В январе 1970 года в адрес Нобелевского комитета Шведской Академии поступило письмо от профессора Гарвардского университета Омельяна Прицака. Известный американский славист предлагал к рассмотрению кандидатуру украинского поэта Мыколы Бажана, который «вышел за узкие рамки устоявшихся стилей /.../ и в то же время творчески трансформировал наиболее интересные элементы как украинских, так и европейских традиций».
Таким образом, в 1970 г. Мыкола Бажан (1904—1983) мог номинироваться на Нобелевскую премию в области литературы?
«ВСТАНУ Й ПІДУ...»
О том, как завершилась история с премией, немного погодя, а пока приоткроем завесу времени и перенесемся в год 1968-й, когда мюнхенский журнал «Современность» во 2-ом и 3-ем числах перепечатал из киевской «Вітчизни» «Варіації на теми Рільке» Бажана (второе название — «Чотири оповідання про надію»). Публикацию сопровождало короткое слово Евгена Маланюка, который с давних пор интересовался Бажаном-поэтом. Сам Маланюк свежего номера «Современности» уже не увидел: в феврале его не стало. «После довольно длительного перерыва в «Варіаціях» предстает пред нами Мыкола Бажан перелома двадцатых-тридцатых годов, следовательно, Бажан в расцвете лет и творческого размаха. Бажан, удивительно помолодевший», — писал Маланюк.
Две первых вариации «на тему Рильке» — о спасательной миссии искусства. В рассказе, которым открывается цикл, песня старого кобзаря спасает страждущих людей от отчаяния; наконец, «весь білий, світлий, сріберний і сивий» кобзарь у Бажана (как и у Рильке) предстает как воплощение Бога. Во второй вариации Бажана слышим монолог «майстра жадібнорукого» Нико Пиросмани, который также видит смысл своего творчества в том, «щоб прокричать про надію людині, зневірою втомленій». Посланник Бога, который предстает перед Нико в подобии щедрого дворника, для того и спасает одинокого художника, чтобы он мог осуществлять свою благотворительную, человеколюбивую миссию...
Получается, есть что-то такое, что роднит искусство с религией?
Во вступительном слове к своим вариациям Николай Бажан тщательным образом «отгораживался» от «религиозных, богоискательных обертонов» Рильке, утверждая, что божественность является наивысшей мерой человеческого. И все же, поэтические рассказы Бажана свидетельствовали о его неожиданной близости к «наиболее религиозному поэту после Новалиса» Райнеру Марии Рильке (так назвал его Роберт Музиль). Иррациональная сила притяжения оказалась сильнее перестраховочной силы отталкивания. Мыкола Бажан и завершил свой цикл молитвенным монологом женщины, которая обращается к человеку, удивительно подобному Богу. Именно через молитву происходит воскресенье ее духа:
«Хто ти, русобородий?
Хто ти, ласкаворукий?
Звідки прийшов до мене?
Може, зійшов з хреста?
Дай я зіпрусь на тебе,
вирвусь із смерті й муки.
Змора відходить, як хмара.
Лопає глухота.
Хто ти, — чи просто свідок
прощі удів безпорадних,
чи неминучим чудом трапив
на путь сюди?
Так по-мужськи незграбно,
так по-незвичному владно,
так по-прадавньому просто:
«Женщино, встань і йди...»Встану й піду...»
«Встану й піду...» — это сказано очень по-бажановски, с верой в неистребимость человека. Пройдя сквозь ужасы сталинских времен, он знал, что человека можно убить физически, раздавить морально, однако знал и то, что все равно в нем, человеке, остается какой-то непостижимый ресурс духовного самовоспроизведения...
БРАМА ЗАБОРОВСКОГО И ДНИПРЕЛЬСТАН
Литературная биография Мыколы Бажана начиналась в Умани. Как и у многих ровесников, у него не было проблемы принятия/непринятия революции с ее большевистскими лозунгами. Однако привлекало его не так социальное измерение революции, как художественное! Верилось, что наступает эра нового, неслыханного искусства.
В 1921 г. Мыкола Бажан поехал «завоевывать» Киев. Учился в кооперативном институте (1921—1923), в институте внешних отношений (1923—1925), однако диплом так и не получил: им окончательно «завладела» литература. А вскоре переехал в Харьков, тогдашнюю украинскую столицу: поэт-футурист Михайль Семенко «соблазнил» его и Юрия Яновского перспективой работы в кино. Так Мыкола Бажан стал главным редактором журнала «Кино» (1926—1929 гг.). В январе 1926 г. он был среди тех, кто учреждал Ваплите (Вільну академію пролетарської літератури) — Свободную академию пролетарской литературы. Впоследствии, правда, вынужден был открещиваться от этой «пресловутой организации».
В первых двух поэтических сборниках Мыколы Бажана («17-й патруль», 1926 и «Різьблена тінь», 1927) отразились контрасты героического и негероического времени. Романтизация красноармейцев, бойцов ЧОНа (большевистского спецназа!), возвышенный балладный дух менялись сомнениями и скукой: атмосфера НЭПа у многих поэтов после революционного возбуждения вызывала чувство разочарования. Отсюда — тоска по утраченной героике, осенние настроения как реакция на «буденний час мигички і відлиг». Волевым усилиям Бажан пытался приглушить минор, форсировал пафос, однако принужденность его «оптимизма» была слишком заметна. Знаком душевного смятения, внутренней борьбы, раздвоенности отмечены многие произведения поэта середины 1920-х.
Он экспериментировал с ритмом, звукописью, жанрами; коллекционировал редкие слова; охотно погружался во времена язычества («Папороть», «Розмай-зілля», «Кров полонянок»); актуализировал открытую в свое время романтиками поэзию ночи... Лирическая исповедальность привлекала Бажана мало, он охотно предлагал читателю роскошную словесную живопись.
1920-е годы были для Мыколы Бажана временем активного углубления в культуру. Он с восторгом открывал для себя творческую потугу украинского барокко. Его собственная поэзия также органично чувствовала себя в необарокковых формах, обогащенных экспрессионизмом и романтическими элементами. Над реакцией стилевого синтеза Бажан колдовал, чтобы воспроизвести экстаз, музыку художественного вдохновения тех, кто возводит готический собор, барокковый украинский храм или Днипрельстан (цикл «Будівлі», 1928); зажечь энергией бунта против насилия над нацией («Гетто в Умані», 1929); поразить контрастом «двух Гофманов», любителя богемы — и большого романтика, чей гений, несмотря ни на что, возвышается над внешним, ничтожным миром (поэма «Гофманова ніч», 1929)...
Эстетическое самоопределение Мыколы Бажана сопровождалось громкими декларациями, которые прозвучали, в частности, со страниц книжки «Зустріч на перехресній станції. Розмова трьох» (1927 г.). Трое — это футуристическая компания: Михайль Семенко, Гео Шкурупий и Мыкола Бажан. Голос, принадлежащий Третьему собеседнику (Бажану), манифестирует культурное «перевисание» от эпохи барокко — к новой украинской культуре (в обход ХІХ века!): «Я люблю браму Заборовського й Дніпрельстан. Я люблю органічну, міцну нефальшовану культуру. Таку культуру Україна знала лиш одну: культуру феодалізму, культуру Мазепи, знатиме вона й другу: культуру пролетаріату, культуру соцбуду».
Стилистика приятельского разговора открывала возможность для эпатажа, резких полемичных «выбросов» и не всегда оправданных противопоставлений: «Я ненавиджу кобеняк хазяйновитого дядька, я ненавиджу туган-баранівську кооперацію, я ненавиджу хуторянські масштаби, я ненавиджу УНР, що з хуторянства логічно витікає. Потім ще — вишивану сорочку, пасіку, «Просвіту» (байдуже, якого коліру), письменника Грінченка, оцю українську Чарскую в матні та вишиваній сорочці, автокефальну церкву...». Однако центральная мысль в монологе Третьего — совершенно серьезная: отрицая хуторянство, он хочет соединить старое искусство с новым, Браму Заборовского и Днипрельстан.
После такого страстного монолога, который прозвучал в «Зустрічі на перехресній станції», полностью закономерным было появление бунтарской поэмы Бажана «Сліпці» (1930). Омельян Прицак считал, что инспирировал это произведение «Перебендя» Шевченко, с которым автор «Сліпців» вступил в полемический диалог. Действительно: у Бажана (с его умением включить на всю мощность эстетику уродливого!) речь идет об изнанке, «закулисье» кобзарства. Молодой кобзарь у него бросает вызов старому Перебенде: он — бунтарь против квазихудожественного примитива, безнадежной архаики «народного искусства»...
Бажан успел напечатать лишь две части поэмы. Рукопись третьей во время жестоких преследований он отдал Юрию Яновскому, своему другу. Отыскать ее позже так и не удалось.
КНУТ И ПРЯНИК
После появления «Сліпців» началась кампания против Бажана. Разгромные статьи напоминали речи генпрокурора Вышинского. Александр Селивановский («землячек», выпускник киевской гимназии, а теперь один из лидеров московского РАППа — Российской ассоциации пролетарских писателей) нападал на поэта со страниц журнала «За марксистско-ленинскую критику» (1931, №4): «Бажана можно причислить к тем писателям, в творчестве которых умолкает социалистическая революция»; «маршрут его движения полярный маршруту социалистической революции»; «основа его мировоззрения является идеалистическим дуализмом». Не обошлось, конечно, и без обвинений в национализме.
Как отреагировал на разгромную критику Мыкола Бажан? Он прекратил публикацию «Сліпців» и напечатал в журнале «Жизнь и революция» стихотворение «Число» (первое название — «Держплан»). А вскоре появилась поэма «Смерть Гамлета», в которой поэт поспешно сводил счеты с собственным «идеалистичным дуализмом». Датский принц снимал плащ и натягивал на себя панцирь. После болезненной «ломки» поэту приходилось вбивать себе в голову, что гуманизм может быть только классовым, иначе его будут квалифицировать как абстрактный. Поэтому и завершалась поэма осуждением гамлетизма, достоевщины — во имя «ленинской человечности классовых битв»...
Именно в разгар кампании Бажан с женой и дочерью Майей переезжает из Харькова к Киев (1934 г.) и поселяется в писательском доме Ролит, в трехкомнатном помещении, которое стало для поэта, как для Грегора Замзы, известного героя Кафки, местом истязания страхом. Он — под «колпаком» сталинской инквизиции. Бажану шили дело, готовя обвинения в принадлежности к контрреволюционной террористической организации, связях с «националистическими поэтами Грузии». Чтобы выжить, Мыкола Бажан вынужден был воспевать вождя и его «соколов» (ода «Людина у сірій шинелі стоїть в зореноснім Кремлі»; поэмы о Кирове «Безсмертя» и о Ворошилове «Батьки й сини»).
Грузия упомянута не случайно, ведь Бажан действительно искал там для себя «политическое убежище». В 1937 г. вышел его перевод «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. Возможно, именно этот перевод и спас поэта: о нем на одном из заседаний политбюро вспомнил сам Сталин. И в январе 1939 г. Мыколу Бажана наградили орденом Ленина! Для него это был еще один шок.
Но жизнь полна парадоксов: именно во время морального террора к Мыколе Платоновичу пришла новая любовь! В 1938 г. на вечере Качалова в доме Красной Армии он познакомился с врачом Ниной Лауэр, и вскоре она стала его женой.
1939 год, таким образом, оказался переломным в жизни поэта. Власть «одержавила» его. Уже в марте беспартийный (!) Бажан выступает с приветствием от украинского народа в Москве на ХVIII съезде ВКП(б). Его «избирают» депутатом Киевского облсовета, а в 1940 г. принимают в партию.
Когда началась война, Мыкола Бажан получает звание полковника и должность редактора газеты политуправления Юго-Западного фронта «За Советскую Украину!». Война открыла шлюзы для украинского патриотизма — в критических обстоятельствах Сталин использовал и этот ресурс героизма. В стихотворении Бажана «Клятва», что распространялось как открытка, также шла речь об Украине:
«В нас клятва єдина і воля єдина,
Єдиний в нас клич і порив:
Ніколи, ніколи не буде Вкраїна
Рабою фашистських катів!»
В 1943—1948 гг. Бажан работает заместителем Председателя Совета министров УССР. Дважды получает Сталинскую премию (1946, 1949). И именно теперь, в первые послевоенные годы, Бажан пережил то, что потом не давало покоя его совести: если в 1930-е шельмовали его, то теперь он сам принимал участие в шельмовании других. Даже друзей. Когда Лазарь Каганович в 1948-м начал кампанию против Юрия Яновского, то иезуитский сценарий предусматривал, что «прокаженного» должны были травить сами же писатели.
А в 1949 г., во время борьбы с «космополитизмом», Бажан получил Сталинскую премию за преисполненный пренебрежения к «гнилому» капиталистическому Западу сборник стихотворений «Англійські враження». Фальшь разъедала поэзию. В стихотворении «У Стратфорді на Ейвоні» автор, скажем, убеждал, что Шекспир по-настоящему свободно живет только в СССР, а не в Англии. Там — «алчні купці»; там «гордий лебідь» (Шекспир) не может плыть «по водах, змутнілих од гнилі і лжі». Зато в СССР — атмосфера тотального шекспиролюбия, причем — среди трудового народа: таджик мчится на коне где-то в горах Памира, чтобы успеть на спектакль «Гамлет»; донецкие комбайнеры готовят любительский спектакль «Двенадцатая ночь» для «колгоспної олімпіади»; ткачиха, прячась за «пишні колони» театра, «оплакує юнку з Верони»...
Пропагандистскими были и стихотворения, вошедшие в сборник «Біля Спаської вежі» (1952): приближалось 300-летие Переяславской рады, поэтому власть ожидала глорификации украинско-российского единства...
Нет, о творчестве Мыколы Бажана той глухой поры (1930—1940 гг.) говорить и писать слишком больно...
ДИАЛОГ С ИСКУССТВОМ
После смерти Сталина судьба отмеряла Мыколе Бажану еще тридцать лет. И то было время его ренессанса. От творчески гиблой конъюнктуры он отправился в спасительный мир культуры (добровольно покинув должность вице-премьера, Бажан в 1953—1959 гг. возглавлял Союз писателей Украины). Почти все его последующие поэтические сборники преисполнены рефлексий, источником которых является искусство. «Міцкевич в Одесі. 1825 рік» (1957), «Італійські зустрічі» (1961), «Чотири оповідання про надію» (1966), «Уманські спогади» (1967) — все это диалог Бажана с искусством.
Наступало время воспоминаний — и цепкая память часто возвращала его в Умань, где миновало тринадцать лет детства и юности. Однако память поэта раздваивалась: в «Уманських спогадах» он писал о комиссаре, который спасает статуи богов Эллады; о старой уманской большевичке, которая в молодости выпускала номера большевистской «Искры»; об изнасилованной атаманом Стецюрой молодой еврейке Деборе... Вместе с тем из памяти об Умани вытеснялось то, что было «нежелательным», что оставалось для доверительных разговоров, например — со своим соседом по даче Олесем Гончаром. Оказывается, «крючком», на котором держали поэта, была биография его отца, Платона Артемовича, который до революции имел погоны полковника царской армии, а во времена УНР служил в войске Петлюры. «Помогли боротьбисты, Блакитный и другие», — вспоминал Бажан.
Только в разговорах он мог иногда вспомнить и своего учителя Петра Куринного, который в 1926—1932 гг. был директором Всеукраинского музейного городка (центр — Киево-Печерская лавра), а затем эмигрировал и впоследствии работал профессором в Украинском свободном университете в Мюнхене. Незадолго до смерти Бажан напечатал воспоминания «У світлі Курбаса», вспомнив, что режиссер и его жена квартировали у «известного уманского адвоката», — однако разве мог он назвать фамилию адвоката, если то был не кто иной, как отец учителя Куринного (между прочим — старательный летописец жизни Умани, в т.ч. и в бурные 1917—1920 гг.)?
Бажан приезжал в Умань, бывал возле трехквартирного дома в Штабном переулке (неподалеку от прежнего имения декабриста Сергея Волконского), где когда-то проживала его семья. Приходил к СШ №11 на улице Ломоносова: здесь, в бывшей Украинской гимназии имени Бориса Гринченко, он посещал кружок любителей древности, которым руководил Даниил Щербаковский; отсюда вместе с учителями выезжал собирать по селам произведения искусства из покинутых барских усадеб, чтобы передать их местному краеведческому музею. Его манил старый базилианский монастырь, который помнил не только гайдамацкую вольницу, но и представления странствующего театра «Кийдрамте» под руководством Леся Курбаса. Происходили они в костельном зале монастыря. Здесь же работала и студия, где учился, мечтая о сценической карьере, юный Бажан...
НОЧНЫЕ КОНЦЕРТЫ
Сидя в кресле, закрыв глаза, старый Мыкола Бажан любил слушать записанную на пластинках музыку. Так родился его уникальный поэтический цикл «Нічні концерти», в котором ожили экстатические мгновения творческого вдохновения Николая Леонтовича, Леонида Грабовского, Вилла-Лобоса, Франца Шуберта, Яна Сибелиуса, Эдит Пиаф, Бориса Лятошинского, Дмитрия Шостаковича. Все в этих удивительных стихотворениях подвластно 73-летнему мастеру: переливы ритмов, созвучия слов, щедрость визуальных образов... Он слушает, вспоминает, размышляет, он проживает вместе с великими мастерами их подъемы и драмы, он и сам теперь всемогущ... И что для него, Николая Платоновича Бажана, утомленного жизнью и солнцем причудливой славы, могли значить теперь многочисленные титулы и награды (депутат Верховной Рады СССР четырех созывов и Верховной Рады УССР шести созывов! Герой Социалистического Труда! Академик! Член ЦК КПУ! Шесть орденов Ленина! Ленинская премия в области литературы!), если в эти одинокие ночные часы он, сбросив панцирь, мог быть Богом?!
«Нічні концерти» поражающе читал киевский (а впоследствии ленинградский) актер Валерий Ивченко. У меня есть пластинка 1985 года с его голосом, «положенным» на музыку тех, о ком писал поэт. Время от времени я включаю проигрыватель, чтобы услышать это совместное творение Бажана и Ивченко, которому, кажется, нет прецедента в мировой поэзии...
Перед смертью Мыкола Бажан переводил Гете («Італійські елегії», «Венеціанські епіграми»). Это также была его стихия — поэтический перевод. Когда-то, еще в Умани, ему, 17-летнему, Лесь Курбас читал Райнера Марию Рильке, и Рильке остался с ним навсегда. Благодаря Николаю Платоновичу австрийский поэт «заговорил» по-украински. Как и немецкий классик Фридрих Гельдерлин.
Его жадный интеллект желал непрестанного «виденья и узнавания» (в одном из поздних стихотворений — «Пильніше й глибше вдуматися в себе» — Бажан попробовал «подсмотреть» за работой человеческого мозга — и, словно на мониторе, появилась под пером поэта просто фантастическая картина «хвилястого трепету корок і підкорок»!). В течение четверти века (1958—1983) Мыкола Бажан был главным редактором Украинской Советской Энциклопедии, и вряд ли имела бы Украина в конце 1960 гг. шеститомную «Историю украинского искусства», если бы не он. Конечно, можно сожалеть, что «История городов и сел Украины» в 26 томах, «Историческая энциклопедия» в 4 томах, «Шевченковский словарь» в 2 томах появились в обстоятельствах, когда господствовали идеологические догмы. Но кто из нас сам выбирает время для своей жизни? Никто.
***
А что же, спросите, с Нобелевской премией? Тогда, в 1970-м, Мыкола Бажан ответил на письмо Омельяна Прицака вежливым отказом. Мол, меня мало знают в мире. И то была правда. Хотя и не вся: номинироваться на Нобелевскую премию с подачи американского профессора в СССР было немыслимо. Не удивлюсь, если окажется, что концы этой истории прячутся где-то в компартийных или кагэбэшных архивах...
