Фильмы Сергея Соловьева — очень разные драматургически, каждый со своей, отличной от предыдущего, стилистикой изобразительного ряда, наполненные глубоким философским смыслом, запоминающейся музыкой и блестящими актерскими работами — всегда находили путь к сердцу зрителя, навсегда превращая его в поклонника творчества режиссера. «100 дней после детства» и «Спасатель», «Асса» и «Нежный возраст», каждая из этих картин серьезно повлияла на формирование поколенческой культуры восприятия мира. В творческом архиве мастера фильмы последних лет — «Асса-2!», «Анна Каренина» и «Одноклассники», которые пока, к сожалении, видел весьма ограниченный зрительский контингент.
Тем более ценен специальный показ фильма «Анна Каренина», где одну из последних своих ролей сыграли великолепные Олег Янковский и Александр Абдулов, в рамках ОМКФ в Одессе. А Сергей Александрович не только встретился со своим зрителем, но и провел бесценный для молодых кинематографистов мастер-класс, и нашел время для эксклюзивной беседы для читателей «Дня».
— Сергей Александрович, вы, с одной стороны, слывете этаким сибаритом, «диванным человеком» и уходите от мира, когда вам нужно подумать или вас сильно «достают». С другой, — всегда очень много и продуктивно работаете. Ваша фильмография обширна, разнообразна, но, к сожалению, в последнее время, после «Одноклассников», картин нет. Хотя у вас есть еще фестиваль в Ханты-Мансийске, ученики и много всего другого. Что происходит в вашей творческой жизни, что происходит с кинематографом, как он изменяется и как вы себя чувствуете внутри этого процесса?
— Я, по-моему, самый плодовитый из режиссеров — молодых, старых, среднего поколения, за последние три года вышло три картины: «Анна Каренина», «Дважды два» и «Одноклассники». Вышла бы и четвертая, и пятая — денег нет, вот и вся проблема. Могу сказать что-нибудь такое, очень интеллектуальное, но денег нет, фигня с деньгами. Какие проблемы с кинематографом? Повторюсь, фигня с деньгами. Какие перспективы у кинематографа? Вера в то, что фигня эта закончится.
— А это реально в свете перераспределения российских киноденег?
— Нет, нереально. Фигня с деньгами не только в кинематографе, но и во всей стране, и не только с деньгами. Во всей структуре. Время большой фигни.
— Я знаю, что вы человек далекий от политики и никогда особо в этом деле не копались, но политики играют очень серьезную, особенно сегодня, роль в творческом процессе. Насколько это необходимо или пагубно для творчества?
— Если в чем-то там, что вы называете творчеством, участвует политика, то это уже и не творчество. У них какая-то образуется общая компания, они в какой-то гольф кинематографический играют, у них там свои правила, пусть и играют. А те, кто этой мелочью не интересуется, а я действительно этим интересовался всегда мало, то мы в очко в свое «дуемся». Но в этой игре у нас свои партнеры, политика меня не интересует. Набоков очень правильно говорил: «Я готов жить в любой стране мира, портрет руководителя которой не превышает размеров почтовой марки». Исчерпывающая формулировка.
— А увлечение политикой — современная тенденция, способ выживания, или мода?
— Всегда есть массовая культура и массовое преображение. Все, о чем вы говорили — это массовая продажа. Меня же интересуют частные случаи, отсутствие участия в разного рода обобщенных акциях. Это все внешние формы, для меня же важно сохранить существо. Если взять рок-культуру ХХ века, которая действительно кликнула то, что дремало в человеке, и открыла что-то, с чем уж ничего сделать нельзя. И все это стало вне моды. Мода же, сама по себе, самое бесперспективное из всего придуманного человечеством. Мода на хиппи, когда все начинают курить травку и валяться на траве. Мода, по-моему, и придумана, чтобы быстро исчезать, умирать. Сегодня модно погружать себя в сладкий дымок, а завтра бегать от инфаркта, не забыв при этом приобрести соответствующую случаю одежду и кеды. Сегодня моден антиквариат, а вчера — минимализм. Почему? Да, нипочему — это коммерческая «фенька», которая призвана владеть умами общества. А вне коммерческих штучек существуют еще какие-то стабильные человеческие понятия, не сочтите за пафос, такие как «Евангелие». Оно вне модных понятий. Может быть модно или не модно ходить в церковь, общение с Великой Книгой — вне модных понятий. Не возникает даже мысли ее переписать, к ней просто все время обращаешься. Вот это и есть фундаментальное, что лежит в основе того странного феномена, что мы живы и продолжаем жить.
— Вы давно уже преподаете. Какова, на ваш взгляд, судьба молодого поколения кинематографистов?
— Очень смешно отношусь к этому словосочетанию «молодое поколение». Это такая удобная для всех дискриминация. Говорить «дорогу молодым» такой же идиотизм, как и «дорогу старым». Что за чушь такая!? Это какая-то бюрократическая отмазка: — Вы куда деньги дели? — На молодых. Это вроде как нормально. А если: — Вы куда деньги дели? — На старых. Это вроде как ненормально. У них радости свои, своя система. Это терминология политических обществ, нет, бюрократических.
— Вы очень русский режиссер в хорошем, широком смысле этого слова, не в узконационалистическом. Однако сегодня очень многие бывшие страны СССР с когда-то великолепными кинематографами сегодня, скажем, не погибшими, но спящими...
— Очень правильно: спящий кинематограф стран социализма.
— ...делают особый акцент на развитии национального кино. Что это такое вообще — национальный кинематограф, и может ли он существовать в сегодняшнем, все более идущем к глобализации мире?
— Я не очень верю в глобальный мир, потому что верю в мир глобального идиотизма. То есть смотришь какой-то там Каннский фестиваль и думаешь: боже мой, это не мы одни такие долбаки. Вон их сколько, посмотрите. Только они ценятся на этом рынке. Поэтому этот глобальный мир меня ни в чем не убеждает, я как-то не увлечен этим. Думаю, что, естественно, каждый кинематограф, как каждая семья, каждый человек, дети в этой семье всегда знают свои национальные корни. И если какая-то маленькая девочка говорит: «Я стремлюсь в интернациональное пространство глобального мира», ее нужно убить. Она должна знать, кто у нее мама, папа, кто она такая. Другое дело, что строить из этого цель жизни и каждый день говорить: «Не забудьте, у меня папа юрист, а мама там еще кто-то», — полный идиотизм. Для меня идеи глобального мира отвратительны. Потому что он абсолютно не глобален. Когда смотрю какие-то иракские картины или картины индусов, то глубочайшим образом, уважительно отношусь к их национальному искусству. Умение понять другого, отличного от тебя человека или народ, — факт всемирного сознания. А не всемирной ярмарки пустого бессмысленного и ненужного тщеславия. Это разные миры. Факт всемирного сознания и факт всемирной ярмарки тщеславия — они все больше и больше расходятся.
— Понимаю, что развален прокат, но объясните мне дикий парадокс — фильмы Сергея Соловьева, великолепные, которые любит и ждет зритель, практически оказались вне рамок нормального проката?
— Я тут не один, понимаете? Мы все время говорим, что нужно думать о зрителе. Это задача — понять зрительские желания. На кой хрен их, спрашивается, понимать? Я понимаю эти желания, и ничего такого радостного для себя в этом не нахожу. Порочная идея, что кино должно обслуживать какие-то таинственные интересы каких-то таинственных зрителей с тремястами рублями в кармане, которые не знают, куда их пристроить. Ты их как-то должен завлечь, как девушка легкого поведения, помахивая из окна: «Неси сюда свои триста рублей. Я все сделаю, чтобы ты обрадовался». Какая-то чушь собачья, недостойная чушь. А прокат — это те, исключительно, кто им занимается, не скрывают — самое главное делать деньги. Из одних денег — маленьких, делать другие деньги — большие. И когда сейчас говорят: будем, дескать, способствовать расширению кинотеатров, значит, просто большие деньги их уже не устраивают, им нужны очень большие. Никогда в жизни ни один кинематограф — серьезный, цивилизованный, развитый — не обслуживал интересы зрителя, никогда этого не было. Антониони был глобально непонятным для Европы режиссером. Зрители, масса, публика, даже примерно не понимали его. Но в субботу кто-то из них ходил в кино, натыкался на эту глобальную неясность, а это так важно: в своей жизни в какой-то момент понять, что тебе не все ясно, тебе ничего не ясно. После этого начинается какая-то другая жизнь. Приходил некто, случайно попадал в пустой зал, где показывали картины Антониони, а потом в понедельник шел на работу: «Слушай, я смотрел картину, ничего не понял». В следующий уик-энд туда шла уже вся его работа. Всем было интересно: а что, я тоже ничего не пойму? И вот так возникала волна желания понять человека, который тебе что-то говорит. Было ясно, что он тебе не чушь какую-то говорит, а какое-то очень важное знание о жизни. Таким образом, Антиони стал одним из самых зрительских и коммерческих режиссеров Европы. Не за счет того, что он обслуживал зрителя, а за счет того, что он именно не обслужил его.
— Шел от себя?
— Он не самовыражался. Он выражал, так как он понимал, сущность белого света, сущность человеческой жизни на этом самом белом свете. Он абсолютно не был рабом идеи самовыражения. Он был рабом идеи того, чтобы понять, как Толстой говорил: «Кто мы? откуда? зачем?»
— Российское кино «поднялось с колен» за счет «пятилетки наибольшего благоприятствования», но четкого закона о кино так и нет. Может быть, для того чтобы шел нормальный процесс производства и появлялись на фоне индустриального процесса фильмы-открытия и чтобы эти фильмы видел зритель, то есть нормально заработал прокат, нужны какие-то законы, которые будут регулировать все это, или это нереально?
— Нужны люди, которые будут ставить себе задачу, не отпилить кусок пирога и с этим куском куда-то убежать, а у которых будут идеи строительства киноиндустрии. Потому что киноиндустрия — это сложнейшая схема взаимных отношений производства, проката, зрителя. Фильмов должно быть много, на все вкусы, сколько есть людей. Все конституционно имеют право на удовлетворение средствами кино своих вкусов. Разговор о другом, о том, чтобы все слои населения, зрители, очень неоднородная субстанция, чтобы эта система строящейся киноиндустрии учитывала всеобщность интереса к кино, который есть до сих пор, как это ни странно. То есть при советской власти, которую мы ругали, и я громче всех, тем не менее, существовала общая советская направленность кинематографа от Тихого океана до Балтийского моря. Огромная страна, с огромным количеством людей, и выдающийся продюсер, как я считаю, Филипп Тимофеевич Ермаш был заточен не на то, чтобы задушить Тарковского или нагадить Иоселиани, а на то, чтобы удовлетворить потребности всего безумного людского потока под названием советский зритель. Многонациональный, многофункциональный, разноидеологичный, но, тем не менее, все имели в кино какую-то отдушину лично для себя. Патриоты смотрели «Войну и мир», интеллектуалы стояли в очереди на «Зеркало», все мы ждали картины Гайдая; люди, которые глубочайшим образом уважали интернациональную идею и искусство в чистом виде, которое есть абсолютно интернациональное достояние, смотрели Иоселиани. Все, как ни странно, как индустрия, было сбалансировано.
— Вы давно проводите свой фестиваль, который мне безумно симпатичен. В прошлом году произошли большие перемены в руководстве края. Какая судьба ждет ваш фестиваль? И каков он вообще — фестиваль изнутри?
— Что касается Ханты-Мансийского фестиваля, то у руководителей этого региона достаточно разума, такта и воли не превращать фестиваль в ведомственное ремесло и ежегодный отчет о деятельности по культуре. Они понимают, что мы занимаемся чем-то другим. А чем другим? Мы собираем, скажем так, не молодой кинематограф, а тот, который имеет своим намерением сохранить понятие фильма как искусства. Такого кинематографа немного, но он есть. Есть начинания нашего кино посмотреть в контексте мирового, в котором происходит все то же самое. Этих фильмов единицы, которые собираются сохранить фильм как искусство. И вот в каком соотношении это пребывает, мы из года в год и пестуем, не выводя общей формулы. И, конечно, еще огромная задача — это воспитание зрителя.
— Вам это удалось в Ханты-Мансийске шикарным образом.
— Потому что смотрят. Например, великую картину «Неотправленное письмо», которую никто никогда и не видел-то толком, смотрело в Ханты-Мансийске огромное количество народа, затаив дыхание. И Одесскому фестивалю то же самое желаю. Это очень репрезентативный, очень красивый фестиваль. И если вся эта репрезентативность еще будет поддержана каким-то не показным, а глубоким содержанием, то это будет очень хороший, даже превосходный фестиваль.
— Какие новые идеи родились у вас, пока вы, как говорят ваши друзья, лежали на диване?
— Я вообще не лежу на диване. На самом деле сейчас ищу деньги , частично уже нашел. Есть у меня новый проект — «Елизавета и Клавдия» называется. Это начало Серебряного века, рождение русского и французского Серебряного века, мирового, и две судьбы двух очаровательных девочек.
— Вы вновь ищете «подходы» к проблеме молодых, как в «Одноклассниках»?
— Знаете, я уже давно ничего не ищу, давным-давно все нужное мне нашел. Мне просто очень интересна такая простая вещь: как путешествует прекрасное в грубо меняющемся мире. Разве это не повод снять фильм? А так как мир не только меняется, но и приобретает самые невероятные формы, то вы путешествуете уникально. Я, например, на сегодняшний день не знаю большей добродетели, нежели сохранить себя в совершенно нечеловеческих условиях существования. Ведь делается все, чтобы ты не только потерял себя, но и попросту превратился в совершеннейшую свинью. Что происходит с огромным количеством молодых, да и не только молодых, людей. И совсем единичные случаи, когда у человека хватает ума, уважения к себе, веры в то, что он может каким-то образом обеспечить сохранность своей души, а, значит, личности.
