Родился он 18 июля 1932 года на станции Зима Иркутской области. Там прошло его детство, там учился в школе, начал писать стихи. Имея уже первые поэтические публикации, вступает в московский Литературный институт им. М.Горького. Это была тогда хорошая общеобразовательная и профессиональная школа. Во время учебы в институте Евгений Евтушенко сблизился с поэтами и прозаиками, которые вскоре заняли заметное место в литературной жизни, — Беллой Ахмадулиной, Робертом Рождественским, Юрием Казаковым, Григорием Поженяном, Владимиром Солоухиным и др.
Два фактора, на мой взгляд, оказали решающее влияние на формирование молодого поэта. Первый — жизненные впечатления военной поры, как ее пережили люди сибирской провинции, ожидание чего-то чрезвычайного и светлого после Победы, романтическое расположение духа воспитанного на классической литературе провинциального юноши, который стремился выйти на более широкое духовное пространство для самореализации. Отсюда — антимещанская (временами наивная) риторика «раннего» Евтушенко, которая со временем обретет большую социальную углубленность. Второй фактор — влияние медленных, но ощутимых изменений в общественной атмосфере после смерти Сталина («оттепели», по известному выражению И.Еренбурга), а потом развенчание «культа личности» на 20-м съезде КПСС, получившее большой резонанс в обществе. Некоторая либерализация режима дала возможность более свободного выражения мыслей, критических настроений и надежд на демократизацию политического строя. И Евгений Евтушенко принадлежал к тем литераторам, которые этим прониклись, отражая в произведениях назревшие потребности общественной жизни.
Основу идейного пафоса поэзии Евгения Евтушенко 1960-х годов представляет вера в то, что ценности социализма, искаженные сталинизмом, могут и должны быть возрождены и возобновлены, если поднять общество на их защиту. Мотив революционной романтики, очевидно запоздалый, не выглядит, однако, таким благодаря острому осуждению казенщины и общественных язв — бюрократизма, приспособленчества, социальной несправедливости, безнаказанности чиновничества и бесправности труженика — как следствия потери революционного духа. Его надо возродить, борьба за социальную справедливость и гуманистические ценности, гражданская активность должны стать постоянным тонусом общества. «Есть у революции начало, нет у революции конца» — эта поэтическая формула Евгения Евтушенко была в свое время очень популярной. В ней — и энергия романтического протеста, и, вместе с тем, ограниченность, адаптированность его содержания и формы. (Не надо забывать, что поэту, как и всем советским писателям, приходилось все время быть в состоянии «холодной войны» с цензурой. Позже Евтушенко вспоминал: «...Когда Артур Миллер увидел у меня на столе (...) исчерканную цензурой верстку «Братской ГЭС», в которой было 517 цензурных поправок (...), у него навернулись слезы, сказал: (...) ваша интеллигенция — это герои».)
Именно с этой гражданской лирикой прежде всего связывалось в массовом сознании представление о Евгении Евтушенко. Однако ее искренность и соответственно привлекательность были обеспечены той богатой природой души, которая сказалась в его интимной лирике и рефлексиях на повседневные впечатления жизни. Здесь Евтушенко иной, чем когда он говорит о жажде все знать, все видеть, все пережить, когда в этой всепричастности видит желанный масштаб своей личности или когда призывает: «Будем большими!» (так назван целый раздел в сборнике «Взмах руки», 1962), — здесь видим мечтательного юношу, в неуверенности и тревоге стоящего перед таинством любви и ищущего в родной девичьей душе созвучности себе самому и собственной способности быть созвучным ей. Впоследствии поэту суждено будет еще не одно эротическое приключение и не один сюжет супружества — и так в лирику любви придут и драматизм, и чувство вины перед любимыми, — и сожаление о когда-то утраченном будет «просвечивать» и в словах признательности за новое супружеское счастье.
Евгению Евтушенко свойственно сочувственное понимание каждого человека, случившегося на его пути и тем самым попавшего в поле его поэтического зрения и переживания, становясь персонажем его стихов. «Контингент» таких персонажей у него все более расширяется — в этом сказывается демократизм его мировосприятия и редкая социальная чуткость. Тут и ветеран войны (о которых в те годы не очень вспоминали), и «рабочая кость» — смазчик зиминского депо «Иван Фаддеич Прохоров», и «крановщица Верочка», и девушки из фабрики «Скороход», и студенты, подрабатывающие на станции Москва Товарная, и цыган-конокрад, и первые советские битники, и ученый-атомщик, и космонавт, и случайные попутчицы в электричке... Но это не какой-то житейский хаос, это диапазон поэтического таланта и душевных интересов Евгения Евтушенко, его способности (дара?) проникаться человеческими судьбами, видеть неисчерпаемое разнообразие жизни и ее насыщенность неординарными личностями. Впрочем, для Евгения Евтушенко нет ординарных людей — если это живые люди, а не марионетки служебных и корыстных инстинктов, — и он умеет «распечатать» внутреннюю биографию каждого и сюжет его внешнего бытования, измерения его страстей, страданий и радостей. Порой некая совершенно вроде бы случайная, малозначащая житейская ситуация становится импульсом для поэтического воображения, придающего ей символическое значение. Скажем, в одном из интервью он объяснил, как написалось стихотворение «Гражданин Никаноров». Ожидая самолет в пермском аэропорту, он услышал объявление по радио: разыскивается пассажир Никаноров, опаздывающий на посадку и задерживающий рейс. Объявление повторяют и повторяют, а пассажира Никанорова нет и нет. И вот поэт предлагает несколько версий того, кем может быть пассажир Никаноров, что с ним могло случиться или что он мог учудить. И в этих поэтических версиях — спектр возможных человеческих судеб и идея необходимости найти человека. Сам поэт так прокомментировал идею стихотворения: «...Никто не должен быть потерян в нашей стране и в какой-либо другой, как гражданин Никаноров. Слишком много у нас потерянных людей. Но не должно быть людей, потерянных поэзией и нами. Писателями». Это кредо гуманистической литературы!
Стихи такого рода у Евгения Евтушенко не просто повествовательны, они носят характер заинтересованного и неспешного «разговора» с персонажем, они внутренне диалогичны, даже если персонаж не берет слова. Тогда как его интимная лирика, хотя тоже диалогичная (в смысле напряженной обратной связи, пусть и невысказанной, между адресатом и поэтом) , — более сосредоточенна, стилистически и лексически артистичнее (при всей искренности).
Надо сказать, что эти поэтические рассказы-портреты Евгения Евтушенко, благодаря тому что они оппонировали фальшивому официозному стереотипу «простого советского человека» (в том числе и «гегемона» — представителя якобы властного рабочего класса) и сочувственно показывали его правдивое лицо, — были в те времена своего рода художественным открытием и пользовались среди читательской и слушательской аудитории не меньшим успехом, чем его гражданская лирика. А это было время небывалого интереса к поэзии как приюту живой мысли — литературные вечера и выступления любимых поэтов во всех больших городах СССР собирали массу молодежи, да и не только. (В Украине такие вечера поэзии имели свой особенный характер: нашим «шестидесятникам» часто приходилось выступать полулегально.) Евтушенко стал главным героем московской поэтической эстрады 1960-х годов. Учитывая его популярность, режим применял по отношению к нему двойную тактику: с одной стороны, официозная критика старалась поставить под вопрос гражданские и художественные достоинства его поэзии, с другой — власть была не прочь приблизить его к себе, надеясь повлиять на него. Тем более что в условиях хрущевской политики «сосуществования двух систем» такие фигуры в литературе и искусстве старались использовать как доказательство свободы мысли перед западной общественностью, им разрешались, в частности, поездки в капиталистические страны ради создания более благоприятного представления об СССР.
В определенной мере Евтушенко шел навстречу этим ожиданием власти, веря в возможность влияния на нее той части творческой интеллигенции, представителем которой был. Но в критические моменты твердо противостоял неосталинистским тенденциям. Большую огласку получило его стихотворение «Наследники Сталина»: «...Наследников многих на шаре земном он оставил (...) Покуда наследники Сталина живы еще на земле, //мне будет казаться, что Сталин еще в мавзолее».
Актом гражданского мужества стало стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр», которое было первым публичным голосом протеста против замалчивания в СССР трагедии евреев и фактического поощрения антисемитизма: «Еврейской крови нет в крови моей. //Но ненавистен злобой заскорузлой // я всем антисемитам как еврей, // и потому я настоящий русский». Стихотворение вызвало нападки на Евгения Евтушенко, но вместе с тем увеличило количество его симпатиков в СССР и в мире. Выступление против антисемитизма было у Евтушенко не эпизодичным и не просто рассчитанным на получение популярности, в чем обвиняли его недоброжелатели. Интернационалистические мотивы (в смысле уважения ко всем нациям и их культурам, солидарности с жертвами предрассудков или гонений) — органичны для Евгения Евтушенко и громко звучат в его поэзии. Большой ее пласт — это стихи, порожденные поездками по республикам тогдашнего СССР, ознакомлением с культурами этих народов, личными связями с их талантливыми представителями и т.п. Лучшие из этих стихотворений (есть среди них и «гостевые», декларативные) отмечены искренностью дружеских чувств и добрым пониманием национального образа того или другого народа, солидарностью с творческой миссией его сынов. В советской литературе тема «дружбы народов» принадлежала к желательным и поощряемым, поскольку имелось в виду прославление национальной политики партии; но немало писателей избегало казенной фальши и руководствовалось искренними симпатиями к инонациональным коллегам и сочувствием им в их бедах. Это свойственно и всей поэзии и гражданскому поведению Евгения Евтушенко. Вот, скажем, его стихотворение «Нанду» — об абхазской бабушке: «Из рода Гулиа она, //А дети где-то вдалеке // и говорят, приехав, на// полуабхазском языке. //Полуязык не есть язык. //Он — как заплеванный родник. // Язык — это и есть народ. //Язык умрет — народ умрет». Миссия поэта — связывать для себя «в узелки людей, народы, языки» как совокупное богатство человечества, а потому — «будь проклят этот мерзкий миг, //когда хоть где-нибудь пойдет //язык — войною на язык, //народ — войною на народ». Как это актуально звучит сегодня для нас в Украине, где глухонемая власть натравливает язык на язык для того, чтобы продлить свое господство!
Перспективы сосуществования народов, языков, культур волновали и волнуют Евгения Евтушенко. В интервью для радио «Эхо Москвы» (12 мая 2008 года) он говорил: «Мы сейчас должны выработать новую философию новой Европы, которая не может существовать ни без России, ни без Украины, мы все европейцы. Мы все должны думать, как жить дальше в нашей общей Европе, тем более страны, которые были настолько связаны кровью и чем угодно, и т.д., должны подавать пример и быть несколько более терпеливыми и более тактичными друг к другу. Вот я что просто считаю, иногда такта просто не хватает нам. Есть такое что-то в нас всех от такой, знаете, агрессивности очередей, в которых мы все стояли».
Довольно неоднозначной была роль Евгения Евтушенко как своего рода представителя советской интеллигенции в многочисленных заграничных вояжах. С одной стороны, он выступал как «посланец мира», хотя и неофициальный, но целиком в духе прокламированной советской «миролюбивой политики» (знаменитое стихотворение «Хотят ли русские войны?»), но с другой — был, хотя временами и критическим, однако сравнительно объективным в изображении западного мира, не разрешал себе вульгарного пропагандизма, всегда оставался одним из тех интеллектуалов, которые искали согласия, а не конфронтации. В конце концов, главные его «заграничные» сюжеты связаны с выдающимися фигурами истории, политической и культурной жизни, с личными впечатлениями от иной, нередко экзотической действительности. Это вытекало из его постоянной жажды всеобучения и душевного самонаполнения, с которой шел в большой мир и которую задекларировал еще в стихотворении «Мои университеты». Еще одним — и очень важным — стимулом в увлечении «заграничной» тематикой, прежде всего латиноамериканской, была едва ли не искусственная подпитка духа революционной романтики, уже не имевшей никаких родников в советской действительности (стихотворения о Фиделе Кастро, Че Геваре и др.) — тут сквозил и прозрачный укор родимой обывательщине.
Стилистика Евгения Евтушенко была для своего времени определенно новаторской, с чуткостью к разговорной стихии, раскованностью интонаций, демократизмом лексики, порой с элементами фельетонности или с публицистической остротой (можно предполагать, в частности, школу и Некрасова, и Маяковского; сам Евтушенко называл и других своих любимых поэтов) — хотя иногда грешит рационалистической придуманностью и прозаической расслабленностью. Это последнее, а скорее склонность к сюжетной — повествовательной или балладной — поэтике, как и коллажный характер его поэм («Станция Зима», «Братская ГЭС») или «повестей в стихах» («Голубь в Сантьяго») предвещали неизбежность его обращения к прозаическим жанрам. Поначалу была поэма в прозе «Я — Куба», переработанная в киносценарий, по которому режиссер М.Калатозов и оператор С.Урусевский сняли одноименный фильм (1964; с этого началась работа Евгения Евтушенко в кино — авторский фильм «Детский сад», исполнение роли Циолковского в фильме «Взлет» Саввы Кулиша). В 1967 году Евтушенко печатает повесть «Пирл-Харбор», написанную под впечатлением поездки на Гавайские острова и в Гонолулу. Ее герои — американский моряк Гривс, чудом уцелевший во время японской атаки на Пирл-Харбор, и японский камикадзе Кимура — они знакомятся в самолете и вспоминают пережитое, понимая бессмыслицу вражды и войны. Следующей была повесть «Ардабиола», а затем роман «Ягодные места», в котором элементы биографического характера сочетаются с попыткой дать более широкую картину мира ХХ века. В своей прозе Евтушенко остается поэтом — по эмоциональности и ассоциативности мышления, поэтому, естественно, обращается и к «гибридным» жанрам. Образцом этого может быть большая поэма «Фуку!», в которой поэтические монологи чередуются с обширными публицистическими пассажами и вставками-воспоминаниями, впечатлениями от зарубежных вояжей, встреч и бесед с выдающимися деятелями и поэтами американского континента. На языке одного из индейских племен «фуку!» означает запрет на употребление имени; Евтушенко переосмысливает это табу в контексте колониальной истории Латинской Америки, да и не только ее: речь идет об особенности памяти человечества, которое уважает «больших», даже если они успешные бандиты, и забывает «малых», на чьих трудах и крови стоит эксплуататорский мир. Яркая риторика поэмы проникнута антиимпериалистическим и гуманистическим пафосом.
В стихах, поэмах и прозаических произведениях Евгений Евтушенко не раз высказывает свое эстетичное кредо, иногда выразительно полемические (по отношению к господствовавшим в тогдашней советской критике) соображения о литературе и искусстве; своими взглядами делятся и его герои (особенно в повести «Пирл-Харбор»). Выступал он и с эссе и статьями, в которых проявился его дар тонкого интерпретатора художественных явлений. Еще одна грань его многогранной деятельности — то, что он назвал своим «антологизмом»: страсть к собиранию лучших образцов классической и современной русской поэзии (Евтушенко на редкость бескорыстен в своих вкусах и объективен в отношении к коллегам); он, в частности, составил антологию «Десять веков русской поэзии» (в ней, конечно же, немало наших земляков).
В конце 80-х и в 90-е годы поэзия Евгения Евтушенко проникнута тревогой за кровавые межнациональные конфликты (азербайджано-армянские и др.), ускорившие распад СССР. Он не приверженец русской великодержавности и ее силовых методов, но подчеркивает свой русский патриотизм и не скрывает своего сожаления за тем, что собранная «по лоскутку» Россия (империя?) снова становится «разодранной страной» (стихотворение «Лоскутное одеяло», 1993). Однако находит в себе мужество сказать: «Империя, прощай! Россия, здравствуй!» И наибольшую опасность для своей страны видит в возрождении тоталитарных и ксенофобских настроений (поэма «Тринадцать», 1993 — 1996, и др.). С болью переживает он и межнациональную вражду в бывших советских республиках, где у него много одинаково дорогих ему друзей разных национальностей (знаменательными были его «сдвоенные» поэзии «На смерть абхазского друга» и «На смерть грузинского друга», написанные в 1995 году).
Вокруг поэзии, гражданской позиции и личности Евгения Евтушенко всегда возникали споры, у него было много приверженцев, но хватало и оппонентов и недоброжелателей. В новом литературном поколении есть те, кто склонен скептически относиться к Евгению Евтушенко как к одному из видных представителей архаического, так сказать, «шестидесятничества». Странный, конечно, мотив. Что же касается самого Евгения Евтушенко, то он и сейчас не потерял творческой энергии и поисковости, и его вклад в русскую поэзию, влияние на литературную жизнь в бывшем СССР никак нельзя преуменьшить.
Когда-то Евгений Евтушенко сказал о себе: «Я разный, я натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный, я весь несовместимый, неудобный...»; к тому же он постоянно в развитии, в самостановлении, в эволюции. Но, как справедливо подчеркивал он, «эволюцию нужно отделять от хамелеонства». И еще: он самокритичен и требователен к себе. По его собственному признанию, при подготовке монументальной книги «Весь Евтушенко» к своему 75-летию он «недрогнувшей рукой отправил в корзину примерно 75 процентов... самого искреннего мусора. Как землетрясение».
Поэзия Евгения Евтушенко обрела большую популярность в Украине. Он много раз с большим успехом выступал в Киеве, Харькове и других городах. Харьковчане избрали его своим депутатом в Верховный Совет СССР на первых демократических выборах. Евгений Евтушенко был в контакте со многими украинскими литераторами, поддерживал своим авторитетом первые шаги украинских шестидесятников — Виталия Коротича, Ивана Драча (на одном из выступлений в Киеве в 1961 году прочитал свой перевод знакового стихотворения Ивана Драча «Подсолнечник», чем содействовал признанию молодого неординарного автора; тогда же «Літературна Україна» отдала целую страницу поэзии Евтушенко).
Неоднократно встречался он с украинскими читателями и слушателями и в последние годы. Тут у него много друзей, много собеседников. И не только в современности. В нашей истории также:
И мне сегодня истину глаголет
От всех надежд
и оскорбленных чувств
Прапрадед мой —
Сковорода Григорий,
И я тихонько у него учусь...
(«Великий европейский полтавчанин»)
