Персоны культовые — непременный атрибут современности. Мы видим и слушаем не столько определенного человека, сколько набор более или менее привлекательной информации, совпадающeй с реальной личностью лишь частично. Внезапная гостья осеннего Киева — Умка, она же Аня Герасимова — далека от какой бы то ни было культовости хотя бы в силу недостатка все той же информации. Впрочем, и в культе-то особой необходимости не было — ведь иногда лучший способ общения с миром — попросту быть самим собой. У Ани это получалось даже во времена повального лицедейства; именно поэтому, к примеру, в восьмидесятых на территории бывшего СССР любой из наших доморощенных хиппи знал как минимум пару ее песен, а уж «Автостопный блюз» слушали далеко за пределами любой неформальщины. Сейчас уже и хиппарей тех нет, а на размеренные, спетые взволнованным полудетским голосом блюзовые баллады находятся все новые и новые слушатели — независимо от их, слушателей, уровня образования и денежности. В Москве на концертах Умки и «Броневичка» стабильно наполняются залы, вышли уже первые компакт-диски — и все это без особых усилий по печально известной «раскрутке».
Секрет независимости от громокипящей эпохи прост. Умка продолжает оставаться собой — мудрой маленькой путешественницей, разговаривающей с миром своими песнями. Если же добавить к этому обширные литературные познания, с успехом защищенную кандидатскую диссертацию «Проблема смешного в творчестве обэриутов» (1989), то образ вольного менестреля, который наверняка уже начал складываться у читателя, претерпит усложнение: как так — автостопные песенки — и кандидатская? Вышеуказанный недостаток информации, понятно, не облегчает дела. Впрочем, пребывание Умки в столице Украины было довольно плодотворным: выступления на «1+1» в передаче «Не все дома» и в эфире «Нового канала»; многолюдный «квартирник» в дружественном офисе и концерт в «Киноклубе». Однако невнимание печатных средств массовой информации вызывает легкое недоумение. Не так за державу, как за собственные и читательские мозги обидно. А чего проще — встретились и поговорили.
— Какое место на карте твоих странствий занимает Киев?
— Я сегодня подсчитала, что я в Киеве в седьмой раз. Бывала и летом, и зимой, и осенью, и весной, исходила весь город пешком. Изумительное место, настоящая столица, при этом гораздо теплее и мягче, чем Москва, и уж тем более, чем Питер. И друзей у меня тут навалом. Так что стараюсь использовать любую возможность, чтобы сюда попасть. Из Киева еще один из самых близких моих старых друзей — здешний поэт Игорь Винов, мы с ним вместе учились, ну и он меня учил много чему.
— Как ты ощущаешь Киев и Украину в смысле интересных тусовок?
— Вообще, мне мил и близок южный менталитет. Правда, когда мы приезжаем в Харьков, Киев, Днепр или Севастополь, вокруг собирается, в основном, не украинская, а местная русская публика, что вполне понятно. На самом деле мне до сих пор сложно понять, что мы «разделились», что Украина — отдельное государство и все такое. Не в смысле русско-советского подминания под себя «союзных республик», конечно. Мне чрезвычайно милы некоторые украинские музыки, в первую очередь это переставшие, увы, существовать «Браты Гадюкины», вообще гениальная была группа, в мировом масштабе, ну и «ВВ» тоже ого-го. Но с ними лично сталкиваться не приходилось. Еще наш любимый писатель у вас тут есть — Лесь Подервянский.
— Для кого ты пишешь и поешь песни?
— Для всех людей.
— Откуда они берутся?
— Вопрос совершенно неприличный. Можно не отвечать? А-а, ты имел в виду песни. Ну, приблизительно оттуда же.
— О чем эти песни, по-твоему? Кто- то говорит о своих вещах: «это о любви», «это об отсутствии любви», «это о том-то» — можешь ли ты так сказать о своих произведениях?
— Конечно же, нет. Я всегда поражаюсь, когда люди говорят, что пишут «о любви, о жизни», или что-нибудь еще в этом роде. Так и хочется добавить: «об успехах в учебе и счастье в личной жизни». Мои песни — о том, что у меня в голове. Об устройстве моей головы. О том, как внутри нее они образуются. Любой продукт человеческого сознания — об этом. А если они при этом сохраняют видимость смысла, так это же здорово.
— Это — блюз, баллады или просто стихи плюс музыка, плюс голос?
— В разных случаях по-разному. Я же не профессиональный музыкант, поэтому даже не тщусь изобретать что-то новое. В башке существуют некоторые стандарты, друг на друга с течением времени наслоившиеся: авторская песня (Окуджава, Матвеева, Высоцкий), и блюз среди них — самыe мощныe. Туда же: частушка, панк, психоделический рок. Когда приходит пора что-то сочинить, эти стандарты наготове. Зачем ломиться сквозь лес, если можно ходить по дорожкам, причем придешь совершенно туда же. Самое смешное начинается, когда они путаются и начинают друг над другом издеваться. Самые прикольные вещи тогда получаются. Да еще плюс разные стихотворные модели со всеми подобающими скрытыми цитатами.
— Как ты относишься к новым электронным стилям?
— С отвращением.
— Положа руку на сердце: такая штука, как известность, имеет для тебя значение?
— Ясное дело, имеет. Как она может не иметь значения? Это же кайф. Тем более, что моя известность — очень относительная. Я известна в основном среди тех людей, которые мне милы и симпатичны — благодаря отсутствию всяческой раскрутки и ротации меня «случайные люди» практически не знают. А если знают, значит, уже не случайные. Поэтому все ништяк.
— По поводу случайных людей: предлагали ли тебе участвовать в политических акциях типа «Голосуй или проиграешь»?
— Ну, тут отсутствие известности играет мне на руку. Правда, бывают и исключения. Так, недавно нам предложили поиграть в большом сборном сейшене на одной сцене с вполне приличными людьми на вполне приличной сцене, правда, с отвратительным звуком, зато с кучей бесплатной жратвы и сотней пригласительных билетов для наших друзей. После концерта подошел один приятель, оказавшийся журналистом, и задал два вопроса: «Как тебе сейшен?» и «Как ты относишься к Кириенко?». Я ответила: «Сейшен ничего, хотя звук не очень. А кто такой Кириенко?». Он очень засмеялся и сказал, что так и напишет, но кто такой Кириенко, так и не объяснил. Еще один большой сборный концерт устраивало «Яблоко», и я поняла это только по тому, что перед началом нам раздавали замечательные крупные желтые яблоки. Это мне понравилось.
— Известен путь: человек хиппует, тусуется, потом, остепеняясь, становится благополучным и даже неплохим поэтом, музыкантом и т. п. У тебя же наоборот, как ты думаешь, почему?
— Я не совсем понимаю, что — наоборот и почему — наоборот. Разве я сейчас «хиппую»? Просто у меня довольно давно уже нет своего дома, ну и что? Придет время — появится. Все это — «тусовки» и всякое сочинительство — продолжались для меня вполне параллельно, что называется, всю сознательную жизнь. А то, что я некоторое время «не тусовалась» и занималась исключительно филологией (с 1987 по 1994 год), связано с превратностями личной жизни. Точнее, семейной. Я понятно выражаюсь? В свое время я могла с большой легкостью жить «по флэтам» со всеми вытекающими деталями и при этом писать диссертацию про обэриутов. Теперь я совершенно спокойно сочетаю «рок»- деятельность (понятно, почему в кавычках?) с вполне размеренным образом жизни — только по стечению обстоятельств в разных чередующихся местах. Байка о трогательной женщине-филологе, которая, как писала какая-то рижская газета, «десять лет назад вдруг бросила все — мужа, сына, любимую работу...» и начала сочинять всякую ерунду, к сожалению, всего лишь байка.
— Как ты думаешь, есть ли вообще сейчас хиппи в России, в Украине?
— Боюсь, всякий разговор на эту тему в СМИ низводит ее до уровня попсы — в свое время это случилось с калифорнийской тусовкой. Локальным образом это понемногу происходит у нас, начиная с 87 года.
— Вопрос о наркотиках — из того же разряда?
— Нет, из судебно-медицинского. Я отношусь к наркотикам резко отрицательно.
— Чувствуешь ли ты себя действительно свободной? Что такое свобода, по-твоему?
— Иногда я чувствую себя совершенно свободной, потому что постаралась максимально избавиться от всего, что меня связывало бы, слишком много несвободы было навязано изначально — мне и всему, извините за выражение, моему поколению. Политика здесь совершенно ни при чем. Когда ты каждый день ходишь в школу в заштопанных колготках — вот это несвобода. Ну и так далее. Иногда мне наступают на хвост, и я начинаю внутренне дико визжать и выворачиваться. А внешне становлюсь ужасно спокойной и тихой и разговариваю с людьми, как с сумасшедшими, пока всеми правдами и неправдами от них не избавлюсь. Поэтому же я предпочитаю работать в одиночку, никогда ни с кем не связываться, кроме самых близких людей, единомышленников. Ни над кем не начальствовать и ни у кого не быть в подчинении. Видимо, по природе я абсолютный и неумолимый диктатор, это мне музыканты мои неоднократно говорили. Поэтому иногда приходится расставаться даже с самыми любимыми из них — не то начинается битва гигантов на отдельно взятом клочке пространства.
— Существует ли для тебя такое понятие, как «цель в жизни»?
— Раньше я об этом часто думала. Лет до 18. Потом стало абсолютно некогда. Честно.
— Литература — это увлечение, работа, образ жизни или уже прошлое? Не собираешься ли этому посвятить себя целиком?
— Я уже целиком. Я вся в буковках с головы до ног. Точнее, из буковок состою. У нас в семье, когда я была маленькая, было пять пишущих машинок. Я выросла, ничуть не сомневаясь, что буду писателем — наверное, с рождения была в этом уверена. Я помню, как лет в восемь или десять примеряла, нормально ли это звучит: «Толстой, Достоевский и Герасимова». («Гомер, Мильтон и Паниковский»). Нет, думаю, что- то не то... Так что, увы, именно образ жизни, я от этого все равно никуда не денусь. Другое дело, что я могу этим не заниматься годами, не вспоминать об этом. Нет, вру, вспоминать, но не заниматься. Но это даже не приросло ко мне, я из этого состою, это неотъемлемо, как внешность или национальность. Это не выбор. Это тот фон, на котором существует вся остальная я. Поэтому вопрос хороший, но праздный.
— Что-то кроме стихов пробовала писать и публиковать?
— Очень смешной вопрос. Я в последних классах школы сочинила два романа из русского девятнадцатого века. Романы вторичные насквозь, даже третичные и десятеричные. Смесь Василия Слепцова с «Путешествием дилетантов», с гигантской фигой в кармане (это 76-77 годы, самое времечко). Рассказов всяких кучу. Хорошо, что их не напечатали. В Литинституте, обломавшись на идее собственной оригинальности, обучалась на отделении перевода. Напереводила гору литовской, немецкой и даже французской и английской поэзии. Подстрочников не признаю, но даже с них кое-что переводила, когда просили. Перевела огромную скучнейшую книгу о литовском романе и множество статей литовских критиков. Сбежала в аспирантуру на «советское» отделение, чтобы писать диссертацию про обэриутов, с тех пор, кроме диссертации, написала и опубликовала несколько десятков статей «по теме». Мнээээ... и еще всю жизнь веду дневники. Две огромных пухлых папки, все мелким неразборчивым почерком, так что, думаю, они никому не пригодятся. Еще я перевела «Бродяги Дхармы», роман Керуака. Так называемую «художественную литературу» не могу не только писать, но и читать. Малейший намек на «фабулу», «характеристики», «стиль» и «развертывание сюжета» вызывает у меня чисто профессиональный рвотный эффект.
— Почему именно обэриуты?
— Вот отчасти именно поэтому. Минимум литературы. Максимум живого себя, честное повествование о состоянии собственной головы — иногда весьма плачевном. Захватывающее чтение, особенно Введенский. Вообще любимый человек. Как я знаю — и твой тоже.
— Часто ли тебе говорят: пора бы тебе, Аня, повзрослеть?
— В последнее время, кажется, наконец обломались.
— Что такое конец света?
— Не знаю. К счастью, конца света не существует. По крайней мере, пресловутый «конец тысячелетия», с которым сейчас так носятся, не имеет к этому ровно никакого отношения. Ведь время — совершенно непонятная вещь, об этом у Введенского, да и не только у него, очень правильно говорится. А люди, вместо того, чтобы по совету Введенского почувствовать полнейшее непонимание и тем самым начать хоть немного понимать время (точную цитату сейчас привести не могу), не просто придумывают какое-то исчисление этой совершенно непонятной вещи, но еще и отмечают какие-то юбилеи, придумывают ложное деление. Это ужасно смешно и глупо. Сами придумали часы, календари и десятеричное счисление, а теперь забегали, когда увидели три нуля подряд. Думаю, 2000 год ничем не отличается от 45-го, или 378-го, или 38957092-го. Смотря, откуда считать. Совершенно детская затея. Единственное, что может случиться — это накопление в мировой атмосфере ауры всеобщего ужаса перед этим надуманным юбилеем. Надеюсь, это не повлияет на естественный ход вещей. Такое количество реальных проблем, а мы тут ноликов испугались...
