Премьера грибоедовского «Горя от ума» идет в переводе Максима Рыльского, художник — Борис Орлов, он же вышел в роли Чацкого на первом показе. На афише в подзаголовке указано — «брутальная классика».
Спектакль пессимистический, но даже через несколько дней после просмотра остается впечатление тихой радости — от того, как это сделано и как точно адресовано нынешним общественным настроениям.
Как известно, в этой пьесе все начинается на рассвете. В спектакле — тоже. Но тут до самого конца рассвет так и не наступает. Это какая-то непрерывная глубокая ночь. Первым перед нами появляется молчаливый Слуга (Сергей Пономаренко) с фонарем. Он чем-то напоминает Привратника из «Макбета», и это вселяет тревогу. А следом в сонном доме Фамусова возникает Чацкий. Собственно, сначала он появляется во сне обитателей этого дома. Но в то же время Чацкий и сам себе снится, и сон его тяжелый, загробный, Чацкий путает двери с окнами и никак не может найти вход (или выход?). Понятно, почему оно так и откуда он пришел: на нем грязная шинель и солдатские сапоги, а возле наплечника болтается голубая каска с нарисованным на ней цветочком. Парень, очевидно, контужен, а потому кажется иногда неадекватным.
Однако эта драма не о том, откуда он пришел, а о том — куда? Этот Чацкий возвращается с войны туда, где его не ждут, не понимают, не умеют или не готовы любить. Не готовы, даже если и хотели бы — как вот Софья (Дарья Барихашвили) или и сам Фамусов (Валерий Легин). Во втором акте чуждая Чацкому среда предстает в предельном уродстве — вчерашний солдат оказывается будто бы на инфернальной репетиции какого-то пародийного постсовкового карнавала в стиле ниже Поплавского. Эта жизнерадостная оргия буквально сбивает героя с ног — так, что он, кажется, больше не встанет.
Тут самое время спросить себя: а от чьего ума это горе? Грибоедов якобы указывает на Чацкого. Но в этом спектакле о Чацком не скажешь, что он умен. Это другое — наивная и честная душа, смертельно уставшая и бездомная в своей отчизне, где немало сограждан как раз «умные». Точнее, не так умные, как, эскьюзми, — хитрож...е. Недаром же в спектакле не раз уделяется внимание той части тела, что на букву «ж». По крайней мере Молчалин и даже полковник Скалозуб этим интересуются больше, чем судьбой родины.
Кстати — о ней. Примечательно, что знаменитый финальный монолог «Вон из Москвы!» — без перевода — в спектакле произносит не Чацкий, а упомянутый в начале Слуга-фонарщик. И это вполне логично, потому что этот Чацкий — из тех, кто сказал свое «Вон!» еще года три назад, когда окончательно определился со своей родиной. Как и надлежит по сюжету, он ее покидает в финале. Однако откуда-то (не знаю — откуда) есть уверенность, что Чацкий вернется в этот дом. Во всяком случае, к той Софье, какая она в Барихашвили, к тому (несмотря ни на что благородному) Фамусову, какой он у Легина, и к той надежной Лизе, какую играет Анна Бащева, — хочется вернуться. Возможно, это не Чацкому, а только мне, зрителю, так хочется. Но какая разница?
