К бесчисленным большим и малым, сквозным и локальным расколам, которыми неутомимо и изобретательно пытаются насыщать наше общество политики, призывая к «национальному единству», каждый раз прибавляются все новые и новые расколы, инициированные не менее изобретательными гражданами, склонными понимать «нашу национальную идею» в духе бессмертного и судьбоносного лозунга: «Бей своих, чтобы чужие боялись».
Одним из последних примеров такой вдохновенной деятельности может быть борьба, возникшая вокруг выдвижения (Ученым советом Института литературы им. Т.Шевченко Национальной академии наук Украины) на получение Национальной премии имени Тараса Шевченко профессора Гарвардского университета (США) Григория Грабовича. Казалось бы, Ученый совет научно-исследовательского института — люди компетентные. Не менее компетентный и Комитет по Национальной премии. Пусть обсуждают, дискутируют. Пусть подключается к обсуждению общественность. И она действительно поспешила подключиться. Но как! Группа выдающихся и уважаемых деятелей украинской литературы обратилась с открытым коллективным письмом в Комитет по Национальной премии им. Т.Шевченко, призывая не допустить такого национального позора. Все бы ничего, но в том коллективном письме было слишком много тяжелых обвинений в адрес Грабовича и мало аргументации по сути. И это было только начало. Дальше коллективные «открытые письма» посыпались, как из разорванного мешка просо. И все более злые и свирепые, наугад написанные.
В ответ на коллективные письма «против Грабовича» появилось коллективное письмо «за» Грабовича, и сбор подписей под ним обрел устрашающие масштабы — уже несколько сотен. Наверное, антиграбовичевцы не будут сидеть сложа руки, а проведут свои массовые акции. Не исключено, что мы станем еще свидетелями политических митингов у здания Шевченковского комитета.
Может быть, радоваться такому пылкому интересу к вопросам культуры и науки? Может быть... Но, к сожалению, имеем не столько диалог и вдумчивый обмен мнениями, сколько перестрелку на «языке ненависти», поединок идеологических компроматов. Даже сам Григорий Грабович в интервью «Украинской правде» не удержался от того, чтобы в порядке самозащиты напомнить нынешнему министру образования и науки некоторые подробности из его недавнего прошлого. У постороннего читателя может создаться впечатление, что все пространство украинской культуры — это арена доблести и чести с одной стороны «грантоедов», с другой — «совков». Так они друг друга величают.
Поэтому, на мой взгляд, есть необходимость обратиться к сути дела. Итак...
***
Григорий Грабович работает в литературоведении уже более сорока лет. Почти три десятилетия печатается и в Украине. Является автором многих трудов по истории украинской литературы и эссе о ее современном состоянии. Имеет немало последователей среди ученой молодежи. Под его руководством уже второе десятилетие выходит в Киеве журнал «Критика», отчасти контраверсионный и не без проявлений сектантства, но в целом хорошего профессионального уровня и, так сказать, интеллектуально инспирированный, что дает профессиональный обзор явлений литературной, культурной и политической жизни. Плодотворно работает одноименное издательство, специализирующееся на выпуске неординарной исторической и культурологической продукции (скажем, работает над изучением и публикацией огромного эпистолярного наследия Пантелеймона Кулиша; последние издания — первый том широкого проекта «Тарас Шевченко в критике»; том охватывает 1839 — 1861 годы и содержит впервые собранные, систематизированные и прокомментированные все журнальные и газетные отзывы на «Кобзарь» Шевченко на разных языках — огромный массив текстов, большинство из которых ранее в литературоведческое обращение не попадало. Также имеем уникальное факсимильное издание Шевченковских «Гайдамаков» с подробными научными комментариями и обстоятельными исследованиями Олеся Федорука и Григория Грабовича).
Казалось бы, ознакомившись с публикациями Григория Грабовича и его научными проектами и инициативами, можно при желании составить объективное представление о нем как о научном работнике и о его позиции в украинских делах. Однако все эти годы, уже четверть века, имя Грабовича сопровождает коллизия, которую он сам когда-то определил как «противостояние между критиком и публикой». Собственно, такое противостояние — в истории общественной мысли — вещь обычная и иногда плодотворная, даже необходимая, но в наших условиях наблюдаем что-то достаточно непривлекательное: грубая, острая вражда на всю жизнь смертельно обиженных индивидов. А среди людей мало просвещенных тем более царят даже версии о какой-то якобы враждебной антиукраинской подрывной деятельности Грабовича в украинском литературоведении и культуре. Прямо «агент влияния». Если бы хоть Кремля, так нет же...
Поскольку волны мутной «полемики» выплескиваются уже далеко за пределы окололитературной среды, а брызги их попадают и на некоторые гражданские и этические понятия, — есть, я думаю, необходимость рассмотреть проблему по сути, в пределах фактов.
Поэтому: кто такой имярек, что он делает и в чем его зловредность? А также: почему ему, многолетнему исследователю творчества Шевченко, Франко, истории украинской литературы в целом — «заказано» к Шевченковской премии, как приватно-патриотически объявлено?
ПЛАКАТ «ТАРАС ШЕВЧЕНКО», ТАТЬЯНА ЦЮПКА. В РАМКАХ ПРОЕКТА «ДІЯЧІ. ВИДАТНІ ОСОБИСТОСТІ УКРАЇНИ» КЛУБА ИЛЛЮСТРАТОРОВ PICTORIC / ФОТОРЕПРОДУКЦИЯ РУСЛАНА КАНЮКИ / «День»
***
Григорий Грабович родился в 1943 году в Польше — в Кракове. Окончил Йельский университет (США, 1965), стажировался в Ягеллонском университете (Краков, 1965—1966), был в докторантуре Гарвардского ун-та (США, 1966—1971). Защитил докторскую диссертацию «История и миф казацкой Украины в польском и российском романтизме» в Гарвардском университете (1975) и с тех пор работает в нем: зав. отделом славянских языков и литератур, профессор (с 1983), в то же время директор Украинского исследовательского института при Университете (1989—1996). Исследует украинскую и польскую литературы, межславянские литературные связки, проблемы теории литературы. Литературоведческие исследования Грабовича основываются на фундаментальной методологической базе, которая сложилась путем учета разных теоретических подходов современного западного литературоведения (от Романа Ингардена до Х.-Р. Яусса) и прошла собственную эволюцию. Для трудов Грабовича по истории украинской литературы характерно компаративистское измерение с привлечением широкого сравнительного материала из других литератур. В то же время он рассматривает историю литературы как целостную семиотическую (знаковую) систему, не только как процесс, но и совокупность текстов, на которых сосредоточивается, как на «силовых точках» (они четко отмечены в разных исторических периодах украинской литературы — от Ивана Вишенского и Касияна Саковича до П. Тычины и Е. Маланюка). В разные времена и в разных соотношениях, используя методы и идеи феноменологии, герменевтики, постструктурализма, деконструкции, отдельные варианты психоаналитики, культурологические установки, Грабович однако не идентифицирует себя полностью ни с одним из этих направлений, склоняясь к мысли, что «строгая последовательность, монолитность инструментария несовместима с широкой, именно исторически культурологической гаммой поднимаемых тем». Немало места в трудах Грабовича занимает вопрос жанров и стилей, их функций в формировании украинской литературы, их динамики, вопроса канона и связанной с ним рецепции (восприятие) литературных произведений и литературы в целом (модель рецепции, по его мнению, «должна была быть приоритетной для украинского литературоведения», поскольку исторически восприятие украинской литературы в господствующем «общем русском контексте» было центральной проблемой «для целого новейшего украинского культурного процесса и для становления национального сознания». На мой взгляд, это очень важная мысль, к сожалению, до сих пор у нас не усвоена). Органичное качество способа мышления и письма Грабовича — последовательная полемичность, предопределенная, во-первых, пониманием процесса осмысления истории литературы как никогда не законченного и всегда бесконечного, что требует постоянно новых интерпретаций и дискуссиях вокруг них; во-вторых, особенностями творческого темперамента автора, склонного к азартному противопоставлению собственного понимания вещей чужому — как формы самоутверждения. Собственно, такая полемичность в большей или меньшей степени бывает присуща многим искателям собственной истины. Но она не всегда шла на пользу Грабовичу, поскольку провоцировала обиженных и ущемленных не всегда к дискуссиям, а нередко к эмоциональным контрвыпадам. Акцентированной полемичностью характеризуются труды Грабовича о Т. Шевченко (можно сказать, центральные в его научной наработке, в частности книги «Шевченко как мифотворец», «Шевченко, которого не знаем», многочисленные статьи). «Наряду с ростом культа Шевченко его поэтические произведения стали рассматривать как удобное вместилище несложных чувств», — утверждает Грабович, скорее всего имея в виду читательскую рецепцию. Эту мысль (в целом она не новая) можно принять с определенным ограничением, не абсолютизируя такую оценку. Другое наблюдение касается традиционного, в первую очередь советского шевченковедения, которое, по Грабовичу, «признавало лишь метафорический или метонимический уровень его поэзии» (сторонников первого подхода Грабович квалифицирует как «идеологов», а второго — как «эмпириков», между которыми, мол, нет согласия). Однако Грабович считает, что Т. Шевченко как поэт «выразил себя на языке, который до сих пор полностью не научились расшифровывать его критики...», — хоть, предостерегаясь от упреков в самовозвышении и огульном игнорировании «дограбовичевского» шевченковедения, он признает по крайней мере следующее: «...в самых последних несоветских работах по шевченковедению несколько авторов, кажется, проявили свою осведомленность относительно того факта, что художественная вселенная Шевченко в большой степени символическая и закодированная». Этим кодом, по мнению Грабовича, является миф, как его понимал структурализм в своем антропологическом варианте (К. Леви-Стросс). В такой позиции есть сильные и слабые стороны, поэтому Грабович уточняет: «Я никак не утверждаю, что Шевченковская поэзия определяется исключительно мифологическим мышлением». Во всяком случае, Грабович предложил ряд идей, которые, выводя на «глубинные структуры» Шевченковской поэзии, стали принципиально новым словом в шевченковедении. Это, в частности, интерпретация символов не самих по себе, а в соотношении их и структур, которые их порождают; психологического кода самого изображения, «символической автобиографии», которой является Шевченкова поэзия; синхронности созданного поэтом мира (неделимости прошлого, современного и будущего); оппозиции «идеального сообщества» и «общественных структур» (по В. Тернеру); «миленарности» (по Н. Коном). Эти новации не только вызвали обсуждение и дискуссии, но и подверглись острому отрицанию со стороны части шевченковедов (для которых неприемлемой была видимая невнимательность к трудам предшественников) и особенно патриотического читательского круга. Отчасти речь шла о неадекватном восприятии используемой Грабовичем научной терминологии. Так, «миф» некоторые оппоненты Грабовича понимали не как форму существования универсальных и вневременных истин, а как синоним выдумки — поэтому соответственно возмущались мнимым «унижениям» великого поэта. Такое же «унижение» видели и в попытке выяснить разницу между «сакральным» у Шевченко — и «профанным», между «неприспособленным» Шевченко (Шевченко-поэтом) — и «приспособленным» (Шевченко русскоязычной прозы и занятия живописью), — хоть в действительности Грабович только заострил проблему, к которой обращались и некоторые предыдущие исследователи: проблему «иначести» второй ипостаси Т. Шевченко, в которой нет центрального для его поэзии абсолюта отрицания империи, нет национального «мифа» или они ослаблены (что, конечно, никоим образом не приуменьшает художественную ценность русскоязычных повестей, а тем более его художественного наследия). Впрочем, здесь, по-видимому, не учтено временное измерение (эволюции «настроений» Т. Шевченко), обстоятельства написания русскоязычных повестей и их адресат (читательская публика всей империи, к которой нужно было обращаться иначе, чем к единомышленникам-землякам). Шевченковскую поэзию Грабович стремится рассматривать не фрагментарно, а системно, — именно в системном подходе ища разгадки ее целостности и уникальности. Это дает возможность очертить ее сквозные «силовые линии», константы. Однако здесь трудно избежать и схематизации, и определенного обеднения, поскольку поэтический мир по своей природе спонтанен и может меняться во времени, а «система» склонна отрезать все «непомещающееся». К тому же в этой системной конструкции некоторые константы выглядят ослабленными. В первую очередь, это касается, на мой взгляд, исторических и социальных измерений творчества Шевченко. Можно понять отстраненность Грабовича от стереотипов советского литературоведения, отрицание их. Однако помимо всех стереотипов, скажем, крепостничество было главной проблемой и украинской, и российской жизни, вне которой невозможно представить ни украинскую, ни российскую литературу середины XIX в., а тем более поэзию Т. Шевченко, единодушно признанную и тогда же, и позже наиболее мощным голосом протеста против крепостнического рабства. Между тем у Грабовича не оказалось «инструментария» для разговора об этом измерении Шевченковской поэзии. Так же нехорошо сослужила ему службу определенная «замороженность» социального чувства и в попытке разгадать необычную сосредоточенность Т. Шевченко на образах девушки, женщины, матери: он как-то с воодушевлением использует возможность перевести разговор в упрощенно-гендерную плоскость. Социальное измерение — роль жизненной судьбы девушки и женщины в крепостническом обществе — дает возможность более предметно интерпретировать психологическое и этическое содержание соответствующей проблематики в Т. Шевченко.
И все-таки, невзирая на дискуссионность отдельных моментов, те новые «горизонты виденья» творчества поэта, которые предлагает Грабович, являются принципиальным углублением научных позиций современного шевченковеда и, на мой взгляд, заслуживают высокую оценку. Кроме всего прочего, они способствуют более глубокому ознакомлению современного западного мира с образом и творчеством великого украинца.
Постоянный интерес вызывает у Грабовича и фигура И. Франко. Ему посвящен, в частности, блестящий «Триптих о Франко», в котором скрупулезно рассмотрена сложная гамма Франковских оценок А. Мицкевича в контексте влияний и отталкиваний; драстические мотивы «валенродизма» в широком историко-литературном диапазоне; «пророчество» Франко, больше всего обозначившееся в поэмах «Смерть Каїна» и «Мойсей», которые, по мнению Грабовича, «составляют сердцевину не только библейской тематики Франко, но и его самопроекции как поэта». П. Кулиш и М. Драгоманов также привлекают Грабовича масштабностью мировоззрения и культурной продуктивностью; в то же время исследователь вынужден отметить нечувствительность украинского общества ко многим их идеям, не терявшим своей актуальности в разное историческое время и до сих пор. Образ неиспользованных возможностей, потерь и обрывов линии развития, хорошо известен украинской мысли, присутствует он и в трудах Грабовича. Широкое компаративистское мышление Грабовича (вместе со стремлением к системности) нашло пространство в трудах на темы украинско-польских и украинско-российских литературных взаимоотношений; относительно последних он позиционирует себя и как демистификатор, давая обзор стереотипов и фальсификаций советской эпохи и «снимая» их с помощью обстоятельной критики.
Грабович создал большой массив текстов на английском и украинском языках. Не все они выпущены в Украине. Исследовательский потенциал, утонченный методологический инструментарий и энергичная стилистика Грабовича обеспечили ему авторитет среди научной молодежи, да и не только. Внимательно прочитать его не мешало бы и противникам. Как ни помешало бы и ему сделать свои выводы из критики в его адрес и из досадных недоразумений. Конфронтация ради конфронтации никому не нужна. Она не является единственно оправданной формой самостояния. Моя давняя приязнь к нему как к научному работнику (невзирая на неминуемые расхождения в отдельных взглядах) дает мне право пожелать ему больше спокойствия и великодушия к оппонентам. Григорий Грабович — яркая величина в украинском интеллектуальном мире и останется ею даже независимо от того, будет ли ему присуждена Национальная премия имени Тараса Шевченко. И труды его будут читаемы.
«ПРЕМИЯ ШЕВЧЕНКО ДЛЯ ГРАБОВИЧА — ЭТО СВЯТОТАТСТВО»
Игорь КАЛИНЕЦ, писатель, бывший политзаключенный:
— Считаю, что форма открытого письма актуальна. А как иначе бороться с этим злом? Ведь, на мой взгляд, это именно зло. Больше никак я это не представляю. О причинах моей позиции можете прочитать в самом письме. Много общался на эту тему с моей женой Ириной Стасив-Калинец, с профессором Ярославом Дашкевичем. В свое время они оба углублялись в «писания» Грабовича намного больше, чем я. Еще при их жизни сформировал свое мнение относительно него. Не имею ни малейших сомнений, что, подписав это письмо, поступил хорошо. Не отказываюсь от своей позиции. Он может претендовать на какие-то другие литературоведческие премии, но не на Национальную премию Украины имени Тараса Шевченко. На мой взгляд, с его стороны это святотатство. Видно, что Грабович не мудрый мужчина, потому что мудрый и достойный украинский патриот из диаспоры в такой ситуации снял бы свою фамилию.
«ЭТО КОНФЛИКТ МЕЖДУ МОДЕРНОМ И АРХАИКОЙ»
Юрий МАКАРОВ, журналист, документалист, писатель:
— Я поддерживаю Грабовича, потому что могу сказать, что в некоторой степени именно он (прежде всего имею в виду книгу «Шевченко як міфотворець») открыл для меня Шевченко, а через него — украинскую культуру в целом. Грабович в моем случае сыграл роль своеобразного «триггера», который помог все упорядочить. И думаю, что не я один такой. Даже несмотря на то, что в чем-то я могу не соглашаться с Грабовичем, по крайней мере, на эмоциональном уровне.
Речь идет о конфликте поколений. К одному я отношусь с уважением, но в то же время с сочувствием. Это люди, которые полностью принадлежат к предыдущей эпохе, даже если не идеологически, то, во всяком случае, эстетически и мировоззренчески. Имею в виду ту часть украинской филологии, которая во времена СССР все же пыталась сохранить наследие Шевченко, память о нем и ценности, даже если речь идет об архаичных ценностях ХІХ века — других на тот момент у нас не было. То, что они пытаются навязать свои эстетические представления другим, — это проблема, хоть и не мы первые с ней столкнулись. Патриархи и мастодонты всегда консервативнее — речь идет лишь о степени этой консервативности. Литературовед Михаил Назаренко зафиксировал, что даже в академическом издании письма Шевченко, какие-то бытовые подробности в них были подвергнуты цензуре. Это свидетельствует о закомплексованности людей, которые не могут допустить, чтобы о Шевченко узнали что-то такое, что делает его живым человеком из плоти и крови. Не помню, опубликовал ли первым Грабович знаменитый автопортрет обнаженного Шевченко в плаще и берете, но думаю, что прежде всего именно этого не могут простить ему наши патриархи — он «воплотил» Шевченко, который до того должен был быть «бесплотным духом», скорее религиозным, а не культурным феноменом. «Шевченкова религия» мне абсолютно не близка, считаю ее вредной.
Другое поколение — люди, которые оканчивали современные университеты. Они находятся в мировом контексте. Для них это не усилие, а естественное состояние существования. Такую попытку остановить время они воспринимают как персональный вызов. Так же воспринимаю эту ситуацию и я.
Эмоциональность обоих писем свидетельствует о том, что конфликт действительно существует. В целом воспринимаю эту ситуацию положительно, ведь она вынесла на поверхность, на широкий свет конфликт, о котором было раньше известно лишь внутри академической среды. Теперь мы должны его осмысливать. Это конфликт между модерном и архаикой, и понятно, что у архаики нет здесь никакого шанса.
Подготовил Роман ГРИВИНСКИЙ, «День»
