Пестрота гастрольных афиш, к несчастью, не всегда адекватна их духовной наполненности, поэтому приезд всемирно почитаемого Тбилисского театра им. Шота Руставели под неизменным руководством Главного Театрального Мага — Роберта Стуруа — настоящий подарок истинным театралам. И нельзя в связи с этими гастролями не поклониться низко тем, кто организовывает их в наше непростое, измеренное финансами время. Многолетним вдохновителем приезда грузинских театров является посольство Грузии и г-н посол — Григол Катамадзе.
Фонд Василя Данилива «Світло мрій» активно включился в задуманный продюсерским агентством «ArtHous» проект, и вслед за грузинами киевляне увидят театр Некрошюса и другие, не менее достойные театральные спектакли.
Авиакомпания МАУ осуществила перелет театра в Киев совершенно безвозмездно.
На этот раз театр представил киевскому зрителю «поучительную пьесу без морали», как назвал ее сам автор, интеллектуал и парадоксалист Макс Фриш, — «Бидерман и поджигатели». Попытку понять зарождение одного из самых страшных явлений века ХХ — фашизма Стуруа превратил в фантасмагорическое шоу. Спектакль этот, наполненный музыкой Гии Канчели, ярко «устроенный» сценографом Георгием Алекси-Месхишвили, безупречно тонко сыгранный блестящим актерским ансамблем (Заза Папуашвили, Нино Касрадзе, Давид Дарчия и др.: право, каждый из артистов достоин славословия), — заставляет серьезно задуматься тех, кто еще в состоянии делать это.
— Роберт Робертович, во всех ваших спектаклях на протяжении долгих лет работы в театре им. Ш. Руставели, начиная с «Кварчквары», «Кавказского мелового круга», через современную «Мокрую сирень», не говоря уже о шекспировском блоке, для вас основным вопросом был вопрос взаимоотношений личности и власти; власти, довлеющей над личностью; личности, которая деградирует во власти. И если всегда вы не чужды были использованию фарсовых нот, то в сегодняшнем спектакле по Максу Фришу просто взяли за основу фарс. Это новая ступень видения вопроса или полное разочарование?
— Момент разочарования существует, естественно. Но оно не настолько сильно, чтобы я прекратил верить, что это все временно. Когда-то Джеферсон сказал достаточно жуткие слова, что свобода — это дерево, которое надо поливать кровью. Видимо, и нам надо претерпеть много. И тема власти и личности является, если взглянуть только на историю драматургии, основной темой: начиная с греков, через Шекспира, Мольера даже, и до современных драматургов. Последние «специализировалась» на этой теме, потому что XX век был достаточно жестоким в этом смысле. Маленькая девочка Антигона борется с тираном, чтобы тот хотя бы исполнил долг человеческий, просто похоронил труп ее брата, которого по его приказу убили, — эта история, думаю, максимально сконцентрирована на проблеме «власть-личность».
— Так что не сказал бы, что лишь я сосредоточен на этой теме. Но дело в том, что мы начали потихоньку рассматривать эту проблему сквозь ироническую призму, так как ощущаем, что не нашли способ бороться с этим злом. Это почти гамлетовская проблема. Человек понимает, что если он убьет, то уже сам станет носителем зла, и он находится потом в очень сложном, парадоксальном состоянии. Для меня это очень значительная тема, потому что я пришел в театр, когда бывшая наша страна прошла страшный кровавый путь, и во мне изначально, генетически заложено было бороться против этого. Сегодня по-прежнему не выношу насилие, несправедливость, обращение с народом как с быдлом каким-то, не спрашивая ничьего мнения, считая себя единственной правдой этого мира. Так что, нравится или не нравится, это моя тема.
— Но ведь народ — такое общее понятие, он состоит именно из тех обывателей, которые мало думают о глобальных проблемах добра и зла. Он думает о том, как защитить себя, своих близких и выжить в определенной ситуации. Но тем самым поддерживает власть в самых худших ее проявлениях. Почему так?
— Вы знаете, в «Ричарде Ш» у меня были три персонажа, в пьесе Шекспира — три горожанина, которые обсуждают проблему, кто будет царем, Ричард или еще кто... Я эту сцену изъял из пьесы, но их оставил. И в моменты напряжения они проходят, то с мешками какими-то, то с инструментами для обрабатывания земли, ведь они были крестьянами. В момент, когда они проходили, люди оглядывались на них. Знаете, мир власти настолько оторван от жизни народа, что он, народ, может и не знать, кто там борется за какую-то власть, ему все равно. Никогда не забуду: девятого апреля в восемьдесят девятом году мы были в Болгарии на гастролях и там узнали о событиях в Грузии. Мы возвращаемся с женой — и видим на улицах танки, солдаты, очень взволнованные люди. Я побежал к своему дому, а там такой маленький ЗАГС, и вижу — стоит машин двадцать, а из загса выходят молодожены. Я думаю про себя: разве время жениться, заводить семью, и вдруг моя жена говорит: «Роберт, посмотри, все в порядке, если уж продолжается любовь, то жизнь продолжается». У Отара Иоселиани есть в фильме «Пастораль» один эпизод — квартет, который репетирует в какой-то деревне, они идут, пьют лимонад, потом бутылку выбрасывают. Подходит крестьянин, берет эту бутылку и сохраняет ее. Он не сегодняшний бомж, который собирает на стадионе тару, чтобы сдавать куда-то. Ему эта бутылка пригодится в его повседневной биологической жизни, а этим людям, которые играют Бетховена, Баха, — нет. Они находятся в совершенно другом измерении.
— Начиная, наверно, с «Двенадцатой ночи» вы постоянно обращаетесь к библейским мотивам, вы идете по Библии. Говорите на библейские, вечные темы — о любви к миру, о всепрощении, и т.д. В новом спектакле, который поставили в театре EtCetera — «Буря» шекспировская, — абсолютная точка в его драматургии, речь вообще идет об умении прощать. Меня этот вопрос очень волнует, потому что — грешна, не умею прощать. И, наверное, многие люди не умеют этого делать. Неужели нужно стать магом, для того чтобы постичь все сложности мира, чтобы получить этот дар, или он может прийти каким-то другим образом?
— Просперо готовится к абсолютной мести. Без сомнений. Дело доходит до того, что осталось лишь взмахнуть рукой, и они будут повешены. В это время происходит какое-то перерождение, как, допустим, в Библии Саул превращается в Павла. Он слепнет, падает, но вместе со зрением обретает и прозрение. Это как червяк превращается в бабочку, метаморфоза, одно из великих чудес — из кокона вдруг появляется очень красивое насекомое, очень красивое существо.
— Но ведь и наоборот бывает!
— Бывает, но там, у Шекспира, герой находится на грани, он и хочет мстить, и, в то же время, хочет помиловать их, простить. У меня же он категорически идет к мести, но останавливается в последний момент. Это лучшая сцена у Калягина, играющего Просперо. Когда посмотрел спектакль, захотелось, чтобы в конце что-то в нем произошло, какой-то взрыв, еще один взрыв, но уже не смог это сделать, потому что так был измучен этой пьесой, она оказалась нечеловеческой сложности. Не хватило меня придумать какой-то еще один ход. Я тоже не очень способен прощать, хотя, в принципе, моя профессия призывает к этому, потому что все, что происходит в театре, то, что я испытываю от актеров, — если воспринимать это как предательство, то никогда не простишь. Говорят, Марджанов, когда уже постарел (это было в тридцатые годы), ему позвонили и сказали, что в Гори, где их театр находился с выездным спектаклем, проводят собрание, чтобы выгнать его из театра. Несчастный старик сел в машину, поехал в Гори. Он вошел в театр — и действительно в зале собрание. Выступает Верико Анджапаридзе, его ученица, и говорит страшные слова, что он маразматик, и так далее, и так далее... Они не заметили, что он пришел. Он вдруг бросается вперед и, не поднимаясь на сцену, говорит: «Верни мне мою Юдифь, верни мою Офелию». Я был потрясен этим рассказом. Я как бы привык к театральному прощению, хотя иногда трудно победить желание мстить.
— Как вы считаете, в человеке изначально заложен посыл к предательству?
— Нет, я думаю, в нем просто заложено желание быть кем-то, ну, пройти путь к своей мечте, своей задумке. Если он не состоялся — все-таки пробиться, поэтому предательство и происходит. Не потому, что они предатели, а потому,что они актеры. Актер не может выбрать то, что хочет играть, — сидит и ждет, дадут ли Гамлета. Проходят годы, он уже Гамлета не может играть, потом он думает о Макбете, потом думает об Отелло, потом — о короле Лире, и так проходит жизнь... Они же вместе учатся в институте, и какой-то человек молодой, который получает диплом режиссера, решает его судьбу. Он не свободен, и его поступки не должны оцениваться как предательство. Просто это профессия такая, артист, профессия очень мужественных людей. Там немужественный человек не может существовать.
— Я бы хотела поговорить о великолепном триумвирате: режиссер-композитор-художник: Роберт Стуруа, Гия Канчели, Георгий Алекси-Месхишвили. Он существует уже много лет, невероятно плодотворен, в спектаклях театра Руставели, в спектаклях театров Москвы, в постановках в Европе, в оперных спектаклях. Ваш постоянный соратник Гия Канчели когда я говорила с ним, сказал, «что бы я ни делал, когда Роберт позовет меня работать, я, в каком бы ни был настроении, буду работать с ним». И еще тогда прозвучала очень важная вещь: «Вы знаете, я стал любить тишину и считаю, что для того, чтобы тебя услышали, музыка тоже должна быть тихой. Пусть слушатель, зритель проявит какое-то напряжение, чтобы услышать, а значит понять». Вы разделяете это мнение?
— 25 октября был его юбилей в Тбилиси. В первом отделении он сыграл «Дикси», это его новое сочинение, а во втором мы, наши актеры, сыграли «Стикс». Он написал своеобразный реквием, посвященный своим друзьям, близким, отцу, матери... Всех перечислил их там по имени. Я взял это произведение без его ведома, попробовал сделать спектакль. Музыка, без текста, я могу это назвать медитацией. Гия, по-моему, в этой программе свое кредо написал — о тишине. Мне сложнее об этом говорить. Слово, сюжет, действие — это все, без этого невозможно, но в этой постановке сделал и такую попытку. Он невербальный абсолютно, это не пантомима, не балет, люди передвигаются, их семнадцать человек, находятся в таком состоянии, что зритель невольно отдается этому магическому воздействию. Первые пять минут на сцене они перетаскивают стулья, я дал этот «звук стульев». Потрясающий звук получился у нас совершенно неожиданно. Он входит в музыку этого спектакля. Так что я с ним в чем-то согласен. Недавно прочел статью в интернете, там композитор какой-то высказался, что сейчас писать музыку уже глупо, уже должны быть какие-то новые способы, он говорил о каком-то магическом воздействии на зрителя нестандартными способами. Но ведь нот не станет больше или меньше семи! И если они тебе подвластны — будет музыка.
— Мы все за последние двадцать лет пережили и продолжаем переживать очень серьезные изменения в системе человеческих взаимоотношений прежде всего, я сейчас политику отодвигаю на второй план. Какая на этом фоне происходит метаморфоза в искусстве, в частности в театре?
— Думаю, несколько путей избрал театр. Допустим, немцы стараются обнажить все то ужасное, что находится в человеке, до натурализма, это даже не натурализм — патанатомия. (Смеется) Я видел спектакль: герой стоял в маленьком театре, и его оплевывали, он был весь к концу в плевках, никакого текста не было. Бред! Для меня это неприемлемый путь. Вспомним «Антихриста» фон Триера, где на шестой минуте женщина режет себе клитор. Ну просто непонятно, для чего это?! Искусству позволено все? Ну, позволено, да, но есть какие-то, мне кажется, пределы. Есть другой путь — театральное действо, театр как поэзия, как площадное действие. Это мне ближе. Есть сейчас еще и документальный театр. Для меня он вообще не представляет ценности как театр, хотя я понимаю, что это своеобразный протест против засилья глупой игры. Пусть «реконструируют», кому интересно. Я пришел в театр, когда еще были живы соцреализм сталинский и ложный героико-романтический стиль. На сцене вопли, крики, страсти в клочья. Предложил от этого отказаться, но в какой-то момент понял, что «бытовуха», шепот, не могут быть антиподом этому. Театр есть театр. Думаю, кризис — естественное состояние театра. Он не может существовать без кризиса, он все время находится в постоянном поиске, неудовлетворенном состоянии, чтобы воздействовать на зрителя в большей мере, чем сейчас.
— Мы все с разной степенью сложности переживаем двадцать лет новейшей истории. Насколько важен театр в Грузии, насколько власти поддерживают вас?
— Думаю, все бывшие республики империи как бы по-разному ни развивались, повторяют один и тот же путь. Естественно, все это зависит от характера нации, от богатства ее, от количества людей, живущих в стране. Грузия — маленькая страна, всегда, как мне кажется, она была направлена к искусству. Люди всегда радовались жизни, даже когда им было тяжело. Они легко, легче, чем, допустим, другие республики, пережили эту нищету. Я думал, будет катастрофа, но, видимо, генетическая память помогла — Грузия шестьсот лет жила в нищете.
— Ну, еще и национальное достоинство?
— Да-да-да, есть какая-то «показуха», в хорошем смысле. Может, у меня ничего нет, но я изображу, что очень хорошо живу, что у меня есть все! Изображай не изображай, но власти не очень хорошо относятся к искусству, в частности к театру. Они понимают, что это необходимо для них же самих, и только поэтому терпят. С другой стороны, понятно, что сейчас очень сложно, казна пуста.
— А что по поводу Украины, ведь она вам с юности не чужая?
— Вы правы, я слежу за Украиной, но то, что скажу, относится не только к ней. Происходят странные вещи: получив какой-то пост, люди начинают резко меняться. Потому что деньги и власть — выше и полнее, чем секс, для этих людей.
— А выход есть из этого? Или нам всем грозит бесплодие?
— Наверное. Мы, бывшие советские, хотим от этого избавиться, но в нас находится этот вирус, и от него избавиться не так легко. Я думаю, это, как театр, невозможно предсказать. Я думаю, что это касается всех, у каждого народа существуют свои скрытые качества, которые он может проявить. И достаточно страшно иногда. К сожалению, это делают единицы, но приписывается потом всей нации. Когда ставил Шейлока у Калягина, попросил литчасть найти высказывания великих людей о других нациях. Все эти высказывания опубликовал в программе. И там было довлатовское воспоминание о матери, она армянка была и не выносила грузин, потому что Сталин — грузин. И сейчас, мне кажется, семя это, Сталина и Берии, оно не уничтожено, как дракон. Помните Шварца? Дракон убит, но он как бы живет в этих людях, которые остались живы: бургомистр, его сын и так далее. Мне кажется, что здесь остается ждать какого-то чуда!
— Вы романтик?
— Моя жена тоже говорит: «Несмотря на твой цинизм, ты еще остался романтиком»!
— «Бурей»» Шекспир поставил свою точку на театре — а что вы будете делать дальше? Ведь рано еще точку-то ставить?
— Нет, я не хочу ставить точку... Гия после концерта сказал: «Пятьдесят лет работаю в этом театре, и за пятьдесят лет этот театр меня многому научил, буду очень счастлив, если мы еще раз сможем здесь что-то поставить». Теперь о «Буре». Шекспир очень зашифровал все в своей истории о человеке. Ведь сам он достиг знания театра, самого высокого мастерства — вдруг бросает театр, уезжает к себе в захолустье и начинает заниматься бизнесом. Достаточно богатый человек, он уходит, потому что понимает, что ничего ему не изменить своими пьесами. Он же не знает, что произойдет через сто, четыреста лет. Он очень трезвый человек. Несмотря на романтический иногда взгляд на мир, он абсолютно трезвый, циничный человек. Понимает: все кончилось у него. И устами Просперо говорит, что прощает всех не потому, что они не виноваты, а потому, что то, чем он занимался, было глупостью. Все ерунда, а вы должны жить, жить в человеческом сообществе. Я что-то там для себя писал и думал, что это что-то исправит, — ничего не исправит. Я ухожу!
— Очень страшно вы говорите!
— Так я ведь о Шекспире... К сожалению, я сейчас нахожусь на распутье, кстати, мне очень нравится, что я заболел, сейчас лежал в больнице и размышлял, читал. И почему-то решил обратиться к Аристофану. Не к драме, а к комедии. Впервые обратил внимание, что сперва была трагедия, и потом уже как следующий этап развития культуры, цивилизации, возникла комедия: более сложное отношение к жизни, где человек способен посмеяться, поиздеваться, сказать всю правду самому себе. Оказалось, эти пьесы очень актуально выглядят, почти до злободневности актуально. Так что у себя в театре — Аристофан. А в январе, по приглашению греков, буду ставить «Укрощение строптивой». Иногда подумываю: 20 пьес Шекспира уже поставил, может, все сделать? И еще здесь с Богданом Ступкой говорили о Лесе Украинке...
