Где-то в начале восьмидесятых я решил подарить свою собственную фонотеку родному Днепропетровску. Это несколько сотен грампластинок классической и народной музыки. Написал высокому областному начальству, что так, мол, и так, хочу, чтобы в каждой школе ученики могли слушать музыкальную классику. Предложил создать факультатив «Мировая музыкальная культура» и стал ждать.
Спустя полгода высокое начальство приняло. В кабинете две женщины — главная и ее помощница, как я понял. Объясняю, — чего хочу, — популярно, доступно. Так, мол, и так, в мире мировая музыкальная культура преподается в школах, это важный фактор в коммунистическом воспитании... наша музыка... российская... Ленин любил — без этого имени нельзя было начинать ни одного дела — ну и т. д. Но вижу, что главное начальство то ли не слышит меня, то ли не понимает, о чем речь. Тогда я объясняю просто: «Хочу, чтобы в каждой школе дети могли слушать Бетховена». А она к помощнице: «А что такое Бетховен?»
Я наутек. Не помню, сказал ли до свидания.
В конце восьмидесятых уже демократия. Перестройка. Я к высокому начальству захожу как само собой разумеется. С той же целью — подарить свою фонотеку. Пластинок уже за добрую тысячу. Рассказываю высокому начальству о своем бывшем приключении, начальство смеется, ведь знает, что такое Бетховен (фамилию где-то слышало), одобряет мое намерение и вызывает своего зама. Тот тоже смеется — я повторяю рассказ — и переадресовывает меня к рангом пониже. Тот — еще ниже.
Но я упрямый, где-то после пятого кабинета я заставил их всех собраться, чтобы все-таки принять какое-то решение.
Это была комедия! Все говорили, что нужно, чтобы школьники знакомились с мировой музыкальной классикой, знают, что в мире давно это введено, что в России уже практикуется, даже показали мне специальную российскую программу. Но никто не знает, что нужно ему делать, чтобы принять мое предложение. Но я вижу, никто и знать ничего не желает. Однако еще демонстрируют лояльность ко мне. Поэтому я подсказываю: техник, методист, два магнитофона и печатная машинка. Все. Не хотят понимать. А корректную подсказку, что пора тебе уж уходить, я как будто не слышу. Я давлю. На то и демократия. Когда обстановка становится критической — говорят все вместе и громко, нервничают, пытаются, впрочем, еще ласково, меня оскорбить, — кто-то радостно восклицает: «Это нужно сделать на городском уровне!» На лице каждого засветилась такая радость, что даже я порадовался за них. Все вздохнули, улыбнулись, а высокое начальство тут же позвонило городу, дав моему предложению, да так, чтобы я слышал, чрезвычайно высокую оценку.
К выходу меня провожали, как богатого американца.
На городском уровне комедия повторяется почти по тому же сценарию. Тоже собирается небольшая компания, тоже смеются над моей старой историей — знают, что такое Бетховен и пытаются доказать мне это. Наивно, однако, но это можно простить. Главное, что никто не способен понять, для чего и кому она нужна — эта «Мировая музыкальная культура». Агрессивно не хотят!
Я же давлю. Ситуация критическая. Ощущаю — во взглядах, в голосе, что они видят во мне врага. Врага, которого нужно локализовать. Уже разговора о музыке нет. Это слово, вижу, не просто раздражает их — доводит до истерики. Мне навязывают разговор о том, какие трудные дети пошли и какие у них глупые родители, кто-то говорит, что я не понимаю современной школы — не обратили внимания на то, что я, собственно, учитель.
И когда уже казалось, что они начнут бить меня ногами, прозвучал вдруг спасительный возглас: «Это нужно сделать на базе Дворца пионеров!». Видели бы вы их счастливые улыбки! И тот радостный шум, и внезапные шутки. Я уже не враг. Почти свой. Едва ли не член коллектива. Друг, товарищ и брат. Хороший же парень, тудыть твою... «А, так вы тоже учитель!» — и чуть не объятия. Провожали как долгожданного родственника.
Во Дворце пионеров было уже проще. Начальство сдало меня какой-то женщине. Это не уборщица была. Что правда, то правда. Она предложила прийти завтра. Я пришел. Женщина повела меня в подвал, завела в большую сухую комнату. Справа по стене разные трубы и кабели, слева — красивая незагроможденная стенка.
— Если вам некуда девать... эту... как ее...
— Фонотеку, — подсказываю.
— Да, да, фонотеку, то можете ее поставить сюда.
— Спасибо, — говорю доброй женщине, — я подумаю.
Попрощался с ней и ушел.
Фамилий не называю. Почему? Только не из морально- этических соображений. Тут у меня сентименты отсутствуют. Просто подставляйте любую фамилию руководящих днепропетровским образованием, культурой и идеологией последних пятнадцати—двадцати лет и ошибки не будет. Ну, может, за исключением четырех- пяти имен.
В этом рассказе художественного вымысла нет. Более того — ради справедливости я даже воздержался от чрезмерной эмоциональной окраски. (А она так просится!) Но если кто подумает, что сказанное не совсем правда, даю возможность проверить. Предлагаю фонотеку (впрочем, теперь я уже ее — пусть мне простят — не подарю, но продать могу), чтобы повторить эксперимент. Бьюсь об заклад, ничего не выйдет — с того времени так ничего и не изменилось. Психология питекантропа с хватательными рефлексами, которого в этом мире интересует одна- единственная вещь — распределение бюджетных средств, как доминировало при «дорогом Леониде Ильиче», так и доминирует при «дорогом Леониде Даниловиче». Эту болезнь — а она распространяется на все государственное чиновничество. словно пошесть — вылечить невозможно. Единственный выход — сменить власть.
Выборы в Верховную Раду. Зал дома культуры предприятия переполнен. Кандидаты демонстрируют эрудицию, талант, культуру, свою преданность народу. Вдруг к одному «цицерону», кандидату из номенклатурных, столь безобидный вопросик: прочтите, пожалуйста, наизусть что-то из Шевченко. У того заклинило. Тогда зал — хорошие все-таки у нас люди — хором подсказывает: «Реве та стогне Дніпр широкий. Реве та стогне Дніпр широкий». Не сообразил, бедолага. И не понял, почему зал смеется. Интересно, сколько наших депутатов, или сколько чиновников из администрации Президента прочли бы наизусть что-то из Шевченко? Фантастические думы, фантастические мечты.
Рассказываю вот все приятелю, а он:
— Если брать украинский политический опыт, то как раз нашему политикуму интеллект и не нужен. Политическая школа, как любая школа, должна формироваться за определенний срок. Пять — десять лет маловато. Поэтому на сегодня нужно простить украинскую политическую глупость.
Соглашаюсь, глупость простить можно, подлость — нет. Иногда слушаешь политика едва ли не самого высокого уровня и поневоле напрашивается мысль: а господин Дарвин все- таки был прав.
