Начало на 1-й стр.
Здравствуйте, Ирина Борисовна!
Как и можно было предположить, ваша статья «Нестандартный
генерал КГБ» наделала шума в Украине. Она обсуждалась и в кругах политиков,
и просто людьми на улицах. Многих заставила она по-иному взглянуть на фигуру
человека, работавшего и сделавшего успешную карьеру в спецслужбе. В организации,
к которой у подавляющего большинства жителей Украины стойкая и резкая аллергия.
Именно на прошлом Марчука строят свои атаки его нынешние противники. Сам
он в полемику по этому поводу не вступает. Мне и самому хотелось бы знать
больше. Но Марчук молчит. Зато его противники кричат, распаляя себя и электорат
(до чего парфюмерное, обмылочное слово!) домыслами при отсутствии информации.
А тут появляется ваша статья. Спокойная, достойно написанная
статья о том, что видели и знали вы сами. Кое-кому она пришлась не по вкусу.
Вот, например, газета «Независимость» в № 286-287 от 29 сентября с.г. посвятила
вашей статье три полосы. Василь Овсиенко, политзек, в первый раз осужденный
еще в 1973 году, член Хельсинкской группы с 1978 года, пишет так: «Чому
тоді предметом політичної работоргівлі обрали І. Ратушинську, а не, скажімо,
Раїсу і Миколу Руденків, не Ірину Сеник чи Оксану Попович, не Левка Лук'яненка,
Михайла Гориня, Івана Сокульського, Данила Шумука, Івана Кандибу, Івана
Геля, Миколу Горбаля (список тоді був ще довгий — і я був у ньому)? На
мою думку, тому, що І. Ратушинську справді посадили нізащо. Це було очевидним
і для Є. Марчука, якому, можливо, московський хазяїн доручив підібрати
підходящий «товар». А щоб хазяїн не запідозрив слугу в потаємних симпатіях
до «своїх по роду» — він вибрав І. Ратушинську, яка не була українською
письменницею і громадською діячкою...» И дальше: «Отже, І. Ратушинська
поїхала тоді до Великобританії вчитися в автора знаменитого фантастичного
роману Дж. Оруелла «1984» Переписувати наново iсторiю ». То есть
оправдывается такая постановка вопроса тем, что вы, оказывается, «не были
украинским писателем и общественным деятелем».
Но на самом деле мне было бы интересно взять у вас интервью
не только о Марчуке, а и о вас. Если вы не против, это можно сделать по
электронной почте. Окончательный вариант интервью я пришлю вам на сверку.
Итак.
1. Многие в Украине слышали фамилию Ратушинская, но мало
кто о вас знает что-то конкретное. Книг ваших в продаже почти нет, сведений
в СМИ тоже. Было бы интересно, если бы вы сами рассказали о себе, о детстве
в Одессе.
2. Как ваши стихи и песни, пройдя «испытание» в КВН, стали
вдруг распространяться по всей стране?
3. Как вы познакомились с Игорем Геращенко? С чего началось
ваше участие в диссидентском движении?
4. Как ваши стихи попали в КГБ? Как вас «взяли»? Как вы
сами почувствовали, что можете сопротивляться давлению этой машины? Как
вели себя при этом ваши друзья по кругу общения? Как отнеслись к аресту
родственники?
5. Общее ощущение от «зоны» (хотя понимаю, что в двух словах
об этом не рассказать).
6. Для меня совершенно невероятно, что в условиях лагеря
вы сумели написать столько стихов, создали как бы лирическую летопись.
Что вас поддерживало? Т.е. во имя чего, собственно, вы обрекли себя на
этот путь?
7. Как вы сами считаете, почему при отборе кандидатов на
освобождение кто-то «наверху» выбрал вас?
8. Первые дни пребывания на свободе. Как вы возвращались
к «нормальной» жизни?
9. Какие книги вы написали на Западе? О чем рассказывали
в своих выступлениях, посвященных СССР и диссидентскому движению? Темы
в литературе и в жизни, которые вас больше всего тревожат?
10. Что побудило вас выступить со статьей в защиту одного
из тех, кто был впрямую причастен к КГБ, — Марчука? Некоторые газеты предполагают,
что вас очень упрашивали. Цитата: «...О чем сказала Ратушинская? О том,
что Е. Марчук — противник тоталитаризма, убежденный демократ, украинский
государственник, достойный кандидат на высший пост независимой Украины?
Да нет. (А уж как, наверное, просила и «давила» команда соискателя...).
Ратушинская сдержанно констатирует: не материл, сгноить не обещал, передал
хорошие книги, разрешил продуктовые передачи» («Независимость», 29 сент.
1999 г.).
11. Как сложилась ваша и Игоря жизнь на Западе?
12. Почему вы вернулись в Россию? Почему — не в Украину,
в Киев или Одессу?
13. Как вы относитесь к тому, что среди первых лиц почти
всех государств СНГ — много бывших членов КПСС?
Не исключено, что вам хотелось бы ответить на совсем другие
вопросы или сформулировать их иначе. Отвечайте так, как вам это кажется
существенным.
Анатолий ЛЕМЫШ
«ИМЕНА ТЕХ, КОМУ МАРЧУК ПОМОГ, ОН НЕ НАЗЫВАЕТ: СЧИТАЕТ
НЕЭТИЧНЫМ ДЕЛАТЬ ЭТО БЕЗ СОГЛАСИЯ ЛЮДЕЙ»
Дорогой Анатолий!
Инициатива написания статьи была моя. Побудила меня к этому
публикация в «Литературной Украине» от 5 марта 1998 г. Это было большое
интервью Марии Матиос с Марчуком. Ко мне в Лондон его привез кто-то из
друзей осенью 1998 г. с вопросом: с моего ли ведома там упоминается мое
имя. Тогда я и решила написать. Но тогда мы уже паковали компьютеры. У
нас с семьей полгода занял переезд из Лондона в Москву. Как только наш
быт наладился и я смогла вернуться к работе, я предложила Марчуку написать
свое свидетельство, если ему желательно.
Это я должна была сделать в силу элементарной порядочности.
В конце концов, человек отнесся ко мне со всей душой, сделал, что мог,
да еще, как я подозреваю, крепко превысил свои полномочия. А от меня доброго
слова так и не услышал — аж до нашего телефонного разговора, когда звонил
в Лондон. Конечно, когда я узнала, что именно его попрекают кагэбэшным
прошлым, кому как не мне было свидетельствовать: этот не из палачей. Вот
то, что я про него знаю. А из интервью в «Литературной Украине» я узнала,
что есть кому свидетельствовать и кроме меня: в Киеве и даже в Верховной
Раде. Имена Марчук не называет: считает неэтичным это делать без согласия
людей. Это вполне в его духе, насколько я его помню. Еще в 1986-м обратила
внимание: не таким частым явлением было соблюдение кагэбистом этических
норм, чтобы его не запомнить.
Почему «более достойные» молчат — это их дело. Скорее всего,
не хотят, чтобы их самих заподозрили в сотрудничестве с КГБ, а это подозрение
обязательно прозвучит в политических «наездах». Доказывай потом, что ты
не верблюд: архивы-то не обнародованы! Так что простое свидетельство в
защиту Марчука может дорого обойтись, особенно если человек сам занимается
политикой. Но опасаться и молчать можно было всегда, этому и советская
власть учила. Для меня это не выход, но и тех молчащих не мне судить: я
всех их обстоятельств не знаю.
Почему ломали на «помиловку» таким спешным образом именно
Марченко и меня — это решалось в Москве. Марчук не выбирал, кого ему ломать
прикажут, он только выбирал: выполнять этот приказ или нет. У Марченко
в то время вышла уже книга на Западе, и у меня тоже. Уже были публикации
в нескольких странах, получившие резонанс. Наше существование невозможно
было отрицать.
Почему украинский самиздат был там менее известен, я не
знаю. Все же украинская диаспора довольно большая и состоятельная. Но только
в 1986-м году Игорь (Игорь Геращенко — муж и соратник Ирины. — А.Л.
), украинец и самиздатовец, пытался достать хоть у кого-нибудь в Киеве
стихи Стуса — и не смог. Излишняя конспирация? Или другие причины? Не мне
на это отвечать. Я тогда сидела.
В политических играх Украины я не участвую. Да и дико было
бы мне, российской гражданке, советовать гражданам другой страны, за кого
им голосовать. Дай, Боже, ума гражданам моей-то страны голосовать, чтоб
потом не жалеть.
Теперь ответы на Ваши вопросы.
«КАЖДЫЙ ОДЕССКИЙ ДВОР — САМ СЕБЕ ТЕАТР ЮМОРА И САТИРЫ»
1. Родилась я в Одессе в 1954 году, в русской семье. Одна
из бабушек была полька и окрестила меня по-католически, но религиозным
воспитанием не занималась. Заповедям учила, но я не знала, что это заповеди.
Поэтому, когда я пришла к сознательной вере, то пришла в православную Церковь.
Отец у меня был инженер, мать — учительница. «Чтоб ты жил
на одну зарплату!» — это про них. Коммуналка, «все удобства» — во дворе,
вода на нашем третьем этаже почти никогда не идет, приходится бегать с
ведрами к колонке, иногда ближайшая работающая — за два квартала... Нормальный
одесский быт. Этот быт плюс работа отнимали у родителей все время. Меня
постарались пораньше приучить к самостоятельности. Еще учили не лгать и
не трусить. Когда меня арестовали, может быть, родители и пожалели, что
так крепко научили. А я благодарна: правильно сделали.
А зато книг был полон дом. На всем экономили, но книги
покупали. Книгами я была избалована с младенчества. А на такой расход,
как телевизор, раскачались, когда мне уже было шестнадцать лет.
Писать стихи я начала класса со второго. До этого — сочиняла:
глупо казалось потеть, выписывая буквы, если и так все держится в памяти.
В Одессе это нормальное явление. Кто не сочиняет — тот рисует, кто не рисует
— тот музицирует или в актеры идет, или в моряки, или в юмористы. Может,
это вода такая или климат. Что- то расковывающее душевные порывы. Не зря
каждый одесский двор — сам себе театр сатиры и юмора. Учитывая эти сатиру
и юмор, я благоразумно свои стихи никому не показывала. Меня «вычислили»
уже университетские друзья: я подозрительно легко писала тексты КВНовских
песен. Потребовали показать остальное. Ломаться не стала. Я и до сих пор
соблюдаю этот принцип: со стихами никому не навязываюсь, а нужны они кому-то
— пожалуйста. Потом, разумеется, кто-то стихи, которые понравились, себе
переписал, потом друзьям показал, и они перепечатали, потом кто-то музыку
подобрал и запел под гитару, потом кто-то эти песни на магнитофон записал
— вот уже и самиздат.
2. Я поступила в университет, когда телевизионный КВН запретили.
Прибежищем КВН стали вузы, в частности, наш физфак. Одесские «джентльмены»
начинались оттуда. Славик Пелишенко, капитан «джентльменов», Сергей Осташко,
Олег Россиин — все физфаковцы. Я тоже там училась и была, естественно,
в той же команде. Потом затеяли юморину, потом ее долго и нудно запрещали...
Нас берегли и декан, и ректор: ограждали от возможных неприятностей, стараясь
не стеснять при этом нашей свободы. Удивительно вспоминать: кругом советская
власть — крутая, аж ложка стоит, а университетская власть нас идеологией
не терзает, и даже гордится своей командой.
3. С Игорем я познакомилась, когда мне было пять лет, а
ему шесть. Наши отцы дружили и съезжались иногда семьями. У Игоря было
тогда три важных достоинства: с ним хорошо было лазить по крышам, он любил
греческие мифы и обладал богатыми знаниями про всяких жуков и гусениц.
Мы хорошо ладили, пока не заходил разговор о том, какой город лучше: Киев
или Одесса. Тут мы были свирепыми патриотами, даже удивительно, почему
ни разу не подрались. Но с тех пор у Игоря становилось все больше и больше
достоинств, так что осенью 1979 г. мы обвенчались. Переехала я к нему в
Киев, квартиру снять было трудно, а надолго молодой паре и невозможно,
так что до моего ареста мы сменили одиннадцать квартир.
«У МЕНЯ ПРИГОВОР БЫЛ НА ДВАДЦАТЬ ОДНОЙ СТРАНИЦЕ»
Игорь был конструктором первой категории в Академии Наук.
Диссидентские мои круги с него и начались: он был подпольным издателем.
Они с друзьями печатали книги фотоспособом, переплетали и запускали в ими
же организованную, разбитую на пятерки подпольную библиотечную сеть. На
фотоматериалы скидывались, кто сколько мог. Самиздатовские материалы нам
присылали друзья из других городов. Не по почте, разумеется. От Библии
до Оруэлла и Солженицына включительно. Был у нас и обмен статьями с самодеятельными
журналами в Москве и Питере. Все свои статьи туда мы подписывали: эта часть
нашей деятельности была открытой. А также письма протеста против нарушения
прав человека (копии — в Кремль, с подписями и адресами). Кто хотел — мог
тоже подписать. Иные протесты обрастали подписями, передвигаясь из города
в город. А чего только тогда не вытворяли: одних политических арестов сколько
было! И возня вокруг Польши, и Афганистан. А это делалось (смотрите газеты)
«по просьбам» и «с одобрения» советской общественности. Так вот, мы не
хотели, чтоб нас считали частью той «общественности», которая одобряет.
Такие протесты были, разумеется, актом гражданского неповиновения, это
мне и инкриминировали в суде. Равно как и авторство статей. Равно как и
участие в демонстрации в защиту прав человека на Пушкинской площади в Москве.
У меня приговор занял двадцать одну страницу, долго все перечислять.
Ни в какие группы и формальные объединения мы с Игорем
при этом не входили. Что тогда было? Хельсинские группы. Но Хельсинское
соглашение касалось не только прав человека, оно еще и признавало послевоенные
границы. То есть оккупацию Прибалтики, например, тоже. И не только. А вот
это для нас с Игорем было неприемлемо. Не хотели мы в группу с таким названием,
даже если она занимается только правами человека. Украинцы-то, кажется,
могут наши мотивы понять.
В литературных кругах Киева у меня за те три года знакомств
было немного. В официальные литературные круги лучше было не соваться:
люди выбрали себе такую дорогу, а у меня КГБ уже на хвосте, зачем этот
хвост к ним приводить? Неофициальные литературные круги — дело другое.
Хочу передать привет Миколе Руденко и Сергею Туркулевичу. Ивана Светличного
уже нет на свете. Со Стусом мы так никогда и не пересеклись. С Евдокией
Ольшанской я знакома по переписке и надеюсь встретиться. Но большинство
моих неформальных друзей-литераторов — не в Киеве.
4. Не знаю, как мои стихи попали в КГБ. Но понятно, почему
они заволновались. КГБ подчинялся партии, а каковы были интересы партии?
Она же претендовала на власть в мировом масштабе! Так и монополию на информацию
старалась установить соответственно. Чтоб через головы «наших» цензоров
— ни-ни! Неважно, что именно. Неподконтрольная информация, независимо от
содержания, уже была антикоммунистической, раз нарушала монополию. Пастернака
и Бродского не за политическое содержание шельмовали. А за то, что «через
голову» — вышли из-под контроля!
Весь самиздат, будь то йоговская литература, религиозная
или марксистская (Леонид Плющ), подлежал отлову и искоренению. Я никогда
не занималась политическими агитками в стихах. Прочтите хотя бы те пять
моих стихотворений, что мне инкриминированы. Но тогда, в сентябре 82-го,
на первом же допросе следователь мне сказал: «Ваши стихи конфискованы при
обысках в Одессе, Москве, Ленинграде, Киеве, Ташкенте...» А кроме того,
они были еще опубликованы за рубежом. Честно говоря, мне стало приятно.
Вот уж не думала, что так широко пошло. Мне тогда было двадцать восемь
лет. Не знаю, когда меня выбрали в международный Пен-клуб. Игорь об этом
мне уже на суде прокричал.
«Взяли» меня 17 сентября 82 года. Мы с Игорем в то время
работали сезонными рабочими в совхозе «Лышня»: собирали яблоки. Из-за правозащитной
деятельности Игоря с работы погнали, а моя репетиторская, независимая от
государства, деятельность начиналась с октября. С нами обещали расплатиться
не деньгами, а яблоками. Нам оставалось работать две недели, когда меня
«взяли». Пригласили в контору совхоза, якобы для уточнения чего-то там
утром, перед началом работы. А оттуда уже запихнули в белую «Волгу». Еще,
чин чином, оружие показали: арест особо опасной государственной преступницы.
До сих пор обидно, что яблок, нами заработанных (три тонны!), мы так и
не получили. Совхоз воспользовался ситуацией, и Игоря просто послали по
нецензурному направлению. А ему после моего ареста и без того дела хватало.
Эксплуатация сезонных бригад была нещадная. Но, нет худа без добра, к моменту
ареста я была в идеальной физической форме. Мне тогда одного хотелось:
спать. Ну, так в тюрьме КГБ я выспалась.
Я последовала рекомендации Солженицына: вообще показаний
не давать. С первого допроса и до последнего. И две-три недели психатаки
просто плохо помню: на койках лежать разрешалось, а того только мне и надо
было. И снились мне сладкие сны. Там еще экспериментировали: то «наседка»,
то одиночная камера. Но, благодаря совхозу «Лышня», я блаженно отсыпалась
в обоих случаях.
Как вели себя друзья? О, я счастлива в друзьях. Трясли
Одессу, вымогая против меня показания. И наш физфак, и консерваторию, и
всех, кого удалось выследить в качестве моих друзей (наши телефонные книжки
в улов обысков не вошли, мы с Игорем были ученые). Представляете радость:
полгода следствия, полгода молчания и тюремных издевательств. А зато перед
судом знакомишься со своим делом (13 томов) — и видишь: ни ректор, ни преподаватели,
никто из консерватории, никто из друзей, ни семья — ни слова. Трясли и
киевских, и московских, и питерских моих друзей. С тем же результатом.
Из светских знакомых — да, было. Неприятно вспоминать,
ну да что возьмешь со светских знакомых. Сказали, как велено, что я плохой
человек. Несоветский. А я разве прикидывалась советской? Моей несоветскости
и так вполне хватило на семь лет строгого режима плюс пять лет ссылки.
Родным, конечно, от моего ареста было мало радости, но
держались они достойно.
1977 г., Одесса
(Одно из стихотворений И. Ратушинской,
ставших поводом для ее ареста и осуждения)
5. Общее ощущение от зоны: врешь, не возьмешь! Еще общее
ощущение: до чего мне повезло на соузниц! Подробнее я уже писала. Эта книжка
называется «Серый — цвет надежды». Там же вы найдете ответ на шестой вопрос.
«Я НЕ ВИНОВАТА, ЧТО ГОРБАЧЕВУ НАТЕРЛИ УШИ МОИМ ИМЕНЕМ»
7. Мне «за несколько стихотворений» дали срок семь плюс
пять. Никому из женщин после сталинских времен по политической статье такого
срока не давали, проверьте. Ни националисткам со стажем, ни членам Хельсинкских
групп. Почему? Это вы коммунистов спросите. Мне и в голову не приходило
интересоваться, почему кому-то дали срок меньше, чем мне. И, кстати тогда
почему-то ревности к такому моему «рекорду» никто не проявлял. Что ж теперь-то
ревновать, через семнадцать лет?
Конечно, такой срок произвел впечатление на всех, кто занимался
правами человека в любой из стран. Да и Пен- клуб своих в беде не бросает.
Да еще прямо из-за проволоки нашей зоны вышли «Хроника Малой зоны» и три
новых сборника моих стихов. Видимо, они тоже произвели впечатление. Я об
этом ничего не знала, я в основном по карцерам время проводила. Если Горбачеву
моим именем натерли уши, я за то не отвечаю. Я тогда из зоны писала открытые
письма в Президиум Верховного Совета СССР, требуя немедленного освобождения
ВСЕХ политзаключенных. За это меня отправляли в очередной карцер, но копии
этих писем все равно нелегально уходили из-за проволоки в самиздат и за
рубеж. И были опубликованы, так что это можно проверить. И убедиться, что
я никогда не мыслила категориями «кто более достоин освобождения, кто менее».
Так что вряд ли я самый подходящий человек для рассуждений на такие темы.
«Я ВЫСТУПАЛА ЗА ОСВОБОЖДЕНИЕ ВСЕХ ПОЛИТЗЕКОВ»
8. Первая информация на свободе: все мои друзья еще за
проволокой. Соответственно, первое ощущение: передышка, о которой я, по
слабости человеческой, мечтала — мне не светит. Первые интервью по телефону
(позвонили из Англии и из Америки в тот же день) — об этом: нет, я не испытываю
«чувства глубокой благодарности» к Горбачеву. Нечего водить хороводы вокруг
перестройки, пока не освобождены ВСЕ политзэки. Их пытают, их надо спасать,
пока они живы. Вот список их имен: длинный-длинный. Первое телевыступление
в Англии, на следующий день после прибытия — о том же. На встречах с Тэтчер
и Рейганом — о том же. На всех выступлениях, пресс- конференциях, встречах
с политиками — о том же. В Англии, Америке, Канаде, Германии, Франции,
Италии, Коста-Рике, Австралии, Новой Зеландии — о том же. И первая моя
книга в прозе «Серый — цвет надежды» — о том же. И при получении литературных
премий — о том же. Несколько однообразно для поэта? Что ж, стихи я им тоже
читала. Те самые, в лагере написанные.
Медленно, ох, как медленно сокращался список. И не мне
было жаловаться на отсутствие передышки. Владимир Буковский к тому времени
уже сколько лет этим без каникул и отпусков занимался, не жаловался. И
Юрий Ярым- Агаев с его «Центром за Демократию» (они и имели самые полные
списки). И Анатолий Корягин, и Анатолий Щаранский, едва освободившись —
разве с другого начали? Потому что все знали: там, за проволокой, передышек
не дают.
Так что я плохо помню бытовые эмоции после освобождения.
Первые дни трудно было с обилием цвета, запахов, звуков. Отвыкла. Еще надо
было привыкать к ходьбе. Квартал-другой — и я начинала задыхаться. Трудно
было, просыпаясь, сообразить: где я. Но рядом был Игорь...
С Тэтчер встреча у нас с Игорем была под елочкой, мы прилетели
в Лондон под Рождество. Она мне — какой современно мыслящий человек Горбачев,
я ей — про политзэков: вот, мол, и поднимите этот вопрос с этим современно
мыслящим, а вот и список имен в красивой папочке. Чуть-чуть слишком напористо,
но она поняла.
С Рейганом мы встречались дважды. Он, оказывается, полюбил
мои стихи, когда я еще сидела. Их перевели на английский, а ему случилось
прочитать. Так что он просто лично обиделся: почему поэта, да еще женщину,
да еще с таким сроком держат в тюрьме! У него есть старомодная, по нынешним
временам, американская складка: женщин, мол, надо защищать в первую очередь.
Он с Горбачевым по этому поводу объяснялся, хоть американцу фамилию «Ратушинская»
произнести трудно: надо сперва потренироваться. Он с большим юмором рассказывал,
как тренировался: особенно с ударением у него не ладилось.
Перед встречей сотрудники его аппарата намекнули, что стоит
нам изъявить желание — и президент предоставит нам американское гражданство
(советского гражданства нас лишили вдогонку, когда мы были с визитом в
Англии). Но мы деликатно затеряли эту тему «под подкладку». Одно дело —
дружеские отношения с Рейганом (мы действительно просто нравимся друг другу).
А совсем другое — гражданство на всю жизнь. А ну как и до войны дойдет?
В каком мы тогда будем положении?
Другая встреча была перед его поездкой в Москву. Тоже,
разумеется, со списком в красивой папке. В ту поездку он блистательно вытащил
из тюрьмы Петра Рубана. Просто сделал вид, что не знает, что Петро еще
не освобожден. И в Москве заявил, что хочет устроить прием для советских
диссидентов. Вот, мол, список приглашенных, и он будет неприятно удивлен,
если кому-нибудь их них воспрепятствуют войти в американское посольство.
Петро Рубан был в то время в карцере, с воспалением легких. Его моментально
отвезли в Киев: освобожден по месту жительства, никаких препятствий не
чиним, добирайся, как знаешь. Петро человек железный: в постель не упал,
а поехал-таки в Москву. Так с температурой на прием и пришел. Говорить
про политзэков. Петро был тогда не один освобожден, но волновались мы больше
всего за него: воспаление легких в карцере — это верная смерть, тут каждый
день был на счету. Рейган это понимал и провернул это дело с ковбойской
лихостью.
9. Тема, которая меня больше всего тревожит и в жизни,
и в литературе — это что все мы — наследники минного поля. Так и называется
роман, который я сейчас заканчиваю. Это — минное поле национальных обид
и претензий, исторически вполне обоснованных, но в наш век уже зацикленных
намертво: у всех есть основания обижаться на всех. Даже у шотландцев на
нигерийцев. Как должны чувствовать себя дети, к примеру, украинцев, русских,
евреев и поляков? Если им вздумается дружить — не обвинят ли их в предательстве
своих народов? Если они унаследуют вражду — то не начнет ли минное поле
рваться одновременно во всех местах, у всех под ногами? Короче, тема вендетты
на национальном уровне: что с этим делать?
«ОГУЛЬНО НЕ ДОВЕРЯТЬ ЛЮДЯМ «ПО КАТЕГОРИЯМ» — НЕ ДЛЯ
МЕНЯ»
11. На Западе мы постарались воспользоваться возможностями,
предоставленными ситуацией. Поработала я два года в Нортвестернском университете
в Америке. Потом перебрались в Англию: она нам по душе показалась все-таки
ближе. Объехали вокруг света. Побывали в двадцати, кажется, странах. Купили
дом в Лондоне. Я писала книги: оказалось, что это само по себе более чем
достаточный заработок. Игорь занялся бизнесом. Параллельно он закончил
Гилдхоллский университет по специальности ювелирный дизайн. С молодости
это было его хобби — делать всякие красивые штуки. Имел две персональные
выставки. Потом мы всерьез занялись моим лечением. Рождение наших двойняшек
как раз подвело черту под гонками со временем. Но мы и не собирались навсегда
оставаться в Англии, знали: придет пора возвращаться.
Трагического отрыва от своей культуры мы не ощущали: с
младенцами, конечно, никуда не поедешь — зато к нам приезжали часто. Комната
для гостей не пустовала.
Исполнилось сыновьям шесть — и пора было заняться переездом.
Публиковаться в разных странах я и из Москвы могу, нормальное возвращение
домой.
12. Почему в Москву, а не в Киев или Одессу?
Видите сами, что если я до самого ареста жила в Одессе
и Киеве и отнюдь не лапти плела, а занималась и литературной деятельностью,
и правозащитной достаточно успешно, чтобы меня в Киеве за это посадить,
а потом, на Западе занималась политзэками, и украинскими на равных с прочими
— этого все равно не хватает, чтобы отнестись и ко мне на равных. Потому
что я — русская, и стихи, и романы пишу на родном языке? Это было Игоря
решение: Москва. В России никого не задевает, что Игорь — украинец. Он
свой все равно. И я тоже. И наши дети. А украинский они знать будут: батька
за этим присмотрит.
13. Советским Союзом, в том числе и силовыми структурами,
правили коммунистические олигархи. Очень узкий круг. Плохо правили, довели
экономику до безобразного состояния. Все на разорении — а у кого-то денег
сразу много. Можно, например, потихоньку скупать газеты. Можно и телеканалы.
Прибирать к рукам контроль над СМИ, и дурить народ, перемежая вранье телесериалами,
рекламами и прогнозами погоды. На это нужно очень много денег. Но их можно
и из- за границы получать, оттуда заплатят. И очень хорошо заплатят, если
прижать к ногтю своих производителей. Тогда у иностранных фирм конкурентов
не будет, и Россия превратится в огромный рынок сбыта: красота!
Я надеюсь, что у России хватит ума разобраться, кто врет,
а кто свой народ в кабалу продавать посовестится.
При этом меня не будет волновать, был ли этот человек прежде
членом КПСС. Очень многие были: и учителя, и врачи, и спортсмены, и военные,
и писатели. Я сама выбрала другой путь, но их не сужу: знаю, так меньше
мешали работать.
Иногда бывает трудно разобраться, кто чем занимался. Огульно
судить легче. Но и глупее. Смотришь на коллегу, который был членом Союза
писателей, и выпускали его за границу, и книжки печатали — при бурном воображении
что можно заподозрить? Союз писателей был под заботливым присмотром партии
— кто этого не знает? Но были такие, как Лесючевский, и такие, как Микола
Руденко. Лесючевский — понятно, репутация его выходила далеко за писательские
круги: инквизитор с инициативой. Микола — тоже понятно, он в лагере да
в ссылке здоровье потерял. А те, кто ни тем, ни другим не прославились?
А известны только своими книгами? Их мы будем, по презумпции невиновности,
признавать порядочными людьми, пока не доказано обратное? Или будем в таковых
числить только политзэков — так сказать, с гарантией безупречности? Что,
мне не дружить с Василием Аксеновым или Беллой Ахмадулиной потому, что
их и при советской власти печатали? Да это была бы уже паранойя! Василия
лишили советского гражданства, а Беллу даже из Союза писателей так и не
раскачались выгнать. Ну, так уж каждому повезло. А вели себя оба порядочно.
Всегда. Я только эти имена называю, потому что иначе мне и через неделю
бы не дописать.
В общем, огульно не доверять людям «по категориям» — это
не для меня. Я лучше, если они баллотируются во власть, прочитаю их предвыборные
программы — раз. Постараюсь отследить, замечены ли они во вранье — два.
И финансирует ли их кто, а если да, то кто именно. Сопоставлю, и буду знать,
кто есть кто на сегодняшний день. И голосовать буду соответственно. Для
меня это важно, в России (как и у вас в Украине) все сейчас зависит от
будущих выборов. Промахнемся — костей не соберем. Не промахнемся — перспективы
огромные, потому что огромный потенциал. А как будет стране — так будет
и мне.
СПРАВКА
Ирина Ратушинская опубликовала пять книг прозы и свыше
десяти сборников стихов. Роман о пребывании в мордовской зоне «Серый —
цвет надежды» (1987 г.) выдержал 15 изданий на Западе на 10 языках. Только
в 1994 году опубликован в Украине в частном издательстве. Роман «Одесситы»
(1996 г.) издан в четырех странах. В Украине не опубликован, как и другие
ее романы. Стихи Ратушинской выходили более чем в 17 поэтических антологиях
выдающихся поэтов мира. Лауреат шести престижных литературных премий мира,
в том числе Темплтоновской премии, которой в странах бывшего СССР, кроме
нее, был награжден только А. Солженицын.
