидения. Всегда можно подслушать телефон. Телефоны прослушивались чуть ли не в Кремле еще с 1924 года. Кроме того, обвинения выдвигались столь абсурдные, что и подслушивать ничего не надо было. Человека назначали японским шпионом, и все. Так что это глупость ужасная. А вот так называемые оперативные квартиры для агентов НКВД были. В связи с этим мы никак не могли понять отсутствия логики в нумерации подъездов. Оказывается, в оперативную квартиру можно было зайти из одного подъезда, а выйти из нее в другом. А с 11-м подъездом такая история: решили, что недостаточно большие квартиры в 10-м и 12-м. Поэтому отобрали пространство от 11-го. Поставили стены, а входа в квартиры нет. Отсюда тоже много мифов. Например, о том, как Тухачевский, когда увидел, что приехали за ним, убежал через 11-й подъезд. Еще один дурацкий миф — что здесь есть какой-то портал, через который Сталин проходил, и его куда-то, как это называется, телепортировали. Или что дом построен в форме ключа, и это ключ к пятому измерению...
— А что в реальности?
— В этом доме есть другие тайны, гораздо страшнее и темнее.
— Какая из них вас наиболее тревожит?
— Как люди могли въезжать сюда, в квартиры, где, как они точно знали, еще ночью увели жильцов? Они уже утром заселялись. Понимаете? Например, сейчас собираются Бутырскую тюрьму переоборудовать в престижный дом. Скажите, вы бы поехали туда жить?
— Нет.
— Вот и вы — нет. А они ехали. А это была примерно та же Бутырка. Здесь лились слезы, шли обыски, проводились аресты. Выбрасывались из окон, стрелялись. Людей выволакивали, кричали дети. Слушайте, треть жильцов дома была репрессирована, то есть 800 человек только тех, кого мы знаем. А сколько пропали безвестно! Здесь были квартиры для советских разведчиков, отдыхавших после выполнения заданий. И они тоже исчезали, а у них были вымышленные фамилии, и никто не знал, что это за люди. Эти стены полны тяжелых кровавых тайн.
— Почему же никто не отказался сюда ехать?
— Отказаться было опасно. Но соглашались не поэтому, а потому, что проживание здесь всегда было знаком самого высокого престижа. Сюда рвались.
— Вы знаете, мне кажется, что то, как этот дом устроен в соединении с тем, что помнят его стены, — все это совокупно похоже на чью-то дикую галлюцинацию, больную фантазию, воплощенную в реальность.
— Да, вы правы. По большому секрету вам скажу: хотя Иофан считается замечательным архитектором, я совсем не разделяю этот взгляд. Это — тяжелый, массивный утюг... Здесь очень много квартир, в которых никогда нет света. Если вы пройдетесь по дворам, то увидите ниши, а в них — комнаты без света. А если большая квартира — то это анфилада. Здесь сказалось влияние итальянского образования Иофана, но кому нужна анфилада в повседневной жизни?
— Вам здесь не бывает страшно?
— Поначалу было. Но человек ко всему привыкает. Я ведь здесь работаю уже 15 лет.
ТРИФОНОВ
— Не удержусь от наивного вопроса: что за человек был Юрий Трифонов?
— Очень хороший. Говорю это не потому, что он был моим мужем или потому, что он замечательный писатель. Я сама, как видите, мыслю и высказываюсь довольно трезво. Просто у него действительно была масса замечательных качеств, проявлявшихся в повседневной жизни. При этом — несколько угрюмый вид, но это потому, что он очень хворал, имел проблемы с сердцем. Стеснялся, не хотел, чтобы его жалели. Скрывал одышку. Поэтому был медлителен, не следовал за человеком, а навязывал свой ритм. Отличался отменным остроумием. Ничего не стоило рассмешить его, и он мог очень рассмешить. Был мягким во всем, кроме одного: творчества. Вот тут его можно было убить, но заставить назвать плохое, неталантливое хорошим — нельзя. Максимум — он мог промолчать из чисто человеческой симпатии. Поэтому у него было много врагов — они приносили свои вещи для одобрения, а когда одобрения не получали, то затаивали большую обиду. В быту он был легкий, невзыскательный человек. Я его редко видела в напряжении. Наш маленький сын шумел, бегал, я его одергивала, а Юрий возражал: «Нет, пусть живет, как хочет, и все пусть живут, как хотят». Часто вспоминаю такую картину: он работает за столом, на коленях у него сидит сын и прямо на рукописи черкает каля-маля. Я говорила: «Дай я его заберу». Юрий отвечал: «Да пусть сидит, ничего такого не происходит!» Более всего он не любил зависть, злопамятность и мстительность.
— А каким был его статус в писательском сообществе?
— Очень странным. Во-первых, те, кто учился с ним и видел его тяжелые времена, когда он был безвестен, нищ, я бы даже сказала, угнетаем в семье, — очень удивились, что он так мгновенно взлетел. У него же была мировая слава. Перед его смертью у нас двери не закрывались от корреспондентов. Конечно, относились ревниво: как это, вместе голодали, рваные носки и прочее, и вдруг такая слава?
Преданные друзья были, пусть и очень немного. Он любил и умел дружить. Никогда не забуду одной его привычки. Ресторан Дома литераторов был негласным клубом, там обедали подолгу, пересаживались от столика к столику. И вот представьте себе один не для всех приятный момент. Чтобы попасть в библиотеку, приходилось идти через ресторан. Когда человек шел и знал, что не может сесть за столик, думаю, это было неприятно для него. Очень часто так проходили неудачливые литераторы, которых Юрий знал. Он всегда окликал такого человека и очень деликатно уговаривал присесть с ним: «Почему всегда бежишь, почему не присядешь», — усаживал его, выказывая ему огромное уважение, — не сострадание или сочувствие, а именно уважение, — и угощал обедом.
ТАЙНЫЕ РАНЫ
— В литературе бытует мнение, что писателя создают невзгоды. Сложилась бы литературная судьба Трифонова, если бы его вместе с семьей не выселили из Дома?
— Он — сам по себе ответ. В его лучшем романе «Время и место» есть эпизод, где молодой писатель томится тем, что никак не состоится. Старший коллега ему говорит: «Дело в том, что вы не страдали, и, значит, вам не о чем писать». Я задаюсь вопросом: что дает силы таким людям? Ответ — любовь к страданиям. С одной стороны, у Юрия Валентиновича был дар, и этот дар в нем очень приветствовала и развивала его мать, он писал чуть ли не с девяти лет. Но еще он любил повторять: «Наши главные драгоценности — наши тайные раны».
— Каково его авторское послание, актуальное доныне?
— Хороший вопрос, хотя сложный. Очень важная мысль: бывают времена величия малых поступков. Всегда есть возможность делать добро. Думаю, именно этому и посвящено «Время и место», там даже прямым текстом сказано об этом.
— Если говорить о «Времени и месте», то вы пишете в биографическом очерке о Трифонове: «Его последний роман — «Время и место» — застрял в редакции: боялись публиковать. А в столе лежали страницы другого романа — о провокаторе Азефе, но, по сути, он собирался написать роман о том, как большевики пришли к власти. Собирался... И понял, что перед ним встала стена, — больше его печатать не будут. И когда он осознал это — он умер». Так легко, оказывается, можно убить художника?
— Это то, о чем Толстой когда-то писал: «Исчерпать благо жизни». Исчерпывается благо жизни, то, ради чего живешь, что делает ее осмысленной, а что может быть ужаснее потери смысла? Конечно, это бывает по-разному. Юрий Валентинович был очень мужественным человеком, это отметил даже врач, который его оперировал, он сказал: «Вы не знаете, какие он испытывает боли. Люди бьются головой о стены и просят их убить. А он только бледнел и обливался потом». Но моя подруга видела его, когда он возвращался из редакции журнала после отказа печатать «Время и место». Она сказала, что это шел совершенно раздавленный человек: он думал, что его никто не видит. Я его просила написать главу, потому что очень суеверна, а в романе было 13 глав; так вот, он пришел домой очень веселый, с шуткой: «Ты представляешь, твое мнение совпадает с мнением редакции. Они тоже просят дописать!» А просили они дописать лучезарный, оптимистический финал. Чтобы не умирал герой в одиночестве, нищете и забвении — судьба писателя в России.
— Вы видите миссию в своей работе?
— Нет, это слишком громко. Я очень почитала Юрия как писателя при жизни и счастлива, что он это видел. Мы любили друг друга. Конечно, меня охватывает ярость, когда я вижу, что его несправедливо обижают или задвигают. А такие случаи сразу после его смерти были. Да и сейчас не скажу, чтобы его активно вспоминали. Он был, повторюсь, очень хорошим другом, но при этом его друзья — такие, как Аксенов, например, Царствие ему Небесное, о нем даже не вспомнили, хотя из нашего дома не вылезали. А вот Фазиль Искандер, с которым они были просто знакомы, не дружили, сказал мне: «Пока был Юрий Валентинович, то не все можно было себе позволить. А вот сейчас его нет, и многие себе позволяют». Существовала какая-то планка...
ПРОКЛЯТИЕ ВРЕМЕНИ
— Уж коль скоро мы вернулись в сегодняшний день, то приходит на ум недавний скандал, связанный с Домом, — история с пресловутой «нанопылью» в квартире патриарха. Трагедия повторяется как фарс, но почему-то не смешно.
— Проклятие этого времени... «Дом на набережной», если помните, заканчивается тем, что Шулепников, одна из самых гнусных фигур повести, дикий прохиндей, проезжает мимо дома, где он когда-то жил как сын замнаркома НКВД, смотрит на эти окна и думает: «А вдруг времена изменятся». Я еще тогда подумала: «Какую странную фразу написал Юра. Что может измениться?» Но — изменилось. И сейчас шулепниковы в полном порядке.
— Скажите, а понятие справедливости распространяется на историю?
— Похоже, что нет. Хотя в некоторых странах сумели это сделать. Я говорила с одним человеком, очень любящим СССР, хорошо его знающим, — его звали Марио Дидерихс, он заведовал восточным отделом журнала «Штерн». Он мог без ошибки назвать состав Политбюро 1932 года. Когда у нас началась перестройка, он сказал: «Почему у вас не проводят люстрацию, как в Германии? Это надо сделать». Я ему ответила: «Ты сошел с ума, это гражданская война. Ведь у нас страна поделена на тех, кто сидел, и тех, кто сторожил». Но он настаивал: «Если вы этого не сделаете, у вас ничего не получится». Вот вы сейчас задали коренной вопрос. Не мне судить, справедлива ли история, но я глубоко убеждена, что без справедливости история не движется поступательно. Не хочу называть имена, но сейчас я вижу, как снова возвеличивают людей, которые уничтожали других людей. И ничего... оказывается, можно. А в Германии этого нельзя.
— История в таких случаях движется не поступательно и не по знаменитой диалектической спирали, а петляет.
— Да. Но это у кого как. Вот у тех, кто сумел сделать ее справедливой, как в Германии, — провели денацификацию — был рывок вперед. И экономический, и культурный, и моральный.
УКРАИНА
— В заключение — что бы вы пожелали читателям «Дня»?
— (С улыбкой) Ой, я скажу. Юрию Валентиновичу очень нравилось, что я ощущаю себя украинкой. Я это всегда подчеркивала и говорила, что чувствую в себе Украину. Так вот, я очень желаю благоденствия Украине как моей исторической, генетической и еще какой угодно родине. Желаю самого лучшего «рідній Неньці».
Фотоссайтаbelan-olga.livejournal.com
