Письмо было передано мне от писателя Валерия Шевчука —
и ничего более фантастического произойти в моей жизни не могло, ну, разве
что досрочная демобилизация. Это было время, когда его произведения после
долгой зимы семидесятых снова начали выходить в книгах, и не только составленные
и им же переведенные «Аполлонова лютня» или «Марсове поле», но и собственно
его, придуманные им и рассказанные. Незадолго перед уходом в армию я успел
увлечься «На полі смиренному», потом, уже в госпитале, между капельницами
и сортирными перекурами, ловил свое лежащее довольство от «Дому на горі»,
потом еще был «Місячний біль» — Шевчук уверенно и неотвратимо становился
моим любимым украинским писателем.
Здесь, безусловно, сыграло свою роль то письмо. Оно касалось
одного из моих первых прозаических «творив» (сам Шевчук это охарактеризовал
таким словом — «твориво», поскольку ни «романом», ни «новеллой» или «повестью»,
ни даже самой безответственной с точки зрения жанровой чистоты «поэмой
в прозе» это не было). Твориво без моего ведома попало в руки Шевчука через
заботливое посредничество Миколы Рябчука, однако для меня, стриженого наголо
салабона, все это было полным потрясением, особенно же некоторые пассажи
того письма («есть в Вашем произведении что-то действительно искреннее,
что-то взятое просто из сердца и брошенное на бумагу … это выдает то, что
Вы уже готовы к серьезному и сложному литературному творчеству … быстрого
и триумфального успеха Вы не добьетесь, но Вы целиком можете добиться успеха
творческого»). И — как главная установка: «Говорить о мире через живые
человеческие образы», — сказано, как по мне нынешнему, слишком классически,
то есть обще, то есть все и ничего в то же время, а все же тогда, в ту
минуту, заполненную по горло бесцельной беготней, криками сержантов и круглосуточной
мойкой параши, это воспринималось как новое небо или, во всяком случае,
как путь, предложенный раз и навсегда.
То письмо было для меня потому таким существенным, что
я не терпел украинской советской литературы, а Шевчук к ней не принадлежал.
Его способность рассказывать истории не имела ничего общего с повседневной
и точно рассчитанной «инженерией (в украинском варианте — точнее «агрономией»)
человеческих душ». Он захватывал книжностью и эрудированностью (парадоксы
национальной системы ценностей: и книжность, и эрудированность у нас довольно
часто вменяются писателю в вину), он чаровал эстетством (еще одна статья
обвинения!) и естественностью вещания, интонирования, добротной медленностью
и притчевостью. Я почти не читал современных украинских авторов, а его
читал так же охотно, как например, Кортасара в переводах Покальчука (события
приблизительно одного временного ареала). Это была добротная проза, хорошая
литература, живые истории о живых людях. Там всегда присутствовала игра,
мистификация (и мистика, и страх, и мороз по коже!), там был хороший юмор,
блестящая ирония, там была такая любовь к окружающему — ландшафтам, травам,
деревьям, живым существам, особенно людям со всеми колдунами и ведьмами,
со всеми человеческими демонами, — что этот мир принимался как собственный
или как ужасно близкий. Вот он, рядом — такой же местечковый, такие же
сады, заборы, тропинки в траве, такая же уличная пылища, запахи, дожди,
— и ныне, и присно, и в эпоху барокко.
Я вспоминаю об всем этом в прошедшем времени только потому,
что нынче уже далеко не каждому дано понять, что значило тогда быть свободным
в своем творчестве, не выдать ни одной фальшивой ноты, ни одного сбоя,
не соблазниться, не выходить из мастерской, молча делать свое черное писательское
дело, рассказывать истории, накапливать человеческое.
Его присутствие в нашей литературе сегодня является не
менее определяющим. Попробуйте переоценить ее в ситуации фактически без
авторитетов, где едва ли не все самые лучшие и старые, которые могли стать
этими авторитетами, если не скурвились, то сошли с ума. Так и остается,
точно по Стусу, горсточка, «малесенька щопта». Тех, которые не перестают
быть живыми людьми, не перестают удивлять написанным. И ни слова о возрасте
— юбилейные округлости и приобретения пусть утешают тех, кто уже закончился.
У нас и без того многовато старых писателей, особенно среди молодых. Шевчука
же себе и до сих пор представляю молодым среди молодых («…пан Валерій //
Шевчук в оточенні жіноцтва // ссе люльку з попелом імперій // і виголошує
пророцтва» — позволил себе шутить как с равным Виктор Неборак, и слава
Богу).
Мечтаю о многотомнике его избранной прозы. Той, где в совершенстве
очерчена собственная действительность с ее пределами.
Надеюсь, он эти пределы еще разрушит.
