«Наталка Полтавка» по пьесе И. Котляревского — самый популярный спектакль Театра им. И. Франко в постановке экс-киевлянина Александра Анурова. Недавно франковцы вернулись из гастролей в Санкт-Петербург (о чем «День», №221, уже рассказывал), где не выступали больше 20 лет, добавив в своей список побед и восторженные отзывы русских критиков. В чем феномен успеха постановки? В первую очередь, в современном, с улыбкой и легкой иронией, режиссерском прочтении классического произведения, написанного больше полутора века тому назад, в талантливой игре и красоте пения актеров, занятых в спектакле, в сохранении ненавязчивого фольклорного фона, современных аранжировках Олега Скрипки. Настроение после просмотра спектакля — как после Гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: кажется, из самих глубин генетической памяти возникает ощущение «нашего», «родного» увиденного и услышанного. И вряд ли московский режиссер Александр Ануров смог бы поставить такой спектакль, если бы не вырос именно на украинской земле.
«МЕНЯ СЧИТАЛИ ХУЛИГАНОМ»
— Александр Александрович, вы родились в семье известных киевских художников — заслуженной артистки Украины Веры Предаевич и народного артиста Украины Александра Анурова. Какой запомнилась вам первая встреча с театром?
— Какого-то поэтического воспоминания о том времени у меня не осталось. Мои родители и действительно были известными актерами, из числа тех, кто создавал славу Театра им. Леси Украинки. Конечно, они брали меня часто с собой в театр. Но выглядело это довольно обыденно. В бутафорском цехе мне давали автомат или саблю, и я с этим оружием успешно справлялся. А костюмеры могли надеть на меня гусарский ментик и забавляться с маленьким «гусаром». Но никто меня не воспитывал как будущего актера.
— Неужели родителям не хотелось, чтобы вы продолжили творческую династию?
— Я был поздним ребенком. И, конечно, в первую очередь они хотели видеть меня счастливым. Однажды отец сказал: «Ты пойдешь той дорогой, которой захочешь идти». Он был тонким, интеллигентным человеком, даже аристократом, но, в то же время, очень трезвым в своих оценках и в чем-то по-хорошему циничным. Вообще, никакого фанатизма по поводу моего выбора профессии в семье никогда не было. Родители жили по законам прошлого, еще дореволюционного времени: когда оценивали кого-то, актера или режиссера, то обращали внимание только на его квалификацию, профессиональные качества и возможности, а не на то, на какой машине он ездит, в какой квартире живет или какой ковер у него висит на стене.
— А когда вы уже сделали выбор, родители помогали своими советами?
— Нет, я развивался самостоятельно. Кстати, в Киевском институте театрального искусства, как и раньше в школе, меня считали хулиганом. Помню, как после поездки студентов в колхоз вывесили плакат: «Александр Ануров, Кирилл Войтецкий, Алексей Горбунов, Олег Черный, Константин Степанков позорят имя нашего института»... Во время учебы я сталкивался с различными запретами. Мне не позволяли ставить Гоголя, Платонова, Булгакова. Помню, как к конкурсу чтецов имени Яхонтовского (он проходил в Ленинграде) я подготовил текст Андрея Платонова. Когда выступил, стало ясно, что именно я должен ехать на этот конкурс. Но потом один из деканов сказал: «Кто этот Платонов? Тот, которого запретили? Нечего даже об этом говорить». Как-то раз на кинофакультете мы с курсом, которым руководил Константин Петрович Степанков, подготовили спектакль «Мастер и Маргарита». Руководство института делало все, чтобы мы ее не показали. Дошло до того, что была обесточена Киево-Печерская Лавра, где находился тогда кинофак, но люди, хотевшие посмотреть спектакль, не расходились, и мы играли его при свечах... Был у нас в институте «кадровик» — совсем лысый, всегда мрачный мужчина, наверное, полковник в отставке, который меня предупредил: «Ты ходишь по лезвию бритвы».
— И именно поэтому поехали в Москву? Но ведь и там существовала та же советская система...
— Сначала я с большим трудом был зачислен в труппу Театра им. Леси Украинки, где играли родители. И именно тогда я в мастерской театрального искусства «Сузір’я», которую создал Алексей Кужельный, поставил свой первый спектакль. Это был, кажется, 1988-й год. Спектакль назывался «Лаборатория нового человека» и получился действительно аншлаговым. А позже в журнале «Трезвость и культура» —это же нужно, такой парадокс!— я нашел произведение Венички Ерофеева «Москва — Петушки». И это был мой второй спектакль в «Сузір’ї». А то, что нужно уходить из Русской драмы, я понял, когда в вывешенном списке распределения ролей нашел свою фамилию почти в самом конце. Именно тогда решил, что мне нужно резко изменить свою жизнь. Совсем случайно узнал, что в Москве Анатолий Васильев набирает актеров в новый театр. Ни на что не надеясь, скорее от безысходности, я поехал туда на прослушивание и стал одним из десяти актеров, которых режиссер отобрал для своего коллектива.
«Я ПОПАЛ В КОЛЛЕКТИВ, ГДЕ РАБОТА БЫЛА КРУГЛОСУТОЧНОЙ»
— Но, судя по всему, стремление самому ставить спектакли не оставило вас?
— За пятнадцать лет я сыграл большие или значительные роли во всех спектаклях, вышедших за этот период в «Школе драматического искусства» Анатолия Васильева. С труппой объехал все лучшие европейские, да и мировые фестивали. А потом наступил момент, когда и в этих стенах мне стало тесно. Я занялся режиссурой. В Киеве в 1997 году осуществил в Русской драме постановку «Крокодила» Федора Достоевского. Потом начались мастер-классы «Школы» в Европе. Так я все больше отдалялся от дел театра, где работаю. Я не ушел из него, а по договоренности с Васильевым получил возможность больше заниматься той деятельностью, которая меня особенно привлекает.
— А что дала вам работа в «Школе драматического искусства»?
— Хороший вкус, дисциплинированность и волю — не в понимании свободы, а как силу воли. Я попал в коллектив, где работа была круглосуточной. А потом начались еще и поездки по Европе. И весь тот ужас, который был в 90-х годах в Москве, прошел мимо нас, потому что мы много выступали за границей. Хотя все было не просто. Мы жили и работали в очень жестком режиме. Но в театре сложилась очень хорошая творческая компания... Сейчас кое-кто из моих партнеров уже умер, кто-то уехал. Но нельзя не вспомнить ту прекрасную группу актеров, с которыми вместе столько работал, — мы делали спектакли, которые принесли славу нашему театру. Мы все очень много работали.
— И какие роли вы играли в театре-школе Анатолия Васильева?
— Главная для меня работа — роль Сократа в спектакле «Государство» по «Диалогам» древнегреческого философа Платона. Еще я играл Созия в «Амфитрионе» Мольера, Лепорелло в «Каменном госте» Пушкина, Слепого музыканта в «Моцарте и Сальери», Мозглякова в «Дядином сне» Достоевского, Франческо Савио в спектакле по пьесе Пиранделло «Каждый по-своему», Сорина в «Чайке» Чехова, Арнольда в «Школе жен» Мольера, участвовал в большом проекте «Илиада»...
— Интересно, а как Васильев делал назначения на роли? Они зависели от его ощущения индивидуальности актера или, наоборот, он стремился открыть многогранность этой индивидуальности в разноплановых ролях?
— А назначений, этих списков никогда и не было. Просто мы начинали читать, анализировать пьесу, и каждый незаметно попадал на свое место. Без всякого назначения. Многое зависело от желания актера играть именно эту роль, быть с нею.
— Теперь обратимся к вашей режиссерской практике. Осуществляя в киевском Театре им. И. Франко постановку «Букваря мира» по произведениям Григория Сковороды, вы из актеров выбрали только тех, кто верит в Бога. Почему это для вас было так важно?
— Как православный человек, я хочу, чтобы со сцены шла только светлая энергия, наполненная легкостью, иронией, улыбками, страстью, иногда даже отчаянием... Собственно, всем тем, что связано со светом. А разные мрачные истории, тексты о гомосексуалистах, проститутках, наркоманах, бомжах, о том уродстве, которое я вижу ежедневно, меня уже давно не интересует. Я говорю об этом без всякой критики. Просто это не вызывает у меня никакого интереса.
— Признаюсь, что тут я ваш союзник. Я также чувствую внутреннее отторжение от подобной «чернухи».
— Сегодня я ее так не называю, потому что это уже новый, более модернизированный виток спирали. Это принцип сознательности. И он меня не интересует, потому что я считаю его примитивным. Я наизусть знаю те четыре- пять приемов, с помощью которых из актера можно сделать ничтожество и показать на сцене. Знаю, как это делать, потому что я — специалист. Но для меня это скучно и примитивно. А вот чтобы возвысить актера, сделать его легким, элегантным, красивым — этих пяти приемов, которыми унижают, будет уже недостаточно.
Вы знаете, мир атеистов страшный. За семьдесят лет он уничтожил огромное количество людей. Сегодня, к сожалению, Москва идет по американскому пути, а Киев — по московскому. Но это путь атеистов, он ведет в тупик, за этим ничего нет, дальше там — пустота и бездна. Вот недавно я выпустил в Театре им. И. Франко свой второй спектакль «Наталка Полтавка», в котором играет великий, я подчеркиваю — великий, украинский актер Петр Панчук. И могу сказать, что испытывал огромную радость и наслаждение, работая с ним. Панчук — дисциплинированный, с высоким чувством ответственности художник, который никогда не позволял себе ничего, что выбило бы его из репетиционного режима. Я просто физически ощущал, как он создавал роль Возного, как она становилась все объемнее и лучше.
«НАДЕЖДЫ ОСТАВИМ НАЧИНАЮЩИМ»
— А почему вы считаете, что мы идем по московскому пути? Просто на протяжении веков нам навязывали этот путь. Но сегодня в Украине настроения в общем другие.
— Я был бы счастлив, если бы украинская интеллигенция, которая с гордостью сегодня поднимает голову, смогла сломать позвоночник этой нищей «целлофановой» культуре, — это было бы реальной вашей победой. Но когда какие-то третьесортные московские певцы приезжают в Киев и им предоставляются лучшие залы, украинский же артист считает за честь выступить с подобной «знаменитостью», это печально и горько.
— Какие из ваших разочарований связаны именно с театром?
— Спектакли, где показывают извращения, будут всегда больше привлекать толпу, чем наполненные высоких мыслей. Что поделаешь? Художник должен выбирать, что ему ближе. Убогое, ничтожное будет приносить больше денег, больше дивидендов и больше славы. Это понятно, это диалектика. Но это будет слава местечковая, именно подобного сорта. Эдакая N- ская слава. А человек будет считать, что уже прославился везде. И это будет возбуждать его, дразнить, питать и культивировать его ничтожное ego. Мои самые главные разочарования вызваны тем, что в театре, как в наиболее незащищенном искусстве, процветают дилетантизм, некомпетентность. Человек, стоявший у станка и точивший детали, а сегодня имеющий деньги, может прийти и делать спектакль. Сегодня процветает просто ужасная некомпетентность, поддерживаемая деньгами, приятельскими связями, способностью купить рекламу и другими подобными вещами. Это даже не разочарование, а трагическое ощущение нынешней ситуации.
— А какие ваши надежды связаны с театром?
— «Надежды юношей питают», а я уже не юноша, а муж. У меня есть вера. Надежды же оставим начинающим, молодым и пока не испорченным людям. Но еще хочу сказать, что, вопреки всему, караван идет. Падают верблюды, умирают погонщики — а он идет. И хотя в конце пути из тех ста верблюдов и погонщиков, которые вышли «из пункта А в пункт Б», останутся хотя бы трое, они будут лучшими. Настоящими.
