Видите, Мария моя золотая, что я вам хочу сказать еще раз... Потому что я это вам как-то уже говорил, но вы тогда смолчали, моя серебряная, потому что как дописали свою Троякую розу, то потеряли голос, стали словно немой, как ваша сладкая Даруся. У автора «Синьої книжечки», которого теперь иногда вспоминают из-за вас (якобы Мария Матиос — это Стефаник в юбке или, может, Стефаник — это Матиос в штанах, чего эти критики только не выдумают), так вот, у Василия Стефаника пальцы выкручивало от боли, когда он писал, а вам, Мария, голос и речь отнимало, будто вы ее всю «Солодкій Дарусі» отдавали. Вы давно показали этим людям, что умеете о них рассказать и так, и вон как, не хуже тех, которые пишут в теплых грантовых краях по ту сторону Карпат, умеете слово современное о городе сказать (ади, секс и город! Вот как!), умело поколдовать над украинским триллером с топором, который лежит за дверями не только у Бога, и также поворожить над антибульварным романом с кудрявым (по-вашему, Мария, пьяненьким) президентом. Потому что вы, золотая моя, всего нагляделись- насмотрелись в этой короткой жизни, но в час глубочайшей боли, когда после очередной грациозной строки наступает бездонная темнота, вас окружают тени незабытых предков, и тогда вы, Мария, как лунатик, делаете два шага влево, потом два шага вправо, а как же, именно так вы начинаете танец-возвращение в свои буковинские Розтоки под трагическую мелодию «гора-маре». В село, в село, которое топтали три империи, но не добрались до его корней, — там ваш язык не пошел за Йорчиху (на кладбище, по-вашему), именно там ваша правда, и сила, и воля. Говорил же Григор Тютюнник еще тогда, как критики делили нашу прозу на городскую и сельскую, что когда в городе нет ни языка, ни характеров, то на смену городской идет литература сельская. И вот теперь, когда мы снова истосковались по характеротворческой психологической прозе, соскучились по живому языку, в котором дебильный компьютер подчеркивает каждое слово красным, вы, Мария, написали нам горькую драму о Дарине Илащук, «немой» сладкой Дарусе, соленой слезе, извините за пафос, на щеке народа. Если ленивый спросит меня, о чем эта повесть, то есть попросит пересказать ее сюжет, я буду молчать, как Даруся. Ну, разве же это большое чудо, что десятилетняя девочка, к которой лукавый гебист подольстился конфетой, рассказала чистейшую правду о том, что в их хату ночью приходили лесные вуйки и отец давал им брынзу? Нет, Даруся могла рассказать искреннюю правду и без петушка-леденца, потому что ее никто еще не учил врать. Она была ребенком и еще не знала, что дьявол никогда не творит зло в своей личине. Для этого он вселяется в людей или принимает их подобие.
Но именно с этой минуты правдолюбства начинается неизбывная трагедия — не только личная драма Даруси, а крах, физическое истребление целого рода Илащуков-Яковьюков. И, конечно же, не из-за детской искренности. Думаю, ошибается Дмитрий Павлычко, когда пишет в «Літературній Україні», что «... мать ее повесилась, потому что жить на свете с ребенком, который якобы предал из- за своей непорочности, не смогла». Нет, причина этого самоубийства, скорее, более глубокая. Мать, а тем более такая, как Матронка, никогда бы не осиротила своего ребенка из-за безвинного греха. Роковое отчаяние было в том, что ночную правду выспросил у маленькой Даруси ее, Матронин, палач, который десять лет назад жестоко надругался над ней. Она держала ту неизлечимую боль в себе за семью замками, потому что думала, что об этом, также безвинном, грехе не знает ни одна душа, она была уверена, что Бог таки есть на свете, и тот палач за ее муки давно сгнил, а он так нагло появился, чтобы сделать из ее родного ребенка грешницу. Отметим страшную мифологическую примету: Матрона повесилась на своей роскошной косе, которую так полюбил когда-то ее насильник. Но в действительности предала Илащуков не малолетняя дочка, а, конечно же, взрослые люди.
Нет-нет, ни один сатана не имеет такой силы, как простые люди во время зависти, ненависти и мести, — говорите вы, Мария, и как хорошо, что не соблазнились на конъюнктурный момент и не сделали Михаила Илащука героем УПА, а его жену Матрону связной. Вы показали самый большой талант маленького человека — песчинки этого мира — умение радоваться жизни, тому, что дала природа, радоваться себе и тому, кто рядом. Но даже такого (а может, наибольшего!) дара нам не могут простить, говорите вы еще и в печально-щемящей, как голос дрымбы, предыдущей драме — «Іван Цвичок». Ведь жизнь, как и люди, — мстительна за радость. А особенно — если радость для двух — огромная...
Прибился было к сладкой Дарусе — одиночество к одиночеству — Иван Цвичок, также человек неопределенной судьбы, чудак-придурок, можно сказать, как для постороннего трезвого ума, но едва ли не единственный мастер дрымбы на все окружающие горы. Поэтому обогрели, наконец, две остывших души друг друга — голову к голове прислонили и немотствуют оба, и на нормальных людей не обращают внимания... сидят себе так — и мир их не касается. Иван в дрымбу играет, а Даруся его слушает. Эгей, люди добрые, когда это и кому было разрешено, чтобы нас не замечали, чтобы мы жили, как все, а кто-то выцеловывал себе радость из простой железки, хотя бы и такой, как эта дрымба? Когда это и кому прощал этот мир такую роскошь — чтобы он, грешный мир, кого-то не касался?
И здесь вам, Мария, передают привет не только Стефаник, а еще, может, низкий поклон — автор «Тіней забутих предків», чьи Иван и Маричка также смотрели в небо больше, чем на земное хозяйство, но от этого и покатилось в обрыв их счастье. А еще из волынской дали машет вам белоснежным рукавом пани Леся, чьи Лукаш и Мавка также посмели было на нормальных людей не обращать внимания. И, наконец, посылает вам три кукушки с поклоном уже упомянутый нами Григор Тютюнник — за всевышнюю любовь, которую, видим точно, распинали во все времена и повсеместно.
Так произошло и с Иваном Цвичком и Дарусей, которые милы были этому простому народу своими бедами и недугами, но стали поперек горла неистовой радостью. Ничто не вызывает у людей такого подозрения и злого любопытства, как чужое счастье, — тогда они становятся слугами сатаны, который и самый добрый поступок обращает во зло. Даже трогательная до слез щедрость сержанта, который пятнадцать суток присматривал за арестованным Иваном Цвичком, а потом подарил ему армейскую одежду, — также обращается роковым злом.
Отчаяньем-удивлением перехватывает горло, Мария, это глубинное звучание дрымбы, это ваше слово, которое вдруг переходит в сумасшедшую мелодию «гора-маре», которая проникает в человека неслышно — словно вкусный, сладкий яд сна в усыпленную лаской женщину... а дальше врасплох накрывает тебя с головой, как волна. Сначала два шага влево, тогда вправо, и снова направо- налево — так еще раскачивается ветром пихта на вершине скалы, и к черту здесь мудрствования о вине и искуплении, о муке и счастье, о всей философии мира, которую вместил в себе всего лишь один цветок — троякая роза — наша жизнь, которая то черной тебе покажется, то желтой, а там, смотри, загорится красным. Никогда не знаешь, какую краску завтра увидишь. Но пока мы отправляемся в сумасшедший танец под опасную мелодию «гора-маре» — два шага влево, два шага вправо, и опять влево, и опять вправо... но запомни, друг, что после этого ты имеешь право один раз оглянуться. Но не обязательно. Не обязательно, мой друг, потому что ты еще не знаешь, что там увидишь, ведь и ангел, и люцифер имеют человеческое подобие, поэтому хорошо подумай перед тем, как сделать это движение во время сверхглубокого душевного потрясения.
Господи, я оглянулся...
P.S. Слышали, повесть Марии Матиос «Солодка Даруся» («Піраміда», 2004) выдвинули на соискание Шевченковской премии. Так я вам, Мария моя золотая, вместо «гуцулки» и «гора-маре» запою нашу оранжево-революционную: «Так, так, час настав...».
