Это не было редакционным заданием, а скорее идеей-фикс — мы договаривались, что из Парижа я привезу фоторепортаж. Я наивно согласился на это так, словно никогда еще в жизни не убеждался в своей полной несовместимости с фотокамерой. Я не умею фотографировать, даже «мыльницей», даже «идиотом» — у меня преимущественно получаются бесформенные обломки стен, деревьев, интерьеров и людей, если вообще что-либо получается. Возможно, я умею что-то другое, но только не фотографировать, клянусь вам.
Что не означало, будто я не пытался. Не представлял себе, будто я все-таки фотографирую, будто все-таки что-то мне удается. Сейчас я расскажу об этом фоторепортаже, насколько смогу.
Во-первых, он должен был бы быть огромным по объему — фотографий должно было бы хватить на целый альбом. Но каким образом я смог бы передать жару, неистовую июльскую погоду посреди исполинского каменного города? Очевидно, там должны быть какие-то сюжеты с водой — много водяных мотивов со струями и брызгами, колонки, фонтаны, каналы, зеленоватая поверхность Сены, темнокожие уличные продавцы с бутылками минералки, зарытыми в колотый лед. Быть может, также игра света и теней Люксембургского сада? Быть может, разморенно-медитирующие человеческие фигуры, сосредоточенные на жаре, траве, черной воде бассейнов, заселенных золотыми рыбками? Безусловно, следовало бы как-то передать умение этих людей прожить мгновение, минуту, получить от нее смысл, транс, раствориться в знойном мираже здесь и сейчас.
Впрочем, это была бы неполная и потому фальшивая картина. Несмотря на жару, город функционировал, дышал, двигался, действовал. Поэтому значительная часть моих фотографий показывала бы эту большую работу. Эти перекрестные подвижные потоки, забитые автомобилями бульвары, эти входы и выходы из метро, пережидание на светофорах, вынос товара на улицы и площади, а также это непрекращающееся жевание, питье, курение, потребление, сжигание газов, поглощение миллионов сэндвичей и пицц, жизнь на бегу с мобильными телефонами и поцелуями. Поцелуи составляли бы отдельный цикл — мода на привселюдное внезапное целование зародилась в этом же городе где-то приблизительно в 60-е (революционные студенты в 68-м году уже никого ею здесь не удивляли), впоследствии распространилась по всему миру включительно с «социалистическим лагерем», но Парижа так и не покинула. Поцелуи в человеческом потоке, на скамейках, на набережных, в музеях, на траве, на эскалаторах, на роликовых коньках — можно было бы их каталогизировать и издать отдельным пособием по любви.
Не менее важный раздел стоило бы посвятить загрязнению и отходам. Это не обязательно были бы снимки с изображениями мусорников, хотя мусорники являются весьма интересной особенностью постмодернистских ландшафтов. Но как можно было бы обойти, например, Бельвиль — очень цветной район, в котором мы жили и засыпали под взрывы арабских петард? Бельвиль с самыми дешевыми рабочими гостиницами, колодцами дворов, переполненными вьетнамскими забегаловками, с множеством собачьего дерьма под ногами, с гнилыми бананами, помойными ручьями и омаразматившимися от жары котами был бы одним из главных героев этого фоторепортажа. Но каким образом удалось бы передать запахи — например, запах давимых специальными машинами базарных апельсинов или, скажем, запах нераспроданной до вечера дохлой рыбы?
Украшением всего этого могли бы стать портреты — групповые и индивидуальные снимки с изображениями человеческих типов, всей постколониальной этнографии со всевозможными оттенками кожи, тюрбанами, серьгами, накидками, татуировками и костяными украшениями. Было бы невозможно воспроизвести отличие французского произношения у каждого из них, но было бы весьма реально показать, как вечером 14 июля, в очередную годовщину взятия Бастилии, они заполняют все возможные наблюдательные площади в районе Трокадеро и обращают свои взгляды на небо, где им обещан грандиозный салют с фейерверком. Они белые, черные, желтые и коричневые, и у них на этом свете полно проблем включительно со смертью, но двести десять лет назад они свергли тюрьму, чего о других не скажешь.
