Впервые я услышал фамилию Рыльский, когда был школьником начальных классов в родном селе Слободище, что в Бердичевском районе на Житомирщине. И услышал его не от учительницы в школе, а в своей хате — от родителей и соседей. Потому поэзию Рыльского изучали в старших классах, а не в начальных, где осваивали «Букварь», «Чтение», арифметику, географию, рисование и пение. Я с сестренкой Настюшей делаю за столом уроки. Скрипнула дверь, к нам заглянула соседка Зося Гурткивская и сразу к матери: «Мария, ходят слухи, что в Андрушевку приехал из Киева Максим Рыльский. Как депутат Верховной Рады Совецкого Союза, будет принимать своих избирателей и выслушивать их жалобы, а в Москве расскажет про наши беды, может, самому Сталину. Надо немедленно ехать и все рассказать этому Рыльскому, чтобы помог обуздать наших воров, которые трудодни нам записывают, а на них ничего не дают, ни зернышка: готовят второй тридцать третий год!»
Мама: «Куда ехать? Чем ехать? Как наймем телегу, перестренут за селом, вернут назад, а то и покалечат или убьют. Надо идти пешком, и то тихонько. Собирай женщин, будем писать заявление, что творится в нашем колхозе «Красная нива» — и к Рыльскому на прием!». Нам, детям — Петру, Оле, Насте и мне, — мама приказывает ни звука из уст, что в поход к депутату Верховной Рады Максиму Рыльскому идет группа сельских женщин и молодиц с обжалованием беззаконий, что их творят колхоз и сельсовет под покровом бердичевского районного начальства. Мужиков решено не брать. Да и где их взять, если большинство погибло на войне, а остались только старики и подростки, которых в эту делегацию «к Рыльскому» включать не годится.
Эти похождения селян «к Рыльскому», когда он приезжал на Житомирщину к своим избирателям (и не только в Житомир, но и в городки и села Южной Житомирщины — Попельню, Ружин, Чуднов, Красное, Андрушевку, Бердичев, Вчерайше, Троянов, — не минуя, конечно, и своего родного села Романовки) имели положительные последствия: Рыльский как депутат, писатель с добрым любящим сердцем, не оставлял без внимания ни одной жалобы, ни плача притесняемых властью селян; и, как рассказывали те женщины, что возвращались после встречи с ним, сам Максим Тадеевич не раз пускал слезу, сочувствуя горю некоторых своих избирателей.
Инициаторами-пешеходами к поэту-депутату за помощью часто в нашем селе и в других селах Житомирщины были представители польских или смешанных украинско-польских семей. Они как-то узнавали, когда Максим Тадеевич приезжал в тот или иной район Житомирщины для встречи с избирателями. Это бывало тогда, когда он должен был ехать в Москву на очередную сессию Верховного Совета СССР. Или когда приближались новые выборы; а депутатом Рыльский был аж 5 раз — со второй по шестую каденцию, то есть во все послевоенные годы (!). Несмотря на большую загруженность другой работой (директор Института искусствоведения, фольклора и этнографии АН УССР; председатель правления Союза писателей Украины; академик АН СССР и академик АН СССР), Рыльский очень пристально, не жалея сил, относился к своим депутатским обязанностям как долголетний член всесоюзного парламента.
Его любили житомиряне, поэтому и выбирали снова и снова. Помню со своего детства: даже старые и часто неграмотные люди нашего села, которые в своей жизни не прочли ни одного стихотворения Рыльского, с каким-то благоговением произносили его фамилию, потому что он помог, того избавил от нужды, другому посодействовал достать лекарство от тяжелой болезни. Польские семьи села даже называли его апостолом, или «свенты Максим», часто считая его за поляка по отцу Тадею, но и уважали его мать-украинку Меланку Федоровну Чуприну. Поэтому и ходоками «к Рыльскому» за помощью и советом были как украинцы, так и поляки.
Таким был Рыльский моего детства — разве одна только фамилия некоего легендарного дядюшки, который помогает нашим обиженным селянам, стоит только к нему пойти и рассказать о наших бедах. И только в старших классах школы и в университете я постиг Рыльского как первоклассного поэта, мудрого философа в поэзии, речах, научных трудах. Еще в школе я полюбил его стихи из сборника «Слово о родной матери», написанные в годы войны. Стихи эти входили в программу истории украинской литературы, а учительница Лидия Харченко говорила нам, ученикам, что под образом своей матери Рыльский подразумевал всю Украину, которая тяжело пострадала от войны. А уже став студентом факультета журналистики Киевского государственного университета имени Тараса Шевченко, я «проходил», как тогда говорили, послевоенное творчество Рыльского, глубже погружаясь в образный строй и красоту языка его стихов «Троянди й виноград» и «Голосіївська осінь».
После окончания обучения на факультете журналистики Киевского университета я семь лет (1960—1967) работал журналистом в редакции республиканской молодежной газеты «Молодь України». Возглавляя один из отделов в редакции, я по поручению тогдашних редакторов газеты Ивана Семенца, потом Олега Сытника, а чаще — по собственной инициативе, брал интервью у известных персон в области литературы, науки и искусства: поэта Павла Тычины, прозаика Петра Панча, художника Василия Касияна, народных артистов Натальи Ужвий, Владимира Добровольского и других. Чаще всего обращался к Павлу Тычине, бывал у него на беседах или в его киевском доме по улице Терещенковской (тогда — Репина), или на даче в Конче-Заспе (которую он делил пополам с Сидором Ковпаком). Наиболее памятной осталась встреча с Тычиной в Конча-Заспе 9 июля 1966 года.
Не забыв, каким магическим в моем селе была фамилия Рыльского, когда я был школьником, я теперь, уже взрослый человек, журналист, намеревался встретиться с Максимом Тадеевичем, рассказать ему о том магизме его персоны среди селян, а потом о чем-то расспросить его для газеты — на его выбор. К сожалению, некоторые попытки «выйти на Рыльского» были для меня неудачные. Ничего не получилось действовать через Союз писателей, через Академию наук, а в его частный дом в Голосеево не пускала охрана, даже когда показывал редакционное удостоверение, кто я есть и почему добиваюсь к Рыльскому. Все эти попытки были по моей собственной инициативе. И вот летом 1963 года в Украине стали готовиться к несколько печальной юбилейной дате: 50-летию со дня смерти Леси Украинки (1 августа 1913 года в грузинском Сурами). Должен быть 1 августа 1963 года торжественный вечер памяти поэтессы — в театре, который носит ее имя, — театре имени Леси Украинки; а главный доклад будет делать Максим Рыльский. Редактор дает мне поручение: встретиться с Рыльским, расспросить об основных тезисах его речи и написать об этом для «Молоді України».
Я рассказываю редактору о том, как тяжело добраться к Рыльскому мне, журналисту. А он подсказывает самое простое решение: «Подстереги его в том институте, которым он руководит, по улице Кирова, 4 (теперь — улица Михаила Грушевского). Он там бывает если не ежедневно, то 2-3 раза в неделю». Я так и сделал. Но... Когда я представился, он спешил на ученый совет, сказал подождать. Жду несколько часов. Выходит. А за дверью — уже его водитель, зовет в авто, ибо куда-то надо немедленно ехать. На ходу Максим Тадеевич говорит мне: «Приходите 1 августа в театр Леси Украинки. После торжественной части — я весь в вашем распоряжении. Потому что «Молодь України» я читаю и люблю». Сказал и пошел с водителем в авто, да еще в сопровождении докторов, кандидатов наук, младших и старших научных сотрудников, которые что-то ему по дороге рассказывали, видимо, очень научное; а он, кажется, ничего не воспринимал, потому что очень спешил. Окрыленный обещанием, я стал ждать 1 августа; получил приглашение в театр (место в партере «для прессы»), чтобы не прозевать, когда Рыльский закончит свое выступление и, может, не дожидаясь концертной части, снова куда-то рвануть.
Доклад его о Лесе Украинке был интересный и мудрый. Он акцентировал внимание на двух важнейших моментах ее нрава и судьбы: доброй, кроткой женственности как человека, и несокрушимой волевой личности как патриотки и мастера слова. Сквозным тезисом его доклада о Лесе Украинке была оценка поэтессы Иваном Франко в его знаменитых, почти афористических словах, что, мол, со времени Шевченковского «Поховайте та вставайте» украинская литература не слышала такого сильного поэтического слова, как из уст этой слабосильной больной девушки. Рыльский дополнил эту мысль Франко отдельными цитатами из творчества Леси Украинки и дал им свои комментарии. В конце доклада прочитал свой только что написанный сонет памяти Леси Украинки. Перед концертом я вместе с другими журналистами пошел за кулисы, чтобы не пропустить Рыльского, ибо он, как было очевидно, не имел намерения оставаться на концерте. Максим Тадеевич был настроен отдельно поговорить со мной, как мы договорились, когда я виделся с ним в Институте искусствоведения, фольклора и этнографии. Нашему разговору немного мешали коллеги из редакций других газет, которые ждали момента, когда наступит их черед расспрашивать Рыльского. Рыльский говорил, что Леся Украинка была и есть его «навчателькою» (именно такое слово он употребил) по богатству форм строфики в поэзии, которую он применял не только в своих стихах, и в переводах либретто западных композиторов для Киевского оперного театра, потому что тогда оперы Верди, Россини, Бизе, Пуччини, Вагнера, Монюшко пелись на украинском языке, а переводить надо было так, чтобы количество гласных звуков в слове было в украинских переводах такое же, как в итальянских, немецких, польских словах. И в этом, говорит Рыльский, примером для него была Лариса Косач — она же Леся Украинка.
Я был счастлив, что после стольких попыток мне удалось подробно поговорить с Рыльским; признаться, что я его земляк из Житомирской области, что в селах области до сих пор его уважают и любят, а также выведать у известного поэта и общественного деятеля то, что меня больше всего интересовало.
Хоть Рыльскому было тогда всего лишь 68 лет, но выглядел он не так старше, как уставшим. Я знал его биографию; знал, как много он пережил от власти в разные периоды своей жизни. Я уже в те годы подумывал поступать в аспирантуру ИИФЭ, но разговаривать об этом с Рыльским не решался. Последний раз я встретился с Максимом Тадеевичем зимой 1964 года. Спускаюсь по лестнице с четвертого этажа академического дома (я был в ИИФЭ, чтобы узнать о вступительные экзамены по изобразительному искусству в аспирантуру), и вот в вестибюль заходит с улицы Рыльский — в длинном кожухе, теплой шапке, рукавицах. Направляется к лифту; я с ним здороваюсь. Узнал меня, даже без моего упоминания о нашей недавней встрече и разговоре в театре имени Леси Украинки. «За каким добром приходил в мой институт?» — спрашивает. Отвечаю, что хочу попрощаться с журналистикой и становиться на тропу науки. «Очень хорошо, — говорит Рыльский. — На фольклор, этнографию?». «Нет, — говорю, — на искусство, на изобразительное искусство». «И это хорошая, просто замечательная профессия. С Богом тебе, юноша!». И это были последние слова, которые я услышал от Рыльского. Своего рода благословение от апостола украинской литературы. В том же 1964 году, горячего 24 июля, в праздник равноапостольной киевской княгини Ольги, Максим Рыльский на 70-м году земной жизни отошел душой в вечность.
Вскоре именем Рыльского был назван Институт искусствоведения, фольклора и этнографии, директором которого он был с 1944 года и до смерти — полных 20 лет. Только через три года, осенью 1967 года, я поступил в стационарную аспирантуру по изобразительному искусству в ИИФЭ АН УССР. Три года подготовки под руководством Юрия Турченко и Василия Касияна, защита в 1970 году кандидатской диссертации; в последующие годы и десятилетия — трех докторских диссертаций (в Украине и Германии); написал и издал более 50 книг... Очень непростые, но, убежден, самые счастливые годы моей научной жизни прошли в ИИФЭ. Их уже немало — 53 года! Поэтому все чаще приходят на ум благословляющие слова Максима Рыльского: «С Богом тебе, юноша!».
