Французский режиссер и киноактер Жан-Марк Барр ныне — одна из наиболее заметных фигур в европейском авторском кинематографе. Славу ему принесли роли в столь разных фильмах, как «Голубая бездна» Люка Бессона и «Европа» Ларса фон Триера. Обе партии требовали максимального напряжения психических и физических сил. Жан- Марк блестяще справился со сложнейшими задачами, утвердив себя как исполнителя широчайшего диапазона и острого темперамента, способного справиться с любым драматическим материалом. В новом для себя качестве кинопостановщика Барр дебютировал столь же успешно. Его «Любовники», первый французский фильм, снятый по методике триеровой «Догмы», запомнился отменным сочетанием лирики и формального мастерства. Влюбленные как непонятые, отринутые миром парии — эта тема нашла трагическое продолжение и в картине «Слишком много плоти». А вместе с последней лентой — «Просветлением» — все три фильма составили единую Трилогию свободы, исключившую всякие сомнения в режиссерском даре ее автора. Нашему корреспонденту удалось побеседовать с мсье Барром в Москве, после российской премьеры «Просветления».
— Что такое, по-вашему, свобода?
— Подлинная свобода — это смерть. Конкретно для нас свобода — не состояние, в котором мы пребываем, а возможность задавать вопросы относительно того, свободен ты или нет. Способность ставить под сомнение собственную свободу и есть свобода.
— А почему тогда вы приняли условия «Догмы-95», довольно жесткие и тоталитарные?
— Да, «Любовники» — это был фильм «Догмы», а два других фильма — «Слишком много плоти» и «Просветление» — нет. Вообще, тоталитарность двух датчан, которые написали «Догма»-манифест, направлена на обличение тоталитаризма Голливуда.
— Вообще-то, «догматический» «Обет целомудрия» больше похож на шутку.
— Согласен, они отнеслись к этому не без легкомысленности. Однако голливудский маркетинг принял их вызов вполне серьезно, дабы своей серьезностью уничтожить этот манифест. Однако мы, когда делали фильм в рамках «Догмы» простой цифровой камерой, хотели показать, что есть альтернатива голливудскому господству. Ведь будущее кино состоит не в том, чтобы в каждой стране были режиссеры, снимающие на американский манер.
— Борьба против Голливуда ведется уже давно, а результатов не видно...
— Мы свою наивность принимаем и готовы за нее отвечать. Нам казалось, что в традиционном кинематографе не осталось человечности. И поэтому, когда мы взяли легкую цифровую камеру, то поняли, что сможем воспроизвести человечность как перед ней — в том, что касается рассказываемых нами сюжетов, — так и за камерой, среди наших коллег по съемкам. Вообще, появление новой камеры позволило делать фильмы в рамках системы, но без обычного давления экономики и промышленности. Власть в известной мере перешла к художникам. В 1960-е годы ту же роль сыграла маленькая портативная кинокамера-эклер для мастеров «новой волны».
— Что вам дал фон Триер как кинематографисту?
— После «Голубой бездны» он позволил мне показать антитезу «Голубой бездне», — «Европу», где герой тонет в собственном идеализме. И он меня вдохновил на производство фильмов на английском языке для европейского рынка. Возможно, через полвека в Европе и итальянцы, и поляки, и датчане будут говорить на английском. Еще Ларс научил меня сохранять человеческие отношения за камерой. Он не пытается себя слишком всерьез воспринимать, и это очень хорошо для творчества. Когда я работал с ним, я развлекался, веселился. То же мы делаем в наших фильмах с Паскалем. Если ваша работа не доставляет вам удовольствия, значит, вы занимаетесь не своим делом.
— Что ж, давайте о деле. Как проходила работа над «Просветлением»? Ведь вы снимали подчас в очень необычных условиях...
— Легкая камера нас очень выручала. Мы не смогли бы так же спонтанно снимать на 35-миллиметровой пленке. А так — приезжали в индийские деревни, которые вы видите на экране, спрашивали у старейшины, можем ли мы снимать, и как только он говорил «да», мы тут же приступали к работе.
— И как относились к вам аборигены?
— Они над нами очень смеялись. Считали, что мы сумасшедшие. В Индии 700 фильмов делается Болливудом, то есть Бомбейским Голливудом, совсем иным способом. Поселения, которые вы видите в фильме, — это изолированные бедные деревеньки, каждый житель которых ходит в кино раз в неделю, потому что билет стоит очень дешево. Кино там — очень демократичное искусство.
— Можно ли сказать, что вы сняли идейное кино?
— В некотором роде этот фильм направлен против определенности. Сейчас мы живем в системах, все более похожих друг на друга. Опасность состоит в том, что индивидуальность постепенно превращается в потребительскую единицу. Мы хотели показать, что неизвестное, неизведанное может быть более веселым и радостным, чем постоянный подсчет доходов и расходов. Каждый человек ныне живет в состоянии фрустрации, вызывающей чувство горечи. Этому надо сопротивляться.
— А вам самому удавалось достичь просветления?
— Мы вчера показывали фильм в кинотеатре «Ударник». И, знаете, меня очень успокаивало, когда публика смеялась... В жизни все, конечно, значительно сложнее. Но цель не состоит в том, чтобы быть легким и просветленным 24 часа в сутки. Достаточно, если ты достигаешь хотя бы одной минуты просветленности. Надо сохранять слабость и находить в себе властелина, который покажет верный путь.
— Все же, какой выбор вы предлагаете в «Просветлении»?
— На самом деле в фильме есть три персонажа и три разных судьбы. Один из них гибнет, другой, после того как познакомился с экзотикой Индии, возвращается обратно в тюрьму, что очень символично. Мы все совершаем нечто подобное, когда становимся туристами. Готовы принять другую жизнь, но все равно возвращаемся обратно. Однако есть третий персонаж — женщина, что не случайно. Она использует архетип монашенки, работает медсестрой, проживает трудный опыт. Но это ей не мешает пойти выпить в бар. Тем самым она находит собственное равновесие…
— Однако, мне кажется, финал фильма заставляет-таки примириться с действительностью, где правит глобализация. Герой, пережив потрясение, возвращается в мир или, в лучшем случае, умирает.
— Есть же третий персонаж.
— Но все-таки я испытал, как вы говорите, фрустрацию.
— Мы не стремимся ответить на все вопросы, тут не может быть претензий. В конце каждого фильма, как мы задаем вопросы себе, так и хотим, чтобы зритель делал то же. Как я уже объяснил, эти три персонажа дают три вектора развития человека, зритель волен выбрать любой из этих векторов.
— Насколько вам близки идеи антиглобализма?
— На самом деле в современном мире бессмысленно выступать против глобализации, потому что она сегодня факт нашей жизни. И поскольку эта сила глобальна, то власть сосредоточена, условно говоря, в одних руках. Противостоять же этой власти может только индивидуум, а индивидуум, по определению, не может быть глобальным. Глобальная оппозиция глобализации — бессмыслица. Сопротивление может осуществляться в повседневной жизни. И героиня Элоди в фильме, в том, как она избавляется от паспорта, как она теряется на юго-востоке Индии, чтобы жить своей жизнью, воплощает подлинное сопротивление.
— Но в «Просветлении» мы видим только рассвет, только предложение иного будущего. Есть ли у вас план сделать кино, призывающее объективно изменять социум?
— Для нас главное было задать себе вопрос: свободны ли мы любить кого угодно, когда угодно и где угодно, свободны ли мы в выборе способов наслаждения и сексуальности, свободен ли наш рассудок и наш дух. Что до «Просветления», то сначала хотели делать комедию. Если там есть что-то социальное, то оно, скорее, содержится в сопоставлении двух типов общества. В Париже мы снимали в 17-м районе, одном из самых богатых в столице — там шикарная гостиница «Рафаэль» вроде московского «Метрополя», лимузины, продажа акций и т. п. Налицо контраст с Индией, с ее маленькими бедными городками и деревнями. Можно критиковать глобализацию, но лучше показать ее последствия, что мы и делаем.
— А насколько вы были вольны в создании самой трилогии?
— Важнейшее для нас — снимать такие фильмы, тем самым определяя культурную свободу и, не забывая идеи, которыми мы хотим поделиться с публикой. Сегодня это очень сложно сделать.
— У вас сначала «Любовники», потом «Слишком много плоти», потом «Просветление» — как по лестнице, от тела к духу. Скажите, есть ли для вас антагонизм между плотским и духовным и разрешим ли он?
— Для меня «Просветление» — среди прочего, фильм об осознании счастья неверия ни во что. Это может позволить вам быть более добрым, милосердным и духовным. Паскаль (продюсер и соавтор сценариев. — Д. Д. ) верно сказал: эти три фильма позволяют нам доверять своей невинности, своему внутреннему «я». Ведь мы живем в обществе, которое снабжает нас деньгами, властью и силой, тем самым убивая невинность и эмоции. Когда мы приезжаем сюда, то видим, что у русских осталась духовность и невинность, благодаря тому, что они еще не совсем загрязнены Западом.
— В «Слишком много плоти» американцы показаны в неприглядном свете. Как его встретили в Америке?
— Если бы я смог дать новое название фильму, я бы назвал его «Легкое траханье»... Мы хотели показать в нем способ обретения индивидуальной свободы. Очень американская тема; мы, скорее, были американцами в этом смысле. Но, вообще, показанная там деревушка могла бы быть в любой точке земного шара. В США, особенно после выборов президента Буша и после 11 сентября, такая же ситуация, как у вас была в эпоху Брежнева. Правительство делает все что угодно, чтобы нас испугать. И очень важно об этом говорить.
— Как бы вы оценили нынешнее состояние французского кино?
— Не мне об этом судить, потому что я наполовину француз, наполовину американец. Скажу лишь, что, как и в политике, мы ныне в конце определенного цикла, этапа. Наша кинематография не слишком стремится поощрять свободу, у нас нет таких творцов, как Ларс фон Триер, Кустурица, Ренуар. Одним словом, последние 15 — 20 лет я не схожу с ума от французского кино. Режиссеры и продюсеры пытаются воспроизводить то, что делается в Америке, и за этим прежде всего стоят деньги. Мы надеемся, что как раз в России чему- нибудь научимся. Потому что у вас тоже было много всего.
— А кого из здешних режиссеров вы могли принять в качестве наставника?
— Тарковский был для меня настоящим храмом, я у него научился очень многому. Он был в настоящем единстве со своей невинностью и своей духовностью. Оттого его понимают везде.
— Вы все время говорите о невинности. Не рождает ли невинность у вас чувство незащищенности?
— Это как раз название нашего следующего фильма — «Уязвимый».
— Это не новая трилогия, отдельный фильм?
— Да, с трилогией покончено. Это будет детективная история с Шарлоттой Ремплинг, Розанной Аркетт, мной, и еще кого-то найдем. Снимать будем в Сан-Диего, в Калифорнии.
— А о чем?
— О том, что наш страх потерять любовь или здоровье, деньги или власть делает нас очень жестокими.
