О столице России говорилось и говорится, пожалуй, даже слишком много. В этом разноголосьи трудно найти действительно интересного собеседника, но нам все же удалось. Алексей Анастасьев — заместитель главного редактора журнала «Вокруг света», коренной москвич, сибиряк по отцовской линии и украинец по материнской, профессиональный путешественник, знаток многих мест на земле. Беседа состоялась у него дома, на улице Гончарной, появившейся на месте Гончарной слободы, в Заяузье, одном из древнейших районов Москвы.
— Каковы первые запомнившиеся вам картины города?
— Ответ столь же простой, сколь и, боюсь, неинтересный. Можете выйти на мой балкон — оттуда открывается классический вид на Кремль и изгиб Москва-реки. В детстве меня клали там спать летом, по утрам я это видел. Но еще более раннее впечатление — слуховое. Тут рядом старая церковь Успения Богородицы, XVII века. Она не закрывалась даже в самые глухие сталинские годы. И я просыпался под колокольный звон, — можно сказать, я дитя малинового звона.
— Излюбленные городские маршруты тоже связаны с детством?
— То, что с детства заложено, так и остается с тобой, если не меняешь место жительства. Тверской бульвар, наверно, все москвичи любят. Если вечером по нему пройтись, наш вавилонский дух города виден там как нельзя лучше. Кого там только нет! Отдельные оставшиеся московские старики, гомосексуалисты, знаменитости с собачками, и те, кто называется гостями города, — вся пушкинская картина перед тобой проходит: «Надев широкий боливар, Онегин едет на бульвар». Потом, конечно, студенческий городок МГУ — Воробьевы горы. Там все осталось, как было построено в 50-е, и сталинский ампир я очень люблю, он очень впечатляет и не подавляет, — в Москве много воздуха и подобные высотные здания вполне уместно смотрятся. Университет построили с размахом, но потом оказалось, что огромное количество места просто нечем заполнить. Там мы ходили на лыжах, и кроссы бегали, пекли яблоки на вечном огне, секретики студенческие прятали в дуплах определенных деревьев. И если сейчас туда проникнуть, то там можно гулять с девушками, прыгать, смотреть под особенными углами на эту архитектуру, влезать на крышу... Потрясающе.
— С городскими вертикалями более-менее понятно, а если взять ландшафт Москвы в целом?
— Достаточно взглянуть на карту. Москве присуща концентрически-радиальная планировка. Кольца, перерезанные большими магистралями. Напоминает паутину. Это известная вещь, точно так же сделан Париж, что удивительно, потому что Москва строилась, когда здесь еще ни про какой Париж не знали. Только у нас внешнее кольцо — бульварное, а внутреннее — садовое, а в Париже наоборот. А так — три больших круга, в центре, естественно, Кремль и бывший Китай-город, кольцо бульваров, потом кольцо давно вырубленных садов, но все равно называется Садовым, и Московская кольцевая автодорога, которая описывает «яйцеовал», как я это называю. Это форма города. Бывает, когда в темное время суток подлетаешь к Москве, возвращаясь из дальнего путешествия, и видишь этот выложенный огнями гигантский овал, становится как-то очень тепло: ты дома.
— А если взять такой же общий план, только с точки зрения истории, изменений во времени?
— Я сейчас скажу банальность (в свое время даже хотел написать работу под названием «Апология банальности», потому что нет ничего вернее, чем банальность), но это Вавилон. Самый вавилонский город из всех мне известных. Люди, уехавшие из Москвы в 80-х, не говорю уже в 70-х, ее не узнают. Они могут заблудиться, даже если прожили здесь большую часть жизни. Москва подверглась такой кардинальной перестройке, как, наверно, ни один крупный город мира в ХХ веке. В 30-е, потом в 60-е при Хрущеве, а потом еще и в 90-е были нанесены сильнейшие удары по ее внешности. По старым фотографиям видно, что это был такой типичный разливанный купеческий город. В этом` смысле она, кстати, схожа с Киевом, где очень много пространства без домов. То же в Москве: это был город особняков, с садами, с задними дворами, где можно было до конца 20-х на улице готовить пищу, разводить костры. Потом стала столица новой невиданной державы, и от того города ничего не осталось, разве что немного в Замоскворечье. В общем, Москва — это город-судьба. Отличительных черт чисто архитектурных в ней, пожалуй, нельзя выделить. Но зато в ее пространстве видна ее судьба, судьба страны, судьба человека в городе, философия этой урбанистической жизни... Вот такие темы можно разбирать на примере Москвы. Это идеальные театральные подмостки. Они достаточно выразительны, чтобы оттенить любую игру, и достаточно безличны, чтобы на них можно было играть любой спектакль.
— Лично мое историческое, так сказать, воспоминание из начала 90-х довольно феерично: дворик, куры бегают, и тут же в двух шагах ревет многорядный проспект.
— Это возможно разве что при каком-нибудь случайно сохранившемся старинном хозяйстве типа музея Льва Толстого. Но в остальном все очень знакомо, кроме кур. В Москве осталось очень мало деревянных зданий, но еще есть, и видеть их смешно: посреди совершенно современного городского района видишь вдруг забор деревенский, избу... Вообще конец 80-х — начало 90-х — время очень сюрреалистическое. Куры — не куры, а я вот помню, как по Старой площади в 1991 году разлетались листы с грифами ЦК КПСС. Осенний ветер, иду по пустынному городу, и из-под ног разлетаются эти бумаги. Город почему-то опустел, то ли от шока, то ли в порядке реакции на заполненные толпами народа улицы, когда история концентрированно происходила прямо на глазах. Вроде никто не отменял ни школу, ни работу, но СССР кончился, войска ушли — и люди куда-то делись. Может быть, это что-то детское, но у меня создалось такое впечатление: осенний холодный ветер, листья, которые он гонит по улицам, и пустота.
— Мое другое воспоминание примерно тех же лет — кварталы в районе Чистых прудов: кривые татарские улочки, белые и безлюдные. Сейчас их уже нет...
— Кривизна наших улиц известна. Московская улица, в отличие от питерской, может, начавшись с одной картинки, может привести к совершенно иному образу. Литература, связанная с Москвой, от Белого до Булгакова, может, даже и раньше, — непредсказуема, причудлива, русский вариант фантастического реализма родился именно здесь. Москвичи — визионеры гораздо в большей степени, чем питерцы.
— Как ни парадоксально...
— Ведь мы так живем. Можно всю жизнь прожить здесь и вдруг попасть в двух шагах от своего дома в невообразимое место. По технике появления, пейзажу, углам и соразмерностям — ну вот не может такого быть. А потом ты его еще и не найдешь никогда. Это город больших неожиданностей, он с тобой играет, как живое существо. Судя по тому, что о нем можно прочитать, всегда так было, эта черта сохранилась.
— А вы такие места знаете?
— Трудно определить — они ничем не примечательны. Это что-то типа ваших кур в палисаднике: вы же не помните, где это было. Могу назвать районы, где подобное происходит чаще всего. Это Сокольники — там улицы как-то мерцающим образом выстроены — вот здесь еще вполне концентрированный город, троллейбусы, автобусы — и вдруг оказываешься будто среди деревни. Не случайно там лоси выходят ранней весной на детские площадки. Или в Замоскворечье, где, как я уже говорил, нечаянно сохранились куски старой Москвы. Опять же, Воробьевы горы, но это потому, что там много времени провел. Там я знаю такие уголки, куда постороннему не придет в голову зайти. Я не такой уж визионер, но могу утверждать, что на Воробьевых горах есть такие места — если туда попал, то потом хоть с миноискателем, хоть с милицией ищи — не найдешь. Не говоря уже о самом здании, давно ждущем своего Эжена Сю. Огромные пустоты, пространства просто мистические...
— Если взять фланера, то какую Москву он обычно не видит?
— Главное отличие фланера от нефланера, приезжего от постоянного жителя, — отсутствие обязательств. На все города, в которых не живем, мы всегда смотрим со стороны. Мы в них не ходим регулярно на работу и учебу, не посещаем театры, у нас нет обязательной географии — а в своих городах она есть. Москва нынешняя — город очень утилитарный, он лихорадочно подгоняется под нужды безумно торопливой жизни. Чтобы проделать немыслимый для человека объем дел, с которыми надо управиться за один день, многое придумывается по необходимости, тут нет ничьей воли. Это касается и транспорта, и машин, и расположения учреждений и т. д. Когда в этой гонке участвуешь — перед тобой открываются волшебные штуки, казалось бы, неприметные: ага, это находится рядом с тем, а оттуда легко попасть туда, а там вроде бы и далеко, но можно быстро проехать без пробок. Такие потайные ходы городского кровообращения, конечно, никакой фланер не увидит.
— Москва обречена быть столицей?
— Да, вы совершенно правильно заметили. Петербург очень старался быть столицей, и власти одно время ему очень в этом помогали. Но трудно себе представить, учитывая географию России, более неудобную и странную столицу: в крайней северо-западной точке, в ста километрах от ближайшей границы, в то время как за спиной остается 8000 километров. Тем более для старых эпох с медленным транспортом страшно неудобно. Пока несли весть о коронации Анны Леопольдовны на Камчатку, а потом оттуда ехали ее поздравлять, уже сменилось два царя. У Питера это так и не вышло как у искусственного города, безукладного, неукорененного; если там проводить раскопки — ничего не найдешь. Поэтому сейчас у них комплекс неудавшейся столицы. А Москве, напротив, может, и хотелось бы вытрясти из себя столичный дух, потому что у нестоличного города масса преимуществ. Я считаю, что с начала XVIIІ до начала ХХ века Москва отдыхала. Потому что когда государево око далеко, как-то легче дышится. И все равно у Москвы это как-то не получалось. Вообще здесь редкий случай, когда русский народ проголосовал против того, что ему говорили власти. Вот не удалось вытравить сознание того, что столица — Москва. И даже в царских временах дважды столица туда возвращалась — при Анне Иоанновне и Петре Втором. Не удалось Москве уклониться от своего предназначения.
— Почему, как вы думаете?
— Потому что Москва и создалась для этого. Дух нового русского византизма, собирания земель, коварства — Москва очень жестоко себя вела на протяжении всего XIV века, когда начала собирать земли. Московские князья, судя по дошедшим сведениям, на что только не шли, им как будто такую миссию кто-то задал: брали деревню за деревней. У Ивана Калиты было всего 50 деревень, у Ивана Третьего — уже 500. Не мытьем так катаньем, кнутом и пряником, хитростью и военной силой. Москва сама на себя возложила шапку Мономаха, а когда та превратилась в имперскую корону и захотелось ее снять, — то снять не удалось и не удается до сих пор. Я, конечно, не знаю, как повернется история, но, несомненно, пока Россия существует, ее столицей будет Москва.
— Москва и Россия — разные страны?
— Нет, конечно. Это очень преувеличено. Это одна страна. Я много езжу по России, часто бываю на Дальнем Востоке. Многие сейчас беспокоятся за целостность России — но я всегда говорю: «Пока в городе Спасске-Дальнем в магазине продается ровно такого же цвета и запаха готовый салат, как тут, в моем дворе — Россия останется единой страной». Пространство у нас будет единым, пока живы нынешние поколения. И стихийным центром этого пространства всегда является Москва. Откуда берутся люди на ее улицах? Из России. Более того, я бы сказал, что Москва — это воплощенная Россия, не то, что раньше, когда в ней была критическая масса постоянного населения, в сталинские и брежневские времена крутившегося вокруг власти в той или иной степени. А сейчас-то — нет. Город стал больше, и люди, сюда приезжающие на заработки — это представительство России. Москва — огромный земский собор, «делегаты» приезжают, уезжают — настоящая ротация. Я видел сводки, как меняется население в течение года — огромные цифры. Если хочется посмотреть, какова Россия сейчас, то вполне достаточно пожить месяц в Москве. Пройтись по дворам, вызывать сантехников. И к вам на дом будет приходить Россия в этом случае.
— Такой город должен производить массу мифов о себе. Какие из них ценны для вас?
— Считается, что если долго глядеть на фонтан в начале Тверского бульвара напротив памятника Пушкину, то струи воды превращаются в серебряные нити и их можно пощупать, не намочив руки. Мне интересно, почему эта легенда коснулась именно этого фонтана? Ведь если долго смотреть на любой фонтан, то такой эффект возникнет — но рассказывают именно про этот. С ХІХ века это общее место встреч из-за памятника. Каждый человек, так или иначе связанный с Москвой, — от иногородних до влюбленных — не раз стоял на этом месте. И чтобы всем было понятно, невидимая машина по выработке городских легенд произвела и такую — чтобы сразу стало понятно, на что смотреть, не бегать по городу и не искать какой-то фонтан, а сразу идти на Тверской, чтобы счастье было. Вот так городская мифология создается. Она тоже утилитарна. Я по своему характеру запросто могу в любую сказку окунуться, я бы вполне попался на эти серебряные нити. Но хороши также мифы студенческих мест. Особенно главное здание МГУ с его интерьерами очень к тому располагает. Все эти бесчисленные истории про повесившегося негритянского студента, про соколов...
— Соколов?
— Но это чистая правда. В огромных пустых помещениях в главном здании МГУ в 80-х годах гнездилось, по наблюдениям наших биофаковцев, около 40 пар соколов. Сокол ищет высокое и защищенное место для гнезда. В МГУ до сих пор находят закутки, забитые птичьим пометом, как на старых колокольнях. Когда приезжал Жан-Мишель Жарр в 1997 году и устроил лазерное шоу на главном здании университета, он этих соколов перепугал, они улетели, биофаковцы даже жаловались чуть ли не в Европейский суд. Потом некоторые птицы вернулись, но популяция так не восстановилась. Вот было принято считать, что если увидишь сокола перед экзаменом, то это тоже на счастье. Такого рода мифы мне нравятся. Прикладные, связанные с течением городской жизни.
— Главное здание МГУ, как известно, скопировано с одного из нью-йоркских небоскребов начала ХХ века. О Москве иногда говорят как о Нью-Йорке навыворот. По-вашему, на какой город она похожа?
— Города с богатым культурным пластом всегда оригинальны. Оригинальность Москвы ускользает — ускользающая красота. В силу того, что здесь геологически прочное место, мало подземных вод — здесь можно делать что угодно. Вот что угодно и делается. Когда была эпоха — след и остается. Это город-мимикрант. По Москве можно ходить как по музею архитектуры. Те некоторые нью-йоркские обертоны, которые, как вы правильно заметили, в ней есть, довольно-таки наносные, но можно найти, например, и типично лондонские кварталы — реплику Лондона, Конан Дойла и Диккенса — семиэтажный кирпичный комплекс, наверно, бывший военный завод, перестроенный под бизнес-центр на одной из наших набережных. И люди там знающие — вывесили, как в старых английских мюзиклах, указатели типа «Мейн стрит», сделали черные лондонские фонари... В Москве можно снимать любое городское кино, все найдется.
— А как насчет массовки? Каков типичный горожанин?
— Коренных москвичей, если под корнем понимать наличие родителей, рожденных в Москве, не осталось. Таких сейчас, согласно опросам, только 2% из всех 8 миллионов. Типичный горожанин — серый, скромный офисный работник одной из этих бесчисленных контор, которые возникают и исчезают. Вот еще характерная черта, поразительная с точки зрения бизнеса: здесь заведения из тех, которые обычно размещаются на первых этажах, не живут более трех-четырех месяцев. Конечно, это какие-то механизмы отмыва денег, но со стороны смотрится мистикой. Контор — мыльных пузырей в Москве великое множество, и люди в них работают, постоянно меняя место работы. В этом сезоне он клерк в одном банке, в следующем — в другом, сегодня она — секретарь в салоне красоты, завтра — телефонистка в фирме по продаже недвижимости — так и живут. Вот они сейчас, наверно, типичные горожане — спешащие на эфемерную службу.
— Многие ли среди них работают на власть?
— В общей массе немного. Да и не так важно, куда спешить — в министерство или в банк. Это не политическая, а сугубо социальная прослойка. Люди в поисках работы, на работе и после нее.
— В целом, наличие власти формирует или деформирует облик города?
— Мы уже говорили, что Москва по природе столица. Поэтому самим ходом истории в ней многое создано для удобства таких учреждений. Немало закрытых мест, в которые просто так не попасть. В конце концов, у нас есть Кремль. В исторический центр какого большого города мира нельзя войти бесплатно? Ответ известен, при том, что в Кремле сейчас власть практически никак не присутствует. Но остались эти замашки — закрыть, поставить забор, закамуфлировать, назвать не своим именем. В Москве очень много такой конспирологии, связанной с пребыванием власти. Плюс мигалки, перекрытия движения. Все это хамство государственное бытовое, конечно, в Москве больше, чем где-либо.
— Так, может, действительно снять с себя корону?
— Уже ведь пробовали, не вышло... В наши дни муссировалась идея построить новую столицу в Сибири, посреди страны, и здесь есть рациональное зерно, например, Дальний Восток будет ближе. Но если Москва утратит столичный статус, — на этом ее история закончится. Город очень скукожится, провинциализируется, население сильно сократится.
— Но есть что-то большее, чем эта столичность?
— Когда, бывает, идешь вечером вдоль какого-нибудь многоквартирного дома, горят тысячи окон, за каждым своя драма, и поневоле углубляешься в такую мысль: какой человеческий муравейник, сколько жизней, не связанных друг с другом, случайных — ведь за этими окнами через год полностью обновится состав населения; и постепенно возникает чувство, что это и есть залог будущего нашей даже не страны, а цивилизации, что ничего ужасного не случится, пока стоит Москва. Пока есть куда этим людям приехать, пока есть у них эти окна, пока можно укрыться за высокой кремлевской стеной простому человеку — все будет в порядке.
— Вы о Москве говорите очень любовно. Похоже, она имеет для вас даже человеческие черты.
— Могу сравнить ее с молодой девицей, озорной и разбитной. Не гулящей — а именно с такой оторвой. Красивой притом. Однажды в юности я услышал, как какая-то девица, опять-таки, похожая на Москву, намазанная-перенамазанная, думающая о себе больше, чем она представляет на самом деле, пела какую-то еще более глупую, чем она сама, песню про Афган. И слова, и это бренчание, наложенные на внешний вид и внутреннее содержание этой девицы, казалось бы, должны были создать совершенно отталкивающее впечатление. А как ни странно — в общем, в синкретике, все эти минусы давали плюс, складывали удивительный, редкий и очень органичный образ. На это хотелось смотреть и эти глупости хотелось слушать.
— А что бы вы этой девице-Москве сказали, если бы представилась такая возможность?
— Вы очень хорошо задали, как будто подали под ответ. Я с той девицей, о которой только что сказал, завел роман. И то же я сделал бы с Москвой. Я завел бы с ней роман. Но я это, собственно, и сделал. Уже 33 года мы живем вместе.
