Послевкусие гастролей было бы неполным, если бы исполнитель одной из главных ролей в спектакле «Метод Гренхольма» Сергей Чонишвили, актер, документалист, поэт и писатель, не согласился на разговор.
— Сергей, настоящий артист, в принципе, знает о себе все, если не витает в облаках, не дает себе слабины — жить в иллюзорном мире, а просто всю жизнь занимается самосовершенствованием в избранной профессии. Вы не просто артист, а продолжатель актерской династии. Жизнь с детства за кулисами должна была воспитать либо невероятную преданность делу, либо жуткий цинизм. Как удалось избежать цинизма?
— На самом деле цинизма я не избежал, буду говорить честно, но цинизма и не было вплоть до приезда в Москву. Первый удар по мозгам произошел почти сразу, это институтский еще был момент, а потом, после первого курса, было просто очень больно, скажем так. Но каким-то образом мне удалось со всем этим справиться, и я понимаю, что запас моего романтизма был намного, видимо, больше, чем запас цинизма, потому что вдохновение от своей профессии, несмотря ни на что, у меня еще не развеялось до конца. Профессия ужасна тем, что если это осознаешь, можешь с ней справиться, если же нет — остается уповать на счастливую звезду. Или тебе грозит постепенное погружение в маниакально-депрессивное состояние. Меня, наверное, спасает момент некой рефлексии. Что такое для человека, занимающегося творчеством, состояние рефлексии? Это наблюдение за наблюдающим. Это проверка внутреннего цензора, который является для тебя основным. Только он может дать точный ответ. Потому что знает, «что такое хорошо и что такое плохо», и есть ли какие-либо способы это исправить. Так что говорить об отсутствии цинизма невозможно. Надеюсь, что запас романтически-оптимистических настроений будет преобладать, несмотря на то, что я реально смотрю на вещи. Понимаю, что, допустим, сегодня, романтическое искусство обесценило само себя, стремительно теряет своих поклонников. Например, люди живут в городе-миллионнике, и местный театр, история которого насчитывает более двухсот лет, является градообразующим, в общем, предприятием, а они даже не знают, где он находится. Это говорит не о том, плох или хорош театр, а о том, насколько это нужно тем людям, которые живут в этом городе.
— Думаю, здесь тоже все неоднозначно. Настолько перетасовались социальные слои, что для тех, кому это нужно, к сожалению, для них это часто стало недоступно. А «новый зритель» зачастую просто не знает, что это такое — искусство театра.
— Вот поэтому я и говорю, что при реальном взгляде на вещи понимаешь: театр умер, да здравствует театр! Потому что настоящий театр будет жить вечно. Это уникальная вещь, туда люди идут за эмоциями, сиюминутными, живыми эмоциями. Не в 3D, не на большом экране, не крупным планом, не с потрясающим монтажом, с динамичной или, наоборот, медленной камерой, они идут за живой эмоцией, которая как раз здесь и сейчас. Скажу такую пафосную фразу: я стоял у истоков антрепризного движения. Независимый театральный проект, который был действительно независимым, жил достаточно долго, почти десять лет. Но на сегодняшний день то, чем мы кормим театрального зрителя, в большинстве своем — жвачка. В этом четко прослеживается определенное влияние телевидения. Телевидением управляют люди, которые не смотрят то, что они делают, они «пичкают» этим людей, которые смотрят ящик.
— У них есть очень хорошая формулировка: «зритель этого хочет».
— Да, как в свое время сказал Богдан Титомир, «пипл хавает». И мои сегодняшние претензии к театру прежде всего, заключаются в том, что те, кто занимается театром, в основном идут на поводу у зрителя, потакают его вкусам. Ничего не хочу сказать плохого, но невозможно, чтобы было только «щекотно-развлекательное» направление. Я человек достаточно незаангажированный и сумевший сохранить определенную свободу при зависимости профессии, и мне очень нравится то, чем занимается на сегодня Женя Миронов и Театр Наций. Это не студийность в варианте Петра Фоменко, а европейская формула театра. Хочу в этом участвовать, потому что это — живое дело.
— Что вас как актера, как личность заинтересовало в «Методе Грёнхольма»?
— Это был первый в моей жизни вариант, когда устраивало все. Началось с того, что, спасибо большое Марине Юзефове Смелянской, она вытащила меня на встречу с Явором Гырдевым. Мы пообщались минут 15—20. Ни о чем, просто посмотрели друг другу в глаза. Вернулся домой и понял, что хочу работать с этим человеком. Потом прочитал пьесу. Совершенно обалдел от нее, — мой материал просто-напросто, все понятно — про что и как.
— Когда я читала пьесу, вдруг подумала о том, что система взаимоотношений в ней по равнодушию, по жестокости и по системе выживания — можно много определений назвать, — сродни существованию труппы репертуарного театра?
— Очень правильное замечание, потому что мы говорили об этом с Явором: это про артистов пьеса. Но, главное, эта пьеса — о сегодняшних людях. У нас на этот спектакль ходят в основном мужчины, что опять же является неким показателем. Но самое замечательное, что сам Жорди, автор, потрясающий человек, приехал на премьеру. После спектакля мы разговаривали с ним. Вот что он сказал: «Понимаешь, я очень хорошо знаю эту пьесу. Я ее написал, просмотрел во многих вариантах. Не могу сказать, что у вас самый лучший спектакль, у вас один из лучших. Но у вас есть одна удивительная вещь: то, что происходит последние 15 минут. Поймал себя на мысли, что не так писал, не понимаю, что вы говорите, но знаю, что это уход в область какой-то психофизиологии». Я говорю: «Брат, мы просто русские артисты, иначе скучно играть конструкцию, если не подключать свои болевые точки, тогда это красивый детектив, такая находка для интеллектуалов, которые будут сидеть и думать: «А почему же они не взяли его? А что ж такое случилось? А будет ли у них продолжение?» Потому что героиня сказала: «Вы знаете, как выходить, вернувшись». Вот это здорово!
— Внимательно слежу за вашими литературными опытами. И если первые стихи чисто актерские, то где-то за последние пять лет это начинает превращаться в литературу. Что для вас писательская деятельность?
— Я закончил «Человек-поезд» в 2003 году, книга уже тогда была издана. После этого у меня осталось порядка 12 стихотворений еще не опубликованных, кроме одного, и в столе — 80% третьей книги под названием «Антология неприятностей Антона Вернта». Что ее тормозило? Сначала сильно стал раздражать социум, и я уничтожил кое-какое количество текстов, потому что стал писать не исключительно для удовольствия, да, это мое такое полупрофессиональное хобби, а вдруг стал «сливать» некоторые свои неприятные ощущения в то, что пишу. Мне это не понравилось, потому что книжка не об этом. Хотя при всем при том — книжка о человеке, который родился в 1968 году. Почему именно этот год? Время, когда наши танки вошли в Чехословакию. Он как раз тогда родился и не совсем «вписался», то есть ему десятью годами раньше бы родиться или лет на десять позже. Книга об этом, но при том позитивная. Кроме прочего, занимался в это время вторым сезоном «Иностранного дела», и, плюс ко всему прочему, было огромное количество документальных текстов, которые тоже приходилось править по ходу. А так или иначе, когда загаживается мозг, невозможно все время выдавать какую-то стоящую информацию. Потом случилась самая большая неприятность. Думал, что в момент, когда окажусь в изоляции, в вынужденной эмиграции (был в Мюнхене, спасал собственное здоровье), там закончу. Но выяснились три вещи. Первое — оказывается, когда у тебя 24 часа что-то болит, ты не можешь работать. Клянусь, думал, что можно. Не получается. Ты не можешь выдавать, ты можешь потреблять. Второй момент: это, видимо, уже была усталость. Даже из девяти книг, которые взял с собой, прочитал лишь две. Испытывал отторжение от печатного текста. Я мог смотреть кино, на улицу, на людей, мог пытаться ходить, расширяя свое жизненное пространство. И третий момент очень важный, связанный с моим увечьем: не мог найти себе места, чтобы нормально работать. Всюду было некомфортно. Реально очень надеюсь, что закончу всю эту историю уже к весне. Самое смешное, что если бы книга вышла в 2006 году, как я планировал, она была бы несколько иной. Хотя бы по одной простой причине: у меня была продумана ситуация, что герой уезжает в Германию. Почему в Германию, не знаю. Но написал историю, которая в другом формате действительно имела место в жизни. Это очень здорово. Значит, это правильно. Кстати, писать-то я начал еще в первом классе.
— Надеюсь. что я не обижу, потому что это в общем-то абсолютная аксиома, актерство, в принципе, женственная профессия.
— Абсолютно.
— Ведь литература — очень мужское дело. Уход от первой профессии к следующей — спасение мужского начала?
— Это некая внутренняя эмиграция и самотерапия. Это возможность сыграть то, чего ты не можешь сыграть, так как тебе не предлагается. Называю для себя это «кино на бумаге», потому что когда ты один, не ограничен сроками, графиками, ты «снимаешь» свою историю. И для того чтобы ее написать, все равно сначала видишь и проигрываешь, вот так устроен мозг. Очень забавная штука. Когда у меня в голове складывается некая схема, могу начать с середины. Потом собираются файлы, они монтируются, и до меня доходит, что вот здесь нужна еще одна сцена, мне даже не сразу известно, какая, но я уже уверен, что без нее не обойтись. Не умею писать от начала до конца.
— Если бы была возможность выбора в театре, о чем хотелось бы говорить, что вас интересует в драматургии вообще?
— Прежде всего, меня интересует человек. Модификация театра колоссальна, он стал другим. Для меня цирк Дю Солей на сегодняшний день — это театр. Блумен групп — театр. «Зингаро» — театр. Не говорю о Лепаже — это безусловно театр. Всевозможные модификации, происходящие в театре, эмоциональное воздействие представляет огромный интерес для меня. Мне важны человеческие истории. Совсем недавно понял окончательно фразу, которую в свое время сказал Энтони Хопкинс, когда уехал в Голливуд. На вопрос, почему уехал, он ответил: «Мне надоело играть Шекспира». Ощущение такое, что, кроме Шекспира, других авторов нет. Я очень люблю Антона Павловича Чехова, но, может быть, стоит сделать какую-то небольшую паузу и попытаться понять все-таки, что он написал. Потому что мы все время ищем ходы к Антону Палычу, но, по-моему, ищем их не с тех сторон, потому что если человек написал, что это комедия, а это действительно смешно: «Скажите, Маша, почему вы все время в черном? — Это траур по моей жизни». Смешно! А мы своим пафосом делаем так, что всем должно сразу быть плохо, тяжко, главное, не смешно.
— Так пафос — это же наше, родненькое.
— Это надо рассматривать под другим углом. Андрей Битов как-то сказал: «Боюсь, что будущим русской литературы станет ее прошлое». На сегодняшний день я не настолько силен в современной драматургии, которой, в силу обстоятельств, не особенно занимаюсь, но есть несколько идей вынуть из литературы на поверхность драматический ход. И здесь в своих пристрастиях все равно остаюсь верен Ромену Гари, Иэну Макьюэну, Джулиану Барнсу и иже с ними. Потому что это действительно интересно.
— Мое впечатление, что наша сегодняшняя жизнь похожа на некое модное литературное направление, которое не очень мне по вкусу, если честно, даже наоборот, — под названием фэнтези. И от этого каким-то образом нужно стараться ограждать себя. Что для вас является основой или вдохновением, чтобы не быть рядовым персонажем плохого фэнтези?
— Во-первых, беседа с самим собой. Я не боюсь одиночества в данном случае, наоборот, испытываю некоторый дефицит одиночества в силу определенных обстоятельств своей жизни — рабочих и нерабочих. Мне недостает общения с людьми, чьи ориентиры, идеи и планы были бы мне по-настоящему интересны, но точно так же мне недостает ситуаций, когда можно просто посидеть на каком-нибудь обрыве, либо где-нибудь за столиком, либо просто постоять, но получить такой энергетический заряд, какой я получил в 2006—2007 году, когда исполнил свою мечту — дважды съездил в Каньон.
— Вам необходим экстрим?
— Да, это экстрим. Там погибло много народу, более того, нам не хватило воды, наш запас заканчивался уже на подъеме. Кроме того, было очень жарко, перепад температуры — двенадцать градусов, внизу было намного жарче и дикое давление. Каньон нас спас, облако застилало солнце, но подъем был сложным, честно скажу. Самое смешное, что это дало такой заряд бодрости! Такие события производят инъекцию жизнелюбия, я бы сказал.
— В репертуарном театре, в связи с замкнутостью коллектива, постоянством репертуара, спектакли годами, иногда десятилетиями существуют и поддерживаются, время от времени художественный руководитель возвращается к репетиционному периоду. В театре с ангажементном это очень сложно, потому что у каждого из тех, кто работает там, своя жизнь, свой ритм, своя занятость. Каким образом в мироновском театре поддерживается жизнеспособность спектакля?
— Люди, которые собираются на постановку в Театр Наций, отдают себе отчет, что это не разовая ситуация, когда спектакль, на который ты подписываешься, должен жить хотя бы три-пять лет. Что такое жизнь спектакля — если ребенок сформирован правильно, он будет жить долго, будет обновляться, получать новую кровь, существовать дальше во времени. Правильно сформированное дитя под названием «Юнона и Авось» в театре «Ленком» (репертуарном театре) идет с 1980 года, и уже поколение, следующее за тем, которое было еще в детском возрасте в те времена, приходят на него. Спектакль наивный, но по-прежнему сохраняет свой шарм. Он был правильно сделан, и люди, которые за него отвечали, любили этот спектакль и старались его поддерживать в том виде, в каком он существует до сих пор. Повторяюсь: зачем человек платит деньги и приходит в театр, вместо того чтобы сидеть себе дома и только менять диски? Он приходит за живой эмоцией. Если происходит энергетический обмен между людьми, которые стоят на площадке, и теми, кто сидит в зрительном зале, значит, это не зря.
— Русский театр, в частности театр Миронова, который очень много гастролирует, — чем он, на ваш взгляд человека внутри театра, является для зарубежного зрителя? Экзотикой, экстримом или...
— Я бы сказал — все в одном. Потому что кто-то знает, кто-то не знает, что мы пока бездомные, что строительство здания — в процессе, и дай Бог, потому что у театра должен быть дом. Люди, работающие там, сами по себе тоже интересны и понимают, что это не антреприза. Это Театр Наций, где художественный руководитель — Евгений Миронов. На него ходят? Да! Но не только, ходят в ЭТОТ театр.
— Какие у вас театральные планы?
— Пока никаких. У меня есть «Метод Грёнхольма», который я собираюсь играть, наверное, ближайшие два-три года. Глобальные планы связаны с синематографом, а неглобальные — с литературой. Хочу попробовать в этом плане выход к читателям через интернет, пространство, которое еще не освоено. Люблю пересекать границы. Ни из чего не хочу делать поток. Документальное кино интересно. Оно не только дает тебе иногда дополнительные источники информации, иногда сам пытаешься искать информацию, потому что понимаешь, здесь что-то неверно, не так. И вообще интересно развиваться. Поэтому некоторые вещи отлетают сами.
— А что значит для вас понятие дома, кроме сохранения собственной самости и защиты?
— Точка опоры. Дом — это место, где тебе хорошо. Его можно создать даже в том месте, где вроде бы он не может быть создан. Ты создаешь это пространство таким образом, чтобы тебе было комфортно, чтобы тебе в нем хорошо думалось, молчалось с тем человеком, с которым ты находишься. Чтобы ты имел возможность отдыхать, просто освежать свои мозги или наоборот, вдруг решать какие-то вопросы, которые тебя волнуют, но без внешних ударов. Вот это дом.
— А как вы отдыхаете?
— Я живу неправильно. И меня привлекают люди, которые в хорошем смысле сумасшедшие. Умом понимаю, надо чуть с большей любовью к себе относиться, потому что ты и станок, ты и производитель, ты и производящее. Сегодня сделал себе этакий day off — просто остался после гастролей, и это при том, что там, в Москве, столько всего нужно довести до конца, но я подарил себе день в Киеве.
