Российский актер Леонид Броневой ответил на вопросы читателей сайта bbcrussian.com. Предлагаем вашему вниманию выдержки из его беседы с главой интерактивного отдела Русской службы Би-Би-Си Анной Висенс. (www. bbc.co.uk/Russian).
— А когда пришла мысль стать актером?
— Я стал актером поневоле, в силу необходимости. Поскольку моя жизнь, вернее, жизнь моих родителей, а, следовательно, и моя, сложилась таким образом, что все дороги при советской власти были для меня закрыты, кроме театральной. И то не в столичных вузах, а в провинциальных. Потому что отец был репрессирован в 1937 году с правом переписки по 58-й статье. С правом переписки — означало, что у него есть какая-то маленькая возможность вернуться живым.
Когда мне было восемь с половиной лет, а маме 27 или 28, нас сослали в город Малмыш Кировской области, где мы с ней провели пять лет, с 1937 по май 1941-го. Она писала много раз Хрущеву, который только что возглавил ЦК Компартии Украины, спрашивая, чем ребенок и молодая женщина провинились перед советской властью. Наверное, они считали, что я восьми с половиной лет и мама представляли ужасную угрозу для существующего режима, потому что он даже ни разу не ответил...
— Леонид Сергеевич, как вы, человек с таким прошлым, относитесь к тому, что происходит сейчас в России вокруг личности Сталина? К примеру, к восстановлению лозунгов «За Родину, за Сталина!» на станции метро Курская в Москве?
— Я отношусь к этому крайне негативно — это я мягко высказываюсь... Сейчас собираются праздновать юбилей — 30 лет со дня рождения Сталина... Я считаю, что должен быть политический процесс над КПСС. Она виновата не меньше, чем нацистская партия в Германии, и даже больше. Там воевали против других народов, там уничтожали евреев, русских хотели сделать рабами. А тут воевали против своего народа. Как можно было героев, которые попадали в плен в полусознательном состоянии, после войны заставить опять пройти через лагеря? Это была чудовищная система, основанная на страхе. И главный лозунг, негласный, был — не высовываться. И еще обязательно люди должны были стучать друг на друга. Поэтому я никогда не прощу то время.
— А как вы объясняете тот факт, что современная Россия не готова поставить на одну ступень преступления сталинизма и фашизма? Многие считают: раз война была выиграна со Сталиным, то вроде как ему многое прощается...
— Я не согласен с этим. Не Сталин выиграл войну. Выиграли войну простые люди. Эти люди оставили своих родителей, детей, шли в бой 18-летними, — миллионы людей. Они видели, что враг пошел на нашу землю.
Я не признаю ту систему. Раньше я не понимал этого. Однажды — когда это было, дай Бог памяти — в 1946 году, мне было 16 лет, я вступил в комсомол, как ни странно, хотя отец был в заключении, а мы с мамой жили в эвакуации в Чимкенте. Меня приняли. Я всю войну работал, то в пекарне, то еще где-то. Я доучился до шестого класса, потом меня мама заставила поступить в вечернюю школу рабочей молодежи и за один год получить аттестат зрелости, т.е. пройти с седьмого по десятый классы, что я и сделал.
Даже когда отца арестовывали, я не понимал, что происходит. Я хотел пойти в военную школу или в журналистику, выучить два иностранных языка — английский и немецкий. А мама сказала: «Никуда ты не пойдешь, никуда тебя не возьмут». Это был для меня ужасный удар, я спросил — почему? Она через несколько дней принесла мне анкету, две или три страницы, 35 или 40 пунктов. Мама сказала — прочти вот тут. Там было написано — находились ли вы, ваши родители или ближайшие родственники на оккупированных территориях или в заключении? Точка. И дальше была фраза — и если они умерли, то где похоронены. Я сказал маме: «Но Сталин же сказал, что дети за родителей не отвечают...». А она ответила: «Ты такой же дурачок, как твой отец». И я поехал в Ташкент...
— Дмитрий Стуканов из Москвы пишет: многие новые и яркие впечатления детства остаются в памяти надолго...
— Когда меня спрашивают, какое чувство вам запомнилось больше всего в жизни, я всегда говорю — одно чувство: чувство голода — до войны, во время войны и после войны. Страшное чувство голода, ощущение, что желудок у тебя превратился в маленький орешек... Человек вечно голодный, так же несчастен, как человек, который вечно переедает.
— А что для вас как актера важнее — театр или кино? Это вопрос Александра Смирнова из Москвы.
— Конечно, театр. Потому что театр подразумевает огромное количество сложных репетиций. Кино, особенно сегодня... Каждый день снимается новый сериал. Поразительно. Как можно за три-четыре дня снять серию?
Я, конечно, люблю театр. Театр — это живая вещь. Я работаю в «Ленкоме» 21 год, за это время не видел ни одного пустого кресла, ни здесь, ни в других городах России, ни за границей. Потому что Захаров — гениальный человек. Правда, театр за последние годы получал постоянно нокдауны. Ушли совершенно незаменимые люди. Потрясающие удары... Окружающая театральная общественность, видимо, полагала, что театру конец. Марк Анатольевич давно ничего не ставил, сидел, работал над «Вишневым садом». И вдруг он поставил такой выдающийся, изумительный спектакль! Он, правда, сказал, что это по мотивам «Вишневого сада». Это нечто феноменальное — то, что он сделал.
— Очень многие читатели спрашивают о том, как вы относитесь к отреставрированному и вышедшему теперь в цвете фильму «Семнадцать мгновений весны».
— Крайне негативно. Я посмотрел кусочек и поймал себя на том, что внимательно смотрю: вот, оказывается, повязка красного цвета, а на ней белый круг и черный фашистский знак, а костюм черный... И уже пропустил пять или десять фраз текста! Это я — а что же простые люди?! Я не знаю, кто сделал этот заказ. С этим ничего нельзя поделать, потому что это связано с большими деньгами. Это и есть пошлость, а не только то, что делают разные комики по телевидению. Помимо раскраски (вульгарной) они посмели трогать, переделывать текст.
— Я не слышала, что текст, оказывается, тоже подвергся изменениям...
— Ну, вы этого не знаете, потому что вы не знаете текст фильма наизусть. Но кто им дал право у Евгения Александровича Евстигнеева забрать изумительную фразу, которая сразу характеризует весь его образ? Когда он попадает по своей ошибке в ту квартиру и его спрашивает этот страшный человек: «А у вас крыша есть?» — он говорит: «Нет, я живу на втором этаже». Т.е. он великий ученый, он даже не понимает этих слов, уголовных или спецслужбовских.
Поэтому я не смотрю этот фильм, он исковеркан. Может быть, молодежи нравятся яркие краски — пускай смотрят. Потом, ведь он был сделал черно-белым для того, чтобы документальные кадры слились с ним. А теперь получается — идут очень хорошие правдивые документальные кадры, идут танки, бегут солдаты, и вдруг — яркая раскрашенная сказочка. Это безобразие, нет, даже так: это преступление.
Всем все можно сегодня. Это неправильно. Конечно, цензура была ужасна раньше, но свобода без ответственности — что хочу, то и ворочу, — это тоже ужасно.
— Как вы оцениваете качественное развитие российского театрального и кинематографического искусства, свободного от цензуры, в сравнении с советским периодом с наличием цензуры, спрашивает наш читатель.
— Я считаю, сегодня такое снижение уровня театра и кинематографа объясняется тем, что искусство, как ни странно, не может быть полностью свободным. Должно быть сопротивление, сопротивление, которое ты должен преодолевать. В прошлом, преодолевая сопротивление государственной машины, выходили изумительные фильмы, писались изумительной красоты песни на прекрасные тексты. А сегодня ты свободен, ты можешь писать роман из сплошного мата, предположим. Ну, почитаешь страничку, а на второй подумаешь — да ну тебя к лешему!
— Думаю, этот вопрос вам задавали не один раз. Иван пишет: вы сыграли нациста так, что миллионы в СССР поверили, что нацисты — это преприятнейшие люди. Не раскаиваетесь? Я думаю, что Иван немного с юмором вас об этом спрашивает.
— До меня фашистов играли прямолинейно — они глупые, они идиоты. Тогда с кем мы воевали, если они глупые, идиоты, если их армия и спецслужбы плохо налажены? Что ж мы тогда мучались четыре года и положили миллионы людей? Нет, это была страшная машина. Они все были, конечно, сильными руководители. Все, кроме Шелленберга, имели отличное образование, уголовники по натуре, конечно.
Один высокопоставленный человек когда-то при советской власти на страницах прессы, когда его спросили, почему такое широкое развитие получают фашистские организации в России и во всем мире, сказал: а потому что нельзя так играть фашистов, такими хорошими, как их сыграли Броневой, Табаков, Куравлев. Нельзя этого делать, их надо разоблачать.
Я дал ответ на это интервью в газете. Я сказал, что вы переоцениваете влияние искусства на умы. И, может быть, вы плохо воспитывали комсомольцев своих, поэтому так и получается. Но через много лет я подумал: может, он прав, может, в России нельзя так играть? Потому что российский зритель — он прекрасен, но он прекрасен своей наивностью. Он смотрит и верит, что это так, что это все правда. Ну а если это преступник — что же, играть прокурорское отношение к своему образу? Я никогда так не играл и играть не буду.
— Видимо, частично это связано с тем, что кинематограф всегда использовался в качестве пропаганды. Так ведь?
— Не знаю, я не занимаюсь пропагандой. Но, к примеру, Лев Борисов замечательно сыграл в «Бандитском Петербурге» Антибиотика, хотя это глава бандитской мафии. Я его поздравил и спросил — как вы смогли так замечательно сыграть, где вы учились? Он ответил — у вас, у вашего Мюллера.
— Леонид Сергеевич, последний вопрос от Михаила Зайцева. Он спрашивает, интересуетесь ли вы политикой, если да, то что вы думаете о нынешней ситуации в России?
— Интересуюсь, но говорить о ней не люблю.
— Ну а на уровне ощущений — как вы себя чувствуете сегодня?
— Сегодняшнее время, несмотря на коррупцию, почти поголовную безграмотность, несмотря на амбиции и восхваление своего богатства, несмотря на все негативное, это время все равно лучше, чем то время — при незабвенном вожде нашем.
Меня как-то пригласил в Горки Дмитрий Анатольевич Медведев. Я был очень удивлен, меня никогда не звали раньше. Мы с ним 45 минут разговаривали, и я спросил его: «Дмитрий Анатольевич, а вы верите, что можете покончить с этой коррупцией, которая охватила всю страну и весь мир?». Он ответил: «Я не могу вам сказать, верю или нет, но кто-то же должен начать, хотя бы начать это».
Он, кстати, был очень удивлен, когда спросил меня сначала: «Какие у вас просьбы, пожелания?». Я ответил: «Никаких». Он долго молчал — был удивлен, наверное. Попадая к таким людям, обычно что-то просишь, клянчишь. А мне действительно ничего не надо. У нас с женой двухкомнатная квартира, больше у нас ничего нет, да и не надо. Я не понимаю, зачем нужно четыре-пять-десять комнат, а если сто — в них же во все и не попадешь. Мне нужно кресло, телефон — одно место мое, как у собаки.
