«День» уже писал о том, что в Каневе открыта мемориальная доска выдающемуся переводчику Евгению ПОПОВИЧУ (см. «День» от 24 октября «Особенная память»). Что знает о нем большинство украинцев? Мало что. А то и вообще ничего. Оно и неудивительно, потому что на экранах телевидения и на страницах газет очень часто — ненастоящие, надуманные герои. А между тем Евгений Авксентиевич — один из основателей отечественной переводческой школы, сформированной в 1960— 1970 годах, которая стала своеобразным движением сопротивления тогдашней тоталитарной системе. Был участником акции протеста против арестов украинской интеллигенции во время премьеры фильма «Тени забытых предков» Сергея Параджанова в киевском кинотеатре «Украина». Среди его работ — переводы с немецкого языка на украинский произведений Г. Лессинга, Т.-А. Гофмана, Генриха Белля, Германа Гессе, Э.-М. Ремарка, Макса Фриша, Франца Кафки, немецкоязычных дневников Ольги Кобылянской. Он — лауреат литературных премий имени Максима Рыльского и Николая Лукаша. Дружил с личностями, формировавшими культурное лицо целых поколений: с Иваном Свитлычным, Василием Симоненко, Николаем Лукашем, Линой Костенко... Имел одну из самых больших в Киеве библиотек, часть которой подарил Киево-Могилянской академии. Нам выпал прекрасный случай пообщаться с родными и друзьями Евгения Поповича. А также познакомиться с книгой Людмилы Таран «Київські рипіди» (изд-во «Фенікс», 2007), которую любезно предоставили родственники переводчика. В ней напечатано большое интервью с Евгением Авксентиевичем.
«Нет, меня «социальная шизофрения» не затронула, по-моему, по нескольким причинам, — отвечал Евгений Авксентиевич на вопрос Людмилы Таран о том, затронула ли его «социальная шизофрения» нашего социалистического прошлого. — Прежде всего потому, что я по натуре скептик, и когда даже восхищаюсь чем-то, — а восхищаюсь часто, — то очень быстро начинаю придирчиво анализировать свое восхищение, и все становится более-менее на свои места. Во-вторых, я не переношу несправедливости, она меня просто физически мучает. А в нашей действительности было достаточно несправедливости, да еще и довольно страшной, чтобы уберечься от «социальной шизофрении». А в-третьих, я книжник, и мне кажется, что уже даже любя и зная Шевченко, можно было приобрести иммунитет от этой болезни. Во всяком случае, он наводил на мысли, которые не были в согласии с тогдашней действительностью».
«Было всякое: и хорошее, и плохое, — продолжал он, — кое-что успел сделать, некоторое время стоял в черном списке, но по большей части имел возможность работать над тем, что любил. Если бы можно было начинать жизнь сначала и выбирать себе путь, я выбрал бы тот, который прошел».
Ольга СЕНЮК, жена, переводчик:
— Когда Евгений Авксентиевич должен был получить университетский диплом, комсомол ему написал характеристику, что не занимался общественной работой. Это означало, что все двери перед ним будут закрыты... Но его так любили преподаватели! Секретарь деканата сказала об этой записи куратору группы, а тот взял и переписал характеристику, мол, у Евгения большие способности к переводческой работе...
Евгений очень серьезно и ответственно ко всему относился. Особенно — к переводческому делу. Бывало, два дня уходило на то, чтобы точно подобрать одно слово! В 1982 году мы получили письмо от известного украинского литературоведа из диаспоры — Юрия Шевелева. В нем он писал о том наслаждении, которое получил, читая «Игру в бисер» Гессе в переводе Евгения. А дальше примечание: «Не пишу, кто я, — чтобы у вас не было неприятностей».
Мой муж обладал сильным чувством справедливости и был очень добрым.
— Известно, что в нелегкие времена Евгений Авксентиевич помогал, в том числе и финансово, своему коллеге Николаю Лукашу.
— Когда арестовали Дзюбу, Николай Лукаш пошел в ЦК просить, чтобы его взяли вместо Ивана Михайловича, который на то время был очень болен. После этого, конечно, Лукаша исключили из писательского союза и лишили работы...
Лукаш тоже помогал нам. Как-то прочел наши переводы. Они ему понравились. И он просил, чтобы меня и Евгения приняли в Союз. Мы с мужем были очень скромны и даже о том не помышляли... Есть у меня даже то его обращение к Союзу.
Николаю Лукашу помогали не только мы. Когда ему дали однокомнатную квартиру, он попросил, чтобы из кухни выбросили плиту, потому что ему было негде книги складывать. Мы потом ему купили электрический чайник, чтобы хотя бы чаю мог попить. Вот такие были когда-то оригиналы. Отчаянные, бескомпромиссные, искренние и независтливые.
Алексей ПОПОВИЧ, племянник:
— В моей жизни было два человека, с которыми я мог поговорить обо всем, — мать и дядя Евгений. Он самый старший среди своих братьев, и на его долю выпало пройти много тех испытаний, через которые проходили люди духа во времена тоталитарной системы. Ценность этого его опыта я понял, когда стал сам встречаться с системой. Она хоть и развалилась в 1989 — 1991 годах, но ее последствия очевидны. К сожалению, наше общество все еще остается посттоталитарным, постгеноцидным.
Когда я начал взрослеть, наши с ним отношения стали другими. Более зрелыми. Если у меня в жизни появлялась проблема выбора, приходил к дяде и поверял ему свои мысли.
Дядя рассказывал много интересных остроумных историй из жизни. Например, Николай Лукаш получил солидный гонорар за свой перевод. У него, как это обычно бывает, сразу появилось много знакомых и «друзей», которые стали трясти его, как грушу. Мои дядя с тетей, собравшись ехать в писательский санаторий, предложили переводчику уединиться в их квартире и поработать. Когда вернулись, смотрят, а в доме как будто никто и не жил. Может, что-то не сложилось... Но Николай Лукаш, отдавая ключи и хитро улыбаясь, сказал дяде, что у него в таком-то томе не хватает такого-то листа. (Между прочим, у Лукаша вся квартира была заставлена книгами. Даже кухня...) У дяди тоже была большая библиотека. Я часто просил у него книги. И иногда ему сложно было найти нужную книгу среди огромного количества других.
Мне нравится Белль «Бильярд в половине десятого» в переводе дяди. Там есть такие образы: те, кто принял причастие буйвола, и те, кто принял причастие ягнят. Так вот, дядя был из тех, кто не принял причастия буйвола.
Я, как теперь модно говорить, практикующий христианин: много читаю христианской литературы, часто хожу в церковь... Дядя не ходил часто в церковь. Но от него исходило столько света изнутри!
Лина КОСТЕНКО, поэтесса:
— Когда ехали сюда, в Канев, вдруг я закрыла глаза и показалось, что едем вместе с Евгением. Едем в его Межирич.
К слову, недавно в газете «День» прочла статью «Аргумент Малковича» (См. № 189). И там как раз было написано, что Иван Малкович издавал Гоголя в лучших переводах Максима Рыльского, Николая Зерова. Он редактировал сам и позвал Евгения Авксентиевича редактировать. Читая об этом, я пережила такое чувство, будто бы Евгений жив. Потому что вот Иван с ним вместе редактировал.
Евгений Попович — самый большой друг всей моей жизни! С ним мы и профессионально пересекались. В романе «Игра в бисер» Германа Гессе, вышедшем в его переводе, есть раздел стихов героя Йозефа Кнехте, которые я переводила. Это большая честь и доверие, потому что Евгений Попович — блестящий переводчик! Наша дружба, начиная от профессиональной, прошла через все жизненные испытания. А они были. И очень большие.
Я — надднепрянка. Мы любили воду и не знали, что такое лес по-настоящему. А Евгений со своей Ольгой открыли мне его и научили, как собирать грибы. В скандинавских сагах сказано, что мед поэзии гномы собирают в лесах. Собственно, мы тоже собирали мед поэзии там.
Как-то мы были в Карпатах. Поднялись на вершину, и я смотрю, какие огромные грибы. Зацепила один. Он покатился. Боже, как меня Евгений ругал, что наступила на белый гриб! Так понемногу-понемногу начала разбираться в грибах. А потом он увидел, как их чищу. «Э-э, — говорит. — Тебе можно доверять». И однажды мы поехали в лес (припоминаю, это было 17 ноября). Никто ничего не нашел, а я выношу белый гриб. Оля глянула и сказала ревниво и сердито: «А ну тебя!». То есть ученик уже перерос своего учителя... Шутки шутками, но действительно Поповичи научили нас с мужем читать лес. И мы часто бывали в Межириче.
— Межирич — село особенное. Там найдено позднепалеолитическое поселение охотников на мамонтов.
— Эту археологическую стоянку знаю еще с того времени, когда там жила женщина с дочкой. Дочка немного странная была. Когда мы впервые туда приехали, была просто яма, прикрытая брезентом. А та дочка вскочила в нее, выдрала кость и хотела подарить. А зачем мне кость мамонта? Помню, как ее мать плакала, когда археологи бурили в их саду. Они расковыряли им весь двор. Потом приезжали французы. Потеснили тех людей. И те люди не знали, куда им деваться.
Еще, вспоминаю, дождь такой косой, а доярок переодели в национальные костюмы, и бригадир учил их кланяться французам. Когда-нибудь я целую пьесу напишу, которая так и будет называться: межиричевская культура — здесь все исследую с давних пор.
Так вот, двор той женщины с дочкой исчез. Спрашиваю у соседей, которые напротив строятся, о том, куда делись те люди. В ответ слышу: «Мы не знаем. Мы приезжие». И я увидела, как вытесняется межиричевская культура вообще. Они уже «приезжие». Они уже «не знают».
— А часто ездили в Канев на Тарасову гору?
— Раньше — чаще. А в последнее время как-то уже нет. Чтоб вы знали, у меня род по материнской линии из Канева.
Все было на свете. И оно не проходит. Был такой Евгений. Я все вспоминаю тот его взгляд. Он знал, что видимся в последний раз. А я не знала. Не могла себе позволить осознать это. А Евгений оглядывался на меня от лифта, и в его выражении лица был упрек, мол, разве не понимаешь, что ухожу.
Я говорю, что когда Евгений уплывал в той лодке-гробу на тот свет, у меня было ощущение, что уплывает целый материк украинской культуры. Сколько было усилий положено на то, чтобы так знать язык и историю, как Евгений. И это все уплывает в каком-то гробу... Послушайте, как Евгений знал язык. Когда я что-то пишу, и мне какое-то слово нужно «похитати», звоню ему. А,бывало, он мне говорит: а откуда ты знаешь это слово? «Думаешь, что только ты все знаешь», — отвечаю.
Еще одна черта к портрету Евгения. Я немецкого языка не знаю, во всяком случае, так, чтобы переводить. И Евгений мне написал подстрочник. Прочитав его, поняла Гессе. Правда, в издательстве потом сказали, что мой перевод не похож на перевод Сергея Аверинцева. Но ведь переводила не с Аверинцева, а с Гессе в подстрочнике Евгения Поповича. Сначала не почувствовала Гессе, а потом влюбилась в него.
— Известно, что ваш отец строил школу в Межириче.
— Дело в том, что мой отец работал в облнаробразовании. То есть он не строил конкретно, а планировал школы. Если Евгений говорил, то, наверное, так оно и было.
— Лина Васильевна, вы писали: «Гряде неоцинізм — я в ньому не існую». А как быть с теми ростками того молодого и доброго, которые уже проросли?
— Неоцинизм отдельно, а молодое и доброе — отдельно. Главное, чтобы они не пересекались. Я вам скажу, что молодого и доброго много. И вот зря сделали такой бедлам в государстве, что якобы молодые аполитичны. Всякие есть. Как и в любое время.
«Гряде неоцинізм...» напечатано еще в 1993 году. Именно тогда вышла подборка стихов «Коротко як діагноз». И я написала: «І знов сидять при владі одесную. Гряде неоцинізм — я в ньому не існую». И после того до сих пор не существую. Вот только сейчас у меня будут выходить книги. Знаете, как у Василия Стефаника: «Не хтів, а мусив». Мое «Берестечко» выходит в июле следующего года. А сейчас в издательстве Ивана Малковича готовится проза «Записки українського самашедшого». Читается легко, но далась тяжело. У Гоголя «Записки сумасшедшего», а я уточнила. Это специфика. Украинский «самашедший» — несколько иной. Это вам не Поприщин...
Так вот, в 1993 году я процитировала эти строки о неоцинизме. А дальше были следующие: «Декоративна незалежність ворушить вусами вві сні»... А потом стихотворения из одной строчки: «Покотили Україну до прірви». Там еще были строки: «Не хочу грати жодної з ролей у цьому сатанинському спектаклі».
Мои коллеги послушали и подумали: вот сдуру написала, что покатили Украину к пропасти. А я страшно написала. Сейчас могу сказать: докатили Украину до пропасти. Но удержимся на краю и не пустим дальше. Потому что уже научены. И нельзя стоять в стороне. Теперь я могу возвращаться. Трудное время. Я возвращаюсь.
