Как бы не менялась жизнь вокруг, остаются фигуры, всегда притягательные для нас. Среди них и писатель Юрий МУШКЕТИК. Он — автор многочисленных прозаических произведений, в частности исторических «Семен Палій», «Гайдамаки», «Смерть Сократа», «Суд над Сенекою», «Гетьманський скарб», «Яса», «На брата брат»... Лауреат Шевченковской премии — за роман «Позиція». Как редактор журнала «Дніпро» на его страницах под псевдонимами печатал Василя Стуса, Ивана Свитлычного, Евгения Сверстюка... На протяжении пятнадцати лет — с 1986-го по 2001-й — возглавлял Союз писателей. Этот период ознаменовался созданием на основании Союза писателей Руха и обществ украинского языка (теперь «Просвіта») и «Меморіал», а также всесторонней деятельностью издательства «Український письменник».
Сегодня Юрию Михайловичу исполняется 80 лет! Накануне «День» побывал в гостях у юбиляра.
— Юрий Михайлович, к вашему 75-летию в Союзе писателей состоялся творческий вечер и вышла из печати книга «Суд». А на 80-летие что-то планируете организовать или издать?
— Знаете, юбилей в такие годы — не радость, а больше печаль. Пройден длинный путь, на котором не раз обманывался... А еще год назад умерла жена, с которой прожил свыше полувека. С тех пор никак не могу прийти в себя, хотя и потерь уже пережил много: похоронил родителей, брата и друзей.
В эти предъюбилейные дни вспомнилась сентенция Иммануила Канта, которую вычитал еще в университете: самое высокое в мире — звездное небо над нами и моральный закон внутри нас. Вот с ней и нужно сверять жизнь.
Сейчас в издательстве «Пам’ять роду» выходит моя, может быть, самая лучшая книга — сборник рассказов «Гріх». В ней собраны произведения различной тематики. В частности, «Наші йдуть» — о не таком давнем трагическом прошлом украинцев. У главной героини дети умерли от голода. Муж сгнил в Сибири. И сама она сидела в тюрьме. А когда наступают советские войска-«освободители», женщина радуется, мол, наши идут... Какие же они «наши»? После голодной смерти ее детей? Преждевременной смерти ее мужа? Есть и рассказы современной проблематики: о том, как незаконно захватываются земли, как одни богатеют, а другие беднеют... Очень для меня болезненны национальные вопросы. Времена, в которые мы живем, характеризуются особым цинизмом. В период порабощения польской шляхтой украинских земель все-таки было село, которое, к слову, сегодня уничтожено, где бытовали давние порядки, традиции, обычаи и теплился огонь стремления к воле. Периодически он разгорался — происходили восстания Наливайко, Бородавки... Даже когда ликвидировали Гетманщину, часть элиты работала ради народа. Тот же Василий Капнист, который в 1791 году ездил к прусскому королю, чтобы поднять Европу против России. Или Александр Безбородько — казацкий полковник, член Российской Академии, почетный канцлер правительства Екатерины ІІ. Он имел значительное влияние на царя Павла І и добился восстановления Генерального суда и некоторых других учреждений Гетманщины, упраздненных царицей. Разве можно с ними сравнивать депутатов нынешней Верховной Рады? Владимир Путин заявляет, что он — русский националист в наилучшем смысле этого слова. А некоторые наши избранники боятся назвать себя украинцами, не то что украинскими националистами!
— А как с этим быть?
— Нужно создавать контекст, из которого, очевидно, вырастет другое поколение. В частности и политиков.
— В тот сложный советский период творчество и общественная деятельность отдельных писателей и литературоведов имели исторический смысл для возрождения национального сознания украинцев. А в конце 80-х — начале 90-х они сыграли незаурядную роль в обретении независимости Украины. Почему же сейчас писатели молчат? Профессор Римского университета «Ла Сапьенца» Оксана Пахлевская назвала наше время временем одиноких голосов. Но ведь от этого молчания где-то теряется связь поколений...
— Правда. Очевидно, это обусловлено экономическим обнищанием, когда каждый выживает, как может. Кроме того, в писательских кругах нет единства, как в нашем обществе. А значит — нет общения. В конечном счете, за последние годы нас стало меньше. Не так давно не стало Павла Загребельного. Павел Архипович был моим соседом по даче. Я несколько раз встречался с ним. Последние годы он болел и почти никого не принимал. Также возле меня живут Иван Драч и Дмитрий Павлычко. С Дмитрием Васильевичем преимущественно летом общаемся — наши внучки вместе играют.
Недавно прочитал о праздновании двадцатилетия Руха. На первое заседание пригласили и меня. А я горько сказал: что праздновать? То, что Рух раскололся?! Что теперь он ничего не значит?! Эта политическая сила создавалась в Союзе писателей. Бывало, туда приходило столько народа, что технические работники прибегали ко мне и говорили: «Сейчас упадет перекрытие второго этажа». (Тогда Юрий Мушкетик возглавлял Союз писателей. — Ред.). Считайте, что я был «завхозом» Руха. Поначалу Рух пользовался бланками Союза писателей. У нас версталась «руховская» газета. И когда ее везли печатать в городок Камень-Каширский, что на Волыни, или в Житомир, в сопроводительном письме я должен был написать, что оплату гарантирую. И программу в Союзе писателей писали... Мне горько от того, что о Рухе уже фолианты написаны, а имя писателя и генерала Фоки Бурлачука, автора идеи его создания, нигде и не упомянуто... Очевидно, одна из причин раскола этой политической силы — наше вечное атаманство.
— Как-то академик Николай Жулинский метко заметил, мол, вы пытаетесь постичь всю сложность времени, о котором пишете, и подвести украинского читателя к самокритичному просмотру всей нашей истории. Что вы хотите, чтобы читатель вынес из исторической прозы Юрия Мушкетика?
— Я больше всего писал о казатчине и, наверное, об этом периоде из украинской истории знаю наиболее полно.
— Мой приятель, человек творческой профессии, рассказывал, что, читая «Яса», неоднократно заглядывал в словарь, чтобы найти там значение многих историзмов, архаизмов. Язык был настолько богатым и метким, что он как-будто побывал в той эпохе, поэтому роман стал одним из его любимых произведений.
— Приятно. Я могу рассказать о деятельности любого гетмана. Знаете, как я оцениваю определенные периоды и тогдашние исторические фигуры? Когда-то, перечитав много, вдруг понял, что в этом нужно идти за Тарасом Шевченко. Чудо из чудес, какими материалами поэт мог пользоваться? Разве что «Историей Русов». А какая осведомленность, проницательность и объективность. Вот послушайте:
Заступила чорна хмара
Та білую хмару.
Виступили з-за лиману
З турками татари.
Із Полісся шляхта лізе,
А гетьман-попович
Із-за Дніпра напирає —
Дурний Самойлович
З Ромоданом.
— Сначала мне резало это «дурний Самойлович». Но сколько не думал, осознавал, что Шевченко прав. Правда, гетман был хорошим хозяйственником, но вот беда — все время угождал русским царям. Далее:
Мов орел той приборканий,
Без крил та без волі,
Знеміг славний Дорошенко,
Сидячи в неволі,
Та й умер з нудьги.
— Дорошенко и татар водил, и турков... Он очень любил Украину и кидался во все стороны, чтобы ей помочь. Тарас Григорьевич дал точную оценку и фигуры Семена Палия, о котором я писал. Мыслитель его оценивал как славного рыцаря, полководца, и, вместе с тем, писал:
А серцеві не потурай,
Воно тебе в Сибір водило,
Воно тебе весь вік дурило.
— Таки обманывало, потому что возлагал свои надежды на Москву.
— В 2009-м исполняется 300 лет Полтавской битвы. Газета «День» вместе с Национальным музеем истории Украины провозгласили этот год Годом Мазепы. А как вы оцениваете фигуру гетмана?
— Мазепа был сложным человеком. Сначала служил польскому королю, потом — Дорошенко, а после устранения Самойловича стал гетманом. Он долго хитрил. Уже с Карлом ХІІ вел переговоры, а Петру І говорил, что ему служит. И Мазепино войско царь раздергал. Те десять тысяч, которые остались, гетман повел навстречу Петру. И только тогда объявил, что выступает против российского самодержца. Много старшин, например, Скоропадский и Апостол, в ответ перешли на сторону Петра. Но за то, что Мазепа все-таки отклонился от Москвы, можно простить все его просчеты.
Так вот, возвращаясь к вашему вопросу о том, что хочу, чтобы читатель вынес из моей исторической прозы... Хочется, чтобы он знал, что в Украине была большая демократия, которой в Москве и близко не было — выборность — от сельского старосты до гетмана. Было неписаное право в соответствии с обычаями — как управлять народом и как народу самому себя организовывать. Чем не прообраз гражданского общества?.. Потом на смену ему пришло Магдебургское право. Хочется, чтобы читатель, ознакомившись с основными вехами нашей истории, осознал исконное стремление украинцев к свободе. И крепко запомнил, чей он потомок и наследник. Я посоветовал бы еще изучить историю собственных родов — тоже содействует повышению самооценки и прибавляет уверенности.
— А когда вы начали ее изучать?
— Уже будучи взрослым. Я родился неподалеку Нежина, в селе Вертиевка, которое окружено болотами и лесами. Моя мама Ульяна Ануфриевна — дочка кулака (дед погиб в Сибири) и беспартийная — была председателем самого большого колхоза на Черниговщине! Рассказ о ее роде, который, как сквозь сито, прошел через гражданскую войну, раскулачивание, Сибирь, заслуживает отдельного головокружительного романа. У нас дома была фотокарточка дяди Николая. Какой представительный мужчина и невероятный красавец! Порода! На мой вопрос: «Что с ним случилось?», мать кратко отвечала, мол, погиб. А впоследствии выяснилось, что дядя был петлюровским офицером... Или же я часто гостил у тети в Чернигове. И долго не знал, что она, горемычная, отсидела в Сибири. Когда начал узнавать правду о своих родных, это влияло и, по-видимому, держало на свете.
— Юрий Михайлович, а что в советские времена вам помогало оставаться человеком?
— Мне есть в чем покаяться. В частности, когда был членом президиума Союза писателей, какой-то период часто исключали из него писателей. Я никогда не голосовал «за», но ведь и не был «против», потому что знал, что тогда уволят с работы и выгонят из партии. Помню, в свое время только один Николай Лукаш выступил против исключения Ивана Дзюбы... Сложные были времена. И невеселые.
Припоминаю, как приносил домой верстку журнала «Дніпро». Просматривал ее и понимал, что такое-то стихотворение и такая-то статья вызовут возмущение в ЦК комсомола или у цензора. И тут начинали во мне соревноваться прокурор и адвокат. Прокурор соблазнял: «Вычеркни и ложись спать. Кто заметит, что какая-то поэзия снята. Автору же скажешь, что это цензура». А адвокат настаивал на своем: «Ну, и какой же ты после этого будешь порядочный?»
Конечно, писатели моего поколения не достигли того уровня жертвенности, что Иван Свитлычный, Василь Стус или Евгений Сверстюк... Но мы на них смотрели. Я всю жизнь исповедовал кредо некоторых афинских демократов: чтобы никто из-за меня не одел черный плащ, то есть — пытался не делать зла.
Очевидно, есть произведения, которые я хотел бы переписать. Мой первый роман «Семен Палій» написан абсолютно в советском ключе. «Гайдамаки» почти тоже. А «Останній острів» можно назвать романом сопротивления. В нем подспудно я рассказал о последних островах нашей нации и нашей культуры. Мы тогда жили мыслью, как сказать хотя бы полуправду. Повесть «Обвал» известный заграничный критик Иван Кошеливец оценил очень высоко. Она — аллегорическая. В ней речь идет об институте, а под институтом нужно понимать всю советскую систему. Так мне это все частично сходило с рук вплоть до «Білої тіні», вышедшей из печати только в 2004 году.
Если Бог отмеряет еще немного лет и даст сил, хочу написать одно историческое произведение. Именно сейчас раздумываю над его идеей. Не так давно закончил роман «Плацдарм», который публиковался в журнале «Київ». Не знаю, как с ним будет — послал его в издательство «Фоліо», которое на протяжении последнего времени переиздало моих четыре произведения — «Яса», «На брата брат», «Гетьманський скарб» и «Смерть Сократа».
Я написал очень много. Знаю, что что-то уже из этого умерло. Что-то сейчас умирает. А что-то, может быть, продержится во времени, как каждый писатель надеется.
