Ему было бы девяносто восемь... Мальчик появился на свет в этот день в деревне Ольхово на Вологодчине в 1913-м, в преддверии Первой мировой войны — и через два года, таким образом, грядет Амосовский век. Отец ушел на ту войну, и домой не вернулся... Сын сельской акушерки-фельдшерицы, наделенный такой же непоколебимой честностью и совестливостью, как и она, Елизавета Кирилловна Никанорова (Амосова), самородок больших способностей, он словно прочертил небосвод современности целью и смыслом своей жизни, ставшими постепенно главными — исцелять сердца. Это был самоотверженный титанический труд, но Амосов своим энтузиазмом сумел сформировать команду приверженцев и последователей, двинувших вместе с ним направление, необходимость появления которого буквально жаждали люди. Впрочем, это были драмы, быть может, почище шекспировских... В шестидесятых годах как некое новое откровение планету взволновала повесть Николая Амосова «Мысли и сердце». Выражение планету — не преувеличение, книга была переведена на тридцать языков. Фактически это был стон души хирурга, терпящего время от времени, в силу самой сложности поднятых проблем, фатальные неудачи, изнемогающего и своим сердцем, но вновь и вновь встающего к операционному столу. Своей исповедальностью амосовские страницы чем-то контрастировали с литературным половодьем: газета «Нью-Йорк Таймс» в рецензии написала о книге, что это строки правдоискателя, от которых волосы встают дыбом...
Но почему взрыв самовыражения хирурга так трогал? Амосов сознательно и дерзновенно входил в круг риска, когда смерть, при наличии серьезной патологии сердца, все же непосредственно, в критические по прогнозу часы, не кружила над пациентом — пусть и была весьма близка. И вот операция во благо, но иногда в омуте осложнений, в итоге перечеркивала жизнь — как бы без вины хирурга, и тем не менее изначально от его рук. Что же, прежде всего, это случалось из-за «огня на себя». Руки опять и опять опускались. «Как после этого жить?» — записал для себя однажды Амосов. А штурмы надо было продолжать.
В 2001 году в одной из практически последних по срокам дневниковых заметок Николай Михайлович лаконичными строками обрисовал свой путь: «Так прошла жизнь. Что в ней было самое главное? Наверное, хирургия. Операции на пищеводе, легких, особенно на сердце, делал больным при угрозе скорой смерти, часто в условиях, когда никто другой их сделать не мог, лично спас тысячи жизней. Работал честно. Денег не брал. Конечно, у меня были ошибки, иногда они кончались смертью больных, но никогда не были следствием легкомыслия или халатности. Я обучил десятки хирургов, создал клинику, потом институт, в которых оперировано свыше 80 тысяч только сердечных больных. А до того были еще тысячи с другими болезнями, не говоря уже о раненых на войне. Хирургия была моим страданием и счастьем.
Все остальные занятия были не столь эффективны, разве что пропаганда режима ограничений и нагрузок... Книга «Раздумья о здоровье» разошлась в нескольких миллионах экземпляров. То же касается повести «Мысли и сердце»... Наверное, потому, что она тоже замыкалась на хирургию. На страдания. Кибернетика служила лишь удовлетворению любопытства...
Если бы можно начать жизнь сначала, я выбрал бы то же самое: хирургию, и в дополнение мудрствование над «вечными вопросами» философии: истина, разум, человек, общество, будущее человечества».
Эти строки я привожу, обращаясь к работе «Н. М. Амосов: автопортрет», подготовленной членом-корреспондентом АМН Украины профессором Екатериной Николаевной Амосовой, видным кардиологом, заведующей кафедрой госпитальной терапии № 1 Национального медицинского университета имени А. А. Богомольца, и опубликованной около трех лет назад к 95-летию со дня рождения Николая Михайловича в научном журнале «Серце і судини». (Следует отметить, что впервые фрагменты из дневников ученого увидели свет именно в «Дне».) Значительное место в этом документальном обзоре занимает дневниковая хроника. По сути, это как бы продолжение «Мыслей и сердца», с такими же острыми страстями и ситуациями, но неизвестными миру. Опираясь на эти семнадцать страниц, мы и беседуем с дочерью великого хирурга, очевидцем многого, что в них встает. Но начнем с конкретики.
...«Еще смерть! Мальчик, чудный мальчик погиб, видимо, от сепсиса, месяца через два после операции (тетрада плюс недостаточность аортального клапана). Вшит клапан через аорту и ушит дефект, иссечено мышечное сужение. Все сначала было отлично. Маленькое нагноение, потом — резкое ухудшение, ревизия раны — ничего. Умирал тяжело...» (Запись 12 марта 1969 г.)
8 июня того же года:
«Очень ужасная неделя. Как будто судьба поставила себе цель выжить меня из хирургии.
В среду сделал два клапана. Один — парень «по блату» с аортой, на грани показаний. Очень было трудно шить аорту. Все хорошо. Так в пятницу после прямого переливания крови — которое не очень нужно было — развился внутрисосудистый гемолиз, и вчера — анурия. Отчего? Не знаю. Одногруппная кровь первой группы.
Много больных на гнойном посту. Больной К. — в прошлом комиссуротомия, неэффективная — недостаточность. Вшили ему недели три назад клапан через правосторонний боковой разрез. Возник блок — не знаю, почему. Потом нагноение. Водитель ритма рано перестал вести, но частота сердечных сокращений была на уровне 70 в мин. Состояние было удовлетворительным. Так вот, в четверг у него внезапная остановка сердца. Оживили, приключили водитель ритма через сосудистый электрод. В пятницу — повторная остановка. Снова оживили. Открыл глаза. Но сейчас умирает от сердечной слабости, наверное, этой ночью уже умер».
— Екатерина Николаевна, тут ни убавить, ни прибавить. Но позвольте процитировать и нечто иное, из записи 25 августа 1974-го. «В этом году сделали 1500 операций, в том числе 450-470 с АИК (в прошлом году 1300 и 340). Но уже не претендую делать сам лучше всех. Пока еще делаю самые сложные операции, но только потому, что беру ответственность, а так, ребята, может быть, делают не хуже. А совсем скоро — в будущем году будут делать лучше. Новая клиника строится довольно успешно. Через три года должен «догнать» до 3000 операций, из них 1000 — с АИК. Для чего? Для пользы и из последнего стимула — удовольствия от дела и цели. Наука хирургическая не интересует, но американский журнал по торакальной хирургии почитываю.
Была масса неприятностей... АИКи давали воздушные эмболии... Пока разобрались — умерло шесть человек, четыре — мои. Потом — другие всякие причины, все — не мои, но и мои: я — начальник. До середины марта был кошмар. Совсем измучился. Опять был на грани — «бросить»! Который раз? Но бросить нельзя еще несколько лет — нужно достроить клинику, дать 3000 операций.
Собираюсь уходить после того, как не смогу конкурировать со своими учениками по окончательным результатам».
— Что же, он всегда шел по вертикальной стене...
— В 1988-м, в семьдесят пять, Николай Михайлович с абсолютной решимостью добровольно оставил директорский пост. Однако задуманное было, в основном, сделано. И тут впору задать вопрос: как и почему писались дневники, какова их судьба?
— Вы, разумеется, знаете, что Николай Михайлович с юности был пишущей натурой. Дневники с некоторым риском вел даже на войне, что потом вылилось в яркую повесть о госпитале, о фронтовой хирургии. Почему он брался за рукописи и в дальнейшем, что двигало им? В основном «инстинкт самовыражения», по его определению. Это не были какие-то литературные заготовки, хотя ряд строк вошли в «Книгу о счастье и несчастьях». Скорее, таким образом, и строками самоанализа отец находил некоторую душевную разрядку, садиться к столу иногда побуждала и бессонница. Хотя лечь спать Николай Михайлович стремился достаточно рано, где-то в рамках десяти вечера, ради должного пролета сна до полуночи как физиологически, по своим ритмам, наиболее ценного. Ведь предстоящий хирургический день вырисовывался, как всегда, предельно напряженным...
Приступал он к таким записям, очевидно, и в ранние утренние часы, опять-таки, поскольку сон снова отступал. Писал долгое время от руки, но в последние годы обращался к компьютеру, которым хорошо овладел. Дневники представляют собою несколько толстых общих тетрадей, которые мы в семье бережно храним. Часть дневниковых записей я передала доктору медицинских наук В. Медведю, он редактировал журнал «Лікування і діагностика» и собирался некоторые фрагменты воспроизвести, однако издание прекратило существование. Собрание этих строк, разумеется, также сохраняется...
— В комментарии к «Автопортрету» вы пишете о течении событий и лет: «Амосов был одним из первых в СССР, кто в начале 1960-х обратился к проблеме проведения операций на сердце в условиях повышенного давления кислорода. Но после трагического случая смерти двух аспирантов при взрыве в барокамере дальнейшую разработку прекратил. Смерть сотрудников переживал страшно. Немедленно отозвал свои документы, поданные для участия в конкурсе на избрание членом-корреспондентом АМН СССР... Впервые в СССР провел протезирование митрального клапана трехлепестковым протезом. В 1965 году впервые в мире разработал и вшил протез сердечного клапана с антитромботическим покрытием. Для обшивки использовал привезенную из США мужскую нейлоновую рубашку, которая тогда была диковинкой в СССР». А как, согласно дневникам, вообще шли дела?
— Мер на «чистую науку» было несколько, Николай Михайлович некоторое время даже официально числился в Институте кибернетики, но и в эти периоды бросить хирургию, оставить свое детище не мог — равного «сплава» интеллектуального и эмоционального вызова и подъема не давали ни кибернетика, ни писательство, ни публичные лекции. Хотя хирургия оставалась столь же тяжелой, в том числе морально.
— Если можно, снова обратимся к дневникам, к примеру, к записи 21 марта 1971 г. «Вот вчера — опять поражение. Нужен протез на всю дугу аорты, из-за большой аневризмы. И я все сделал хорошо — только медленно, потому что редко такое... Вот запустили сердце, работает вполне удовлетворительно. И тут началось ужасное! Протез сначала держал кровь, потом начал диффузно промокать. Да как! Окутал его вторым слоем протезной ткани — не помогает! Т. е. просто не успевали переливать кровь в вены, и не смогли восстановить свертываемость. Использовали 14 литров крови! 7 часов оперировал! Сколько напряжения, нервов, и все напрасно, потому что не имеем непромомкающих протезов, которые есть во всем мире. У нас тоже были 10 лет назад, а теперь «освоили производство» в СССР и делают вот такую дрянь.» Так это было...
— Да, так было, но клиника, а потом институт работали в нарастающем головокружительном ритме. Собственно, и Институт сердечно-сосудистой хирургии открыли с условием, что Николай Михайлович его возглавит...
— Екатерина Николаевна, известно, что Амосов собирался в конце шестидесятых пересадить сердце. Почему этого не произошло?
— Я думаю, из-за моральных препятствий, хотя к такой операции он стремился, было получено разрешение на «большую реанимацию», проведены соответствующие эксперименты на собаках, согласовано со «скорой». Запись в дневнике от 29 декабря 1968 г.: «Наверное, мы пересадим». Но 24 марта 1969 года Амосов в дневнике пишет: «В субботу ночью привезли «донора». Молодая женщина упала без сознания, без дыхания. Ее реанимировала «скорая помощь». К нам привезли полуживую, без сознания, и, видимо, без коры. Сейчас медленно угасает. Можно было бы взять сердце. Но как скажешь об этом родственникам — мать, муж, брат? Я, наверное, никогда не смогу сделать такое предложение. Месяц «принимали» «скорую» — и никого нам не привезли. Не потому, что не хотели. Просто город наш столь мирный и спокойный, что ждать донора придется неизвестно как долго. Да и реципиента нет! Никто не хочет умирать раньше времени — даже на несколько месяцев (или дней) раньше отмеренного срока.
Бог с ними! Сердце не пересадим. Нужно делать свое дело. На прошлой неделе — 7 АИКов. Сегодня обход — маловато больных». Такова эта история из первых уст.
— Даже фрагментарная толика дневников, мне кажется, не имеет, как говорится, цены. Каким видится их публикационное будущее?
— Представить эти фрагменты в специализированном журнале, в основном, для врачей-кардиологов, мне и моему мужу — хирургу и единомышленнику профессору Владимиру Григорьевичу Мишалову — посоветовал близкий друг и соратник отца профессор Яков Абрамович Бенгет, к сожалению, также потом ушедший. Полагаю, что на данном отрезке эпохи это было верное решение. Однако, и это хотелось бы подчеркнуть, изрядное количество отцовских бумаг — черновики научных работ, их предварительные варианты, ряд публицистических выступлений в прессе — нами сдано в Архив НАН Украины, и это несомненное поле для дальнейших биографических и научных исследований. Вместе с тем к 100-летнему юбилею мы собираемся или, во всяком случае, мечтаем все это обнародовать, допустим, под рубрикой «Новое о Н. М. Амосове» в большой книге такого рода. Быть может, решимся и на кинофильм на основе снятых лент. Но, очевидно, и то и другое своими силами...
— После записи 1 января 2000 года «Уже два месяца, как полный пенсионер. Академической пенсии пока нет. В Институт хожу — но уже без обязательств. Свободен (от жизни?)» вы пишете, я бы сказал, трогательные завершающие строки. Их тоже никак нельзя не привести...
— Что же, вот они: «Оставались — мысли, и их воплощение — книги: «Преодоление старости» (1996), «Моя система здоровья» (1997), «Голоса времен» (1999) и, наконец, — «Энциклопедия Амосова» (2002). Это — факты. Что хочется добавить? Не принимал никаких подарков. Вошли в легенду объявления, которые вывешивались в клинике. Вот одно, рукописное, перед одним из последних юбилеев: «Дорогие товарищи! Прошу вас не готовить для меня подарки. Мне бесконечно дорого ваше внимание. Не нужно даже цветов... Амосов».
Систематически проводил «обратную связь» тайным голосованием — в отношении качеств себя и заведующих отделениями. Неизменно имел высокие показатели. Никогда не «отдыхал» в санаториях и «домах творчества» (скука и бесполезность, по его словам). Не любил лечиться... Презирал «вещизм». Одежду и обувь покупал в ЦУМе, часто — в отделе для подростков. Жил по-булгаковскому — «никогда ничего не проси» — от большого до малого, чтобы «не одалживаться». Компромиссов очень не любил. Потеряв все сбережения и получая скудную пенсию, никогда не сетовал на «недооцененность». В общем, и не страдал от этого, так как все мысли были заняты другим, и привык жить экономно.
— Благодарю вас, Екатерина Николаевна, за эту встречу. Наш необычный синопсис как бы учит — человек должен воспитывать в себе человека, руководствоваться, вопреки всему, высокими целями. Но вы упомянули о книге «Голоса времен». Мне довелось написать к ней предисловие, весьма одобренное Николаем Михайловичем. Хочется привести несколько заключительных слов — не для тщеславия, а ради истины: «...Когда-то Антон Павлович Чехов заметил, что врачу за его безмерный труд и трагичные часы многое проститься должно. Как раз такой труд, во всех его противоречиях и святом счастье исцеления, наверное, впервые в истории хирургии сердца встает перед нами... Так я намеревался завершить предисловие. Но сама жизнь продиктовала новую главу — необходимость прибегнуть к операции, чтобы спасти свое, амосовское сердце... Оперирует блестящий хирург Райнер Кэрфер, трехчасовый поединок, возвращение домой... Опять 1200 физических упражнений в день, из них 200 с гантелями, пока легонькими. Эксперимент продолжается, Бог не оставил...» А Николай Михайлович в первом издании «Голосов» скептически добавил: «Не рассчитываю на внимание читателей: разве что прочтут живущие прошлым. Все понимаю и никого не осуждаю. Другие времена».
Время несется стремительно, но Николая Михайловича помнят, он остается в сознании страны «великим украинцем». Быть может, эти строки в газете «День», а они, по пожеланию Екатерины Николаевны, предназначаются именно для нее, для газеты, читаемой просвещенной Украиной, добавят новые краски в этот образ.
