Все помнят, что говорил Чехов: «Люди просто обедают, а в это время ломаются их судьбы и рушится жизнь». Вечером мы усаживаемся перед телевизором, не замечая, как сквозь нас бесшумно несется история. Наиболее точно сказал об этом филолог А. Михайлов: «Люди начала XIX века (эпоха здесь не важна. — Авт.), садясь по вечерам за ломберный столик, играя в фанты и всякими иными способами проявляя свою невинную ребячливость, конечно же, не замечали, как в такие минуты уносит их своим вихрем история, вовлекая — и притом самым суровым манером — в свою неповторимость, в безвозвратность совершающегося».
Сейчас мне хотелось бы спокойно поговорить о слове. Приближаются выборы — очередной выброс денег и популизма, когда макаронные фабрики работают на полную, а люди сорят словами, ветер носит слова по улицам, в них заворачивают селедку... Утверждение, будто политику не нужны слова, будто красивая, пусть даже изысканная речь ему вовсе не к лицу, что за него якобы «говорят» его дела, — в корне ошибочно. Прежде всего, речь — это показатель в том числе и того, как идут дела. Если политик или бизнесмен изъясняется заученными в штабе фразами или, конструируя предложение, возводит глаза к потолку, очевидно, его потолок невысок. Кроме того, хороший язык — это красиво, это вызывает доверие, а для политика главный вопрос — это вопрос доверия. Политики, однако же, привыкли завоевывать доверие более грубыми, ломовыми средствами — а, между тем, таким действенным средством могла бы стать интонация, речь. Беда в том, что этому нельзя научиться, технологии здесь бессильны, это идет изнутри. И если в Раде регулярно доходит до драк, какая уж тут речь, какой язык? Все, увы, просто — наши украинские политики крайне плохо воспитаны; притом сегодняшнее состояние языка есть результат воспитания предыдущих поколений. Культура красивого устного слова — исчезающая ценность; так сейчас говорят немногие. Мы настолько отвыкли от уважения к себе, что терпим, не замечая, брань, крики, терпим весь этот гаерский тон политиков по отношению к нам.
Речь — очень мощное средство, чтобы изменить себя, и мы действительно меняемся. Культура с некоторым запозданием, с инерцией откликается на то, что происходит с личностью. То, что на наших глазах развертывается в культуре последних двух десятилетий, с резчайшей сменой, к примеру, интересов молодежи, свидетельствует, по-видимому, о таких же резких переменах в личности, о ее внутреннем переустройстве, которые пока оказываются не по зубам никакой науке — ни психологии, ни социологии. Ясно одно: сейчас человек уже даже не тот, что был в середине 90-х. Языки — и русский, и украинский — стремительно избавляются от благородной плесени — так необходимых для культуры излишеств, от всего, что может помешать проскочить нехитрому смыслу, часть которого составляет эмоционально окрашенный узус, наподобие: «Привет! Как дела?» — «Нормально»; или: «Ну, как?» — «Супер». И хотя в речь — в сравнении хотя бы с позднесоветскими временами — прочно вошли заимствованные слова «бутик», «спойлер», «тюнинг», добавилось знаний на, для примера, сексуальную тему, — количество смыслов, похоже, уменьшилось в разы, а смысловая палитра устной речи обеднела до крайности. Был даже такой анекдотический случай. В Русском музее, что на Терещенковской улице, выставка картин Бурлюка. Молодежь подходит, стоит перед очередной работой — и только одно слово слышишь: «Прикольно». Идут дальше — и снова: «Прикольно».
Общение на подобном уровне происходит в 80% случаев, и не только в молодежной среде. Очевидно, что активный, действенный словарный запас нынешних украинского и русского языков, к сожалению, многократно уступает их потенциалу. В книге Ветхого Завета — 5 642 слова, в Новом — около 4 800. У Гомера — приблизительно 9 000. Американские ученые подсчитали: сейчас хватает нескольких сотен слов, чтобы изъясниться и понять друг друга, — что политику, что студенту — до того ограниченным стал набор тем: работа или желание ее получить (до 60% наших соотечественников заняты в качестве менеджеров, т.е., более половины — это управленцы, а не производители), музыка, клуб, телевизор, бутик, супермаркет... Мобильный телефон, одежда. И, конечно, политика — нескончаемый сериал, в котором актерствуем все мы, а режиссирует кто-то другой. Мне — как зрителю — бывает больно смотреть даже политические ток-шоу, где степень языковой новизны крайне низка, где набор условленных речевых конструктов раскладывается в определенном порядке, согласно заявленной роли политика, цвета его партии. Как правило, можно предугадать даже интонацию: оказывается, она тоже — часть бренда. О развлекательных шоу, о большинстве сериалов я и не говорю! У новостей — та же проблема...
«Если мы хотим обеспечить себя собственным газом, то мы должны прекратить транзит, потому что газ будет двигаться совсем в противоположном направлении, чем сейчас», — вот пример речевого сообщения работника Секретариата Президента в эфире одного из центральных телеканалов (цитируется дословно). Можно было привести и более убедительные примеры — но я намеренно не хочу этого делать: достаточно включить телевизор! Хотя нет, вот, пожалуйста: «Когда мы делали это в начале года, то у нас в хранилищах было больше 30 млрд. кубометров, и давление, которое было в хранилищах, позволяло делать эту схему — обеспечивать нас газом, который мы накопили». Что ж, так говорят в Секретариате Президента. Я без всякой злобы, без ерничанья привожу эти слова; это просто факт, к которому многие привыкли и за которым для многих без труда угадывается смысл. А красота... кому она нужна? Ею дом не обогреешь, другое дело газ!
Сейчас поднимаются одна за другой волны «порнографических» скандалов; так вот, я хочу сказать, что до запрета порнографии надо еще дорасти, а для начала запретить косноязычие и суржик. Порнография — явление более высокого порядка, чем наше мычание, это свобода тел. Безусловно, свобода с отрицательным знаком, но если нет никакой... Оглянитесь вокруг: люди суеверные, забитые, живут страхом и мифами. Пропускают через себя мифы, давая на выходе некое подобие государственности, государственного строя. Политики хамоватые и безграмотные, немало таких и журналистов. Если возникает проблема, ее не решают, но лишь расчесывают рану общими усилиями, пока на зловоние не слетаются мухи. Повторяю, до свободы нужно дорасти. Та «свобода», что наблюдается сейчас, лишает нас... да какого там божеского — человеческого облика, самой возможности говорить на человеческом языке. И если порнография — змея, кусающая самое себя за хвост, то в случае с косноязычием мы наблюдаем активное поступательное движение, завоевывающее все новые области: у нас косноязычны пресса, литература, жутко косноязычна эстрада; да что там, даже среди отечественных симфонических оркестров и камерных ансамблей ощутимо косноязычие, хотя музыканты не «говорят» со сцены.
Все вышесказанное справедливо для всего, кроме священного косноязычия, — когда человек сознательно трудно, с преодолением неких невидимых препятствий строит свой личный этикет высказывания, не соглашаясь с тем и не принимая, не используя то, что слишком уж гладко просится к слову, — как будто душа намылена! Святое косноязычие, как и святая простота, — явление достаточно редкое, а в политике нынешней, кажется, просто немыслимое.
Изучением этикетных систем занимается, в частности, прагмалингвистика. Так, ученый Г. Грайс выделял четыре принципа речевого общения: 1) принцип количества (требование информативности высказывания); 2) качества (требование истинности); 3) отношения (требование соответствия теме), 4) способа (требование ясности). Существуют также принципы вежливости, сформулированные Дж. Личем: 1) постулат такта (минимум неудобств партнеру по общению); 2) великодушия (забота об интересе партнера в ущерб собственному); 3) одобрения (свести к минимуму отрицательную оценку партнера по общению); 4) скромности (минимально хвалить себя); 5) согласия; 6) симпатии. Отсюда две концепции: негативной вежливости — предоставление партнеру свободы, и вежливости позитивной — одобрение партнера, демонстрация солидарности. Считается, что негативная вежливость реализуется чаще на персональной дистанции, позитивная — на социальной, то есть — в том числе и в политике. При этом негативная вежливость более характерна для индивидуалистских культур (англичане), а позитивная — для коллективистских (украинцы, русские, поляки). Но различить их «с поверхности» не так легко — многие новоявленные этикеты именно что противоречат вежливости — нарочито и демонстративно, причем носителями таких этикетных традиций сие, пожалуй, не воспринимается как невежливость.
С этой точки зрения интересна контаминация стратегий. Старые критерии скромности, обозначенные выше, входят в противоречие с новыми правилами — «сам себя не похвалишь — никто...» и «продавать себя»; отсюда ярмарочный стиль (достаточно включить любое политическое ток-шоу), расписные самовары убеждений, убийственная серьезность без какой-либо самоиронии. Мы говорим на родном языке без усилия — и в этом смысле за нас работает наше сознание, над которым в свою очередь тоже нужно работать — хотя бы для повышения качества речи, овладения полным смыслом произносимых слов, усиления ответственности за каждое несомое слово.
Я хочу сейчас говорить о слове, о ценности слова... Филологи оперируют понятием «перформатива» — слова как действия, слова, которое не есть уже просто слово, но является непосредственным прямым действием: сказал — сделал. На одном полюсе этого понятия находится клятва, обет, присяга, на другом — проклятие, брань. Например, обет верности, данный во время таинства венчания, имеет силу прямого действия. Можно вспомнить другие примеры, связанные с посвящением, хиротонией и т.п., — все они в разной степени характеризуют слово как действие, слово как действующее в таинстве и имеющее поэтому уже не номинальную, не потенциальную, но реальную и объективную силу. На противоположном полюсе перформатива находится бесстыдная лексика, нецензурная брань. Парадокс в том, что бранное слово, будучи словом-действием, есть перформатив-навыворот — это слово-фикция, слово, которого не существует, которое можно заменить чем угодно — междометиями: «Э-э-э», «М-м-м», шумом дождя, пощипыванием усов или бородки. Нет таких ситуаций, таких жизненных обстоятельств, в которых дозволено было бы применять по отношению к другому бранное слово. Брань налагает на человека, на адресата тонкую пленку, парализующую потенции, закупоривающую каналы. Но не только от брани должна быть очищена речь. Она еще обязана содержать в себе культуру, быть покрытой спасительным слоем культуры, как лаком, предохраняющим живопись от рассыхания. Раньше этому учили, это впитывалось с молоком матери. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев вспоминает, что еще в начале ХХ века столичных детей специально обучали искусству держаться, вести беседы — за столом, в обществе; при этом ни о какой наигранности либо неискренности не могло быть и речи — прививалось живое любопытство по отношению к другому человеку, любопытство, основанное на уважении и почитании свободы другого, что отсекало всякое амикошонство и навязчивость.
Высокое общение, в идеале, протекает между двумя полярными установками: полным и всецелым бесстрашием — и страхом Божьим. Не будет бесстрашия перед земным — будут змеиные извивы, судороги и лукавство; не будет страха Господнего, веры в сугубую реальность слова — станешь сорить словами. Снова-таки у врат голосовых связок, неба, губ, языка, на страже выпущенного на волю слова хорошо бы стоять страху — но страху особому, в понимании благого веяния, осторожности. Что я имею в виду, хорошо передают слова Антония Сурожского: «Бояться Бога не значит страшиться Его. Страшатся рабы, страшатся люди подъяремные, боятся оскорбить своего властелина те, которым страшно от него получить наказание, и те, которые боятся лишиться награды. Но не таков сыновний, дочерний страх... Как страшно бывает огорчить дорогого нам человека, с каким трепетом мы думаем о том, что самый любимый нами человек может быть ранен словом, взглядом, поступком... Любимый человек — святыня для нас, и боимся мы, как бы эту святыню не осквернить, этого человека не унизить».
Общение напрямую связано с проблемой понимания, раскрывает проблему понимания. Язвительная ирония, то, что зовется «стебом» (кривлянием, издевательством, ерничаньем), — есть неусвоенное понимание. Красота речи даже лицо делает красивым — благодаря незаметным, но частым микровоздействиям на мимические мышцы.
Нынче многие слова утеряны, от многих осталась только оболочка. Интенсивное порабощение языка варваризмами: вместо «Спасибо» («Спаси, Бог») или «Благодарю» («Дар во благо») говорят «Сэнкс», а вместо «Здравствуйте» (пожелания физического и духовного здоровья) — неокрашенное «Привет». Более того. Как известно, слово несет две функции: творческую, зиждительную — и коммуникативную, транспортную, функцию канала связи. Эта последняя способна крайне обедняться, до полной неспособности воплотиться. Живой человек осуществляет факт общения, книга осуществляет факт общения, но интернет — нет, sms — нет, icq — нет; напротив, эти явления представляют собой как раз мощное средство разобщения. Парадокс, который не место рассматривать в рамках данного материала.
Здесь мы подходим к главной проблеме. Имеется диалектика языка — один его полюс расширительный, консервативный, обогащающий, стремящийся к емкому, но многомерному символу, из которого во все стороны пучками торчит смысл; другой — коммуникативная единица, уводящая к всеупрощающему моносмысловому знаку. Слово разрушается потому, что подобная функция работает на каком угодно материале, например, на пунктуационных значках. Ее деятельность лежит точно в поле визуального восприятия, кванта информации, который соизмерим с охватом глаза, однозначен и быстро читаем, лишен полифонии смыслов. Слово, в котором осуществлен перевес второй функции, теряет признаки слова. Это смайлики, различные сокращения, принятые и в устной, и в начертательной (письменной ее уже не назовешь) речи (к примеру, IMHO, ASAP). Это разного толка операции со словом: искажения, коверкания (нашумевший интереснейший феномен «языка подонков»), перестановка, подчеркивание и перечеркивание слов, манипуляции с кеглем — все, что делает язык коммуникации более выпуклым, кодированным, включенным в узкогрупповой контекст. Слово сейчас находится под угрозой исчезновения, будучи вытесненным ситуативно-коммуникативной сферой, сообщающей миру, точно азбука Морзе, сиюминутные состояния троглодита: «прикольно», «мне скучно», «я смеюсь» и т.д.
Вопрос не стоит уже — спасти культуру речи, вопрос стоит — по возможности сохранить саму речь. Речь, пластичная и гибкая, в которой есть своя красота, подвергается сильнейшему воздействию «доязыковой» — визуальной культуры. Происходит тотальная визуализация восприятия, которая может деградировать по шкале ценностей совершенно свободно, вплоть до «наскальных рисунков». Уже в недалеком будущем люди столкнутся с тем, что им все труднее и труднее будет выражать некие более сложные, чем обычно «принято», мысли и эмоции; лексика общения может и впрямь обмелеть вплоть до мычания. Эмоциональная жизнь у людей вялая уже теперь, людям постоянно требуется электрошок в виде телепрограмм и газетных уток; что будет дальше, покажет время.
Какие бы ухмылки на сей счет ни «звучали», спасение речи, гигиена речевая и душевная видятся в чтении и перечитывании классической литературы.
Недавно, открыв — в который раз — пьесу Антона Павловича Чехова «Вишневый сад», я был изумлен, на сей раз, ее лексическим содержанием. Вся пьеса построена на словах простых, обиходных, но — высшей категории; вот послушайте: «любимый», «милый», «славный», «нежный», «прекрасный», «хороший», «изумительный», «благолепие»... Слово «люблю» повторяется в первом действии девять раз, это очень немало для экономного чеховского повествования! Раневская любит вишневый сад, она любит свой дом, любит дочерей и прислугу; по Раневской соскучились и ее любят дочь Варя, брат Гаев, купец Лопахин, слуга Фирс... В сочетании с физическим ощущением аромата, исходящего от белокипенного сада, цветущих ветвей в распахнутых окнах, открытая и нежная речь чеховских персонажей производит эффект особой целомудренности, чистоты, к которой никакая грязь не пристает.
«Добрый, прекрасный, изумительный»... И при этом не скучно, да что там — захватывающе читать. Я решительно хотел бы взглянуть на современного автора, который смог бы выстроить увлекательное чтение на подобной лексике!
Но главное, что дарит нам классическая литература, — энергоемкость слова, которое, подобно впитавшей информацию губке, перерастает самое себя, становясь незаменимым при общении, когда необходимо выразить самые тонкие, самые потаенные душевные переживания, делающие человека — человеком. И другого пути нет. Все очень просто: надо любить свой язык, иначе совсем скоро мы начнем измерять словарный запас нашей элиты — в «эллочках».
