Эта картина И. Крамского находится в Киевском музее русского искусства. Одинокий мужичок в убогом, обтрепанном кафтане, заношенных портах, старой высокой шапке, разорванных лаптях и онучах, с тощей торбой для подаяния, стоит на лесной тропинке, съежившись от охлажденного первым снегом воздуха. Кто он? В процессе работы герой картины назывался по- разному: Проходимец, Путник, Прохожий, Странник, Божий человек... Пожалуй, черты этих типов в нем присутствуют. Однако, кто бы он ни был, обращает внимание то, что сермяжный мужичок пребывает в изумительной отрешенности от окружающего мира, глубоко погрузившись в самого себя.. Созерцает... То есть, согласно словарю В. Даля, вникает в что-то мысленно, разумом, духом... Ничего подобного в мировой живописи, кажется, не было.
Судя по переписке Крамского, замысел полотна возник у него в начале 70-х годов и заинтересовал П. Третьякова. Тем не менее, тот «Созерцателя» почему-то не взял, картина долго оставалась в мастерской художника и лишь в 1878 году была показана на VI Передвижной выставке, после чего ее приобрел киевский коллекционер Ф. Терещенко...
Теперь ясно, что Третьяков явно допустил промашку, «выпустив» из рук редчайшую картину, столь глубоко раскрывающую важнейшую черту славянской ментальности...
Между прочим, как раз основатель Третьяковки не только дал название полотну Крамского, но и первый вскрыл глубинную сущность его героя, написав автору в начале 1877 года: «Я его называю созерцателем потому, что я вижу, что он созерцает... Не говорю, что он непременно природу созерцает: может быть, он созерцает тихую семейную жизнь свою после окончания пути, может быть, непроходимую бедность и холод, и голод, и злобу, ожидающие его и дома, может быть, веселие первого кабака представляется ему, может же просто представляется, как вот он сию бы минуту стянул что-нибудь — если бы бог помог!».
Все сомнения в недостаточности психологизма «Созерцателя», высказываемые критиками, были развеяны великим знатоком человеческой души и психики Ф. Достоевским, едва Терещенко увез картину в Киев. В «Братьях Карамазовых» Федор Михайлович навечно запечатлел полотно Крамского:
«У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один- одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонка, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться или спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то и другое вместе. Созерцателей в народе довольно...».
Последние слова особенно важны. Достоевский свидетельствовал перед грядущими поколениями, что Крамской написал не только необычный характер, но и социальный тип. Созерцатель — тип исконно и неизбывно нашенский... Он рождался в условиях издревле жесткой, малодемократичной действительности, которая вызывала к жизни характеры сильные, мужественные, но нередко скрывающие конфликт с ней под обликом внешней непритязательности и кажущегося приспособления. Созерцатели всегда составляли значительную часть безмолвствующего народа, и сколько раз в течение веков его правителям начинало казаться, что действительность торжествует, ибо, затиснув в глубины человеческой души силу и разум, она формировала внешне безвольную позу и выдавливала наружу этот нездешний взгляд. Однако стиснутая пружина становилась стократ сильнее, и тем грознее, беспощаднее была «витальная сила» (Н. Бердяев) человеческого гнева и возмущения, которая рано или поздно выплескивалась из «созерцателей». Во многом именно их (но не только!) раскованная страсть и буйная энергия бурлила в народных бунтах — бессмысленных и беспощадных. Пользуясь словами самого Крамского, сказанными по другому поводу, это «один из тех типов... которые многое из социального и политического строя народной жизни понимают своим умом и у которых глубоко засело неудовольствие, граничащее с ненавистью».
Наивно было бы полагать, что социальный тип, запечатленный Крамским еще в XIX веке, так сказать, перевелся со временем. Безусловно, что и сегодня «созерцателей в народе довольно», хотя прошедшее столетие сильно трансформировало их внешность, сущность и возможность воздействия на действительность. По-моему, наиглавнейшим является то, что в генетической памяти созерцателей затаены все величайшие катаклизмы двадцатого века, лик которого во многом определило насилие. Дело даже не в двух мировых войнах, унесших десятки миллионов человеческих надежд. Избитый советский штамп о том, что Октябрьская революция была главным событием этого века, по сути верен... По Бердяеву, революция, как и война, есть грех и свидетельство о грехе. «В революции происходит суд на злыми силами, творящими неправду, но судящие силы сами творят зло...». Это, как мне кажется, наиболее точный и лапидарный девиз двадцатого века, сознательно или подсознательно впитанный созерцающими его людьми.
Через отстраненные глаза и впечатлительные души советских созерцателей была пропущена мучительная попытка практической реализации коммунистических идей, как и невиданная их дискредитация. Все произошло по словам одного из героев Б. Пильняка: «Какие были идеи! — теперь уже никто не помнит этого, товарищи...».
Потрясенные созерцатели лицезрели, как в рамках века был впервые беспощадно сокрушен идол частной собственности, затем, как он был унизительно суетливо восстановлен. От них, естественно, не ускользнуло то, что и в первом, и, к сожалению, во втором случае чувство меры даже не ночевало. В худшем виде сбылось пророчество философа Л. Франка: «История показывает, что и крайний хозяйственный индивидуализм, всевластие частнособственнического начала, почитаемое за святыню, также калечат жизнь и несут зло и страдания»...
По большому счету, ХХ век, тем более в нашей стране, не располагал к рефлексии, но только не у нашего героя. Так что нынешний созерцатель отягощен невиданным и горьким опытом впечатлений и осмыслений, накопленных за многие годы, и его облик мало чем напоминает «Созерцателя» Крамского. Тем не менее к ним одинаково применимы разумные слова Третьякова о крестьянском «Созерцателе»: «Лицо человеческое, хотя и зеркало души, но довольно тусклое! А потому лучше давать полную свободу наблюдателям, чем какой-нибудь сюжет или содержание подчеркивать»... Впрочем, наверняка можно сказать, что в современной политике нельзя забывать о существенной прослойке новейших созерцателей в народе, которые в состоянии существенно обесценить действенность любых пиар-технологий. Они не участвуют в модных интерактивных опросах и замерах общественного мнения, поскольку по сути своей такой социальный тип «спокойно и без внешней деятельности созерцает и умствует» (В. Даль). Тем самым, кстати, постсоветские созерцатели являются, пожалуй, самой мыслящей частью, как принято говорить, электората. Думаю, что их историческую значимость еще предстоит зримо выявить и жестко ощутить, особенно в избирательных кампаниях начала нового века. Говорю «еще предстоит», ибо, по моему мнению, в последнее десятилетие созерцатель не заявил о себе в полную силу; он преимущественно впитывал и переваривал впечатления переломного времени. Что не может длиться бесконечно долго. Я думаю, что историческое время современных созерцателей наступает...
