Лето в разгаре, а значит, пришло время поговорить о Париже. И лучшей кандидатуры, чем Олег Скрипка, здесь не найдешь. Лидер «ВВ» прожил в легендарной столице пять лет, поэтому имеет свой опыт наблюдений за этим в некотором смысле неуловимым городом.
— Как начались твои отношения с Парижем?
— Впервые я его увидел в 1990 году. Из СССР тогда почти не выпускали, и то, что мы туда добрались, уже было очень круто. Представляешь, приезжаем из тогдашнего советского Киева — темного, с очередями за зеленым горошком и туалетной бумагой... Это как из чулана на солнце выйти, тебя просто ослепляет. Я даже помню такое физиологическое впечатление: выходишь на улицу — и у тебя через минут 15—20 начинает болеть голова, потому что такой поток информации, такая скорость, столько людей, товаров, картинок, и все настолько необычное, что необходимы серьезные усилия, чтобы адаптироваться. Сегодня у людей, ездящих из Киева в Париж, уже нет такого культурного шока.
— А каким был вкус твоих первых впечатлений?
— Когда мы приехали в Париж второй раз, то как-то зашли в супермаркет. Тогда в СССР не было в продаже шоколада. А я его очень любил, поэтому купил, наверное, килограммовую плитку, и съел ее сразу, у меня даже голова кругом пошла от большого количества кофеина. Поэтому второе видение Парижа было сладким и психоделическим в стиле Рембо и Элюара.
— Языковая проблема сильно донимала?
— Во второй раз Париж так «подействовал», что я, вспомнив все свои 11 лет изучения английского в школе и институте, вдруг на нем заговорил. И тут же выяснил, что французы его не знают или не хотят на нем разговаривать. Потом я купил в Киеве, на Крещатике, учебник по французскому, старый, за пару гривен, и быстро выучил язык. Приехал в третий раз и увидел тех, кто меня уже знал, — артистов, менеджеров, друзей — с довольно неожиданной стороны.
— Почему?
— Очень интересный момент, когда вдруг переходишь со своими знакомыми на их язык, то начинаешь воспринимать людей...
— Более интимно?
— Да, интимно, это очень хорошее слово. Союз тогда уже развалился, начались холодные залы, нашествие клонов «Ласкового Мая»; а во Франции нам предлагали концерты. Поэтому мы там задержались почти на семь лет.
— После возвращения в Киев ты там часто бываешь?
— Не ездил практически десять лет. Я знаю Париж эпохи Миттерана. А миттерановская Франция и Франция Ширака, тем более Франция Саркози, отличаются. Как-то я посетил Париж как турист, и мне он показался более симпатичным городом, чем я видел его когда-то.
— А ощущения возвращения не было?
— Нет. Ты приезжаешь в город, в котором хочешь отдыхать, но ты его знаешь. У тебя нет языкового барьера, просто общаешься, быстро находишь кафе, станции метро, гостиницы. Но сказать, что я вернулся домой, не могу. Сколько я там жил — чувства дома так и не появилось.
— Совсем не скучаешь?
— Наведаться всегда интересно. И в Париж, и по стране поездить. Природа красивая, для отдыха есть много приятных мест. Провинция существенно отличается. А сказать, чтобы просто приехать и вдохнуть воздух Парижа, — такого нет. Индустриальный город, и воздух, кстати, сильно загазован. Это нужно как-то приехать на выходные или на праздники, когда нет машин, когда отсутствует деловая активность, насладиться городом, а потом рвануть в провинцию. Я все равно воспринимаю Париж как деловую столицу мира. Там больше работают, чем отдыхают. Скорость в Париже такая же, как в Москве. Как ни странно, Нью- Йорк мне показался более спокойным и более пригодным для отдыха. Там люди даже медленнее ходят по улицам, а в Москве и Париже — бегают. В этом проблема: темп жизни в Париже для нас, украинцев, слишком высокий. Может быть, потому и в голова кружится — нужно двигаться быстрее, у тебя просто не та частота.
— А какие-то более позитивные ассоциации есть?
— Я фанат французского, парижского завтрака, хотя это не очень хорошо для фигуры. Причем его невозможно организовать в другой стране. Это кофе — слабый, с молоком, они называют ее «гран-крем», в большой чашке, и это огромный круассан — «о бьер» — с маслом, вареньем или шоколадом. Но нужно знать кафе, где такие круассаны можно найти. Они по запаху определяются, потому что у них своя маленькая пекарня. И еще ассоциация, тоже кулинарная — это где-то сесть на улице, поужинать или пообедать с красным вином. И чтобы тебе ресторатор предложил вино. Нужно, чтобы это был не сетевой ресторан, а маленький ресторанчик в традиционном стиле. Они немного потрепанные, нам могут напомнить «генделики». Но для французов это традиционный старый ресторан, существующий уже полвека, его знают лишь местные, и ресторатор с удовольствием предложит тебе какую-то неизвестную марку, и это будет первоклассное вино. Во Франции нужно понять культуру вина, иначе не поймешь страну.
— Вино — только один из мифов о Франции. Но, впрочем, мифы у каждого свои. У тебя, наверное, тоже было свое представление о Париже — насколько оно соответствовало тому, что ты увидел?
— Как всегда в жизни — миф или имидж человека, или страны совершенно не соответствует тому реальному положению дел. И то, что я знаю о Париже, и чувствую, почти противоположно тому, что представляют себе люди.
— А что представляют?
— Лямур-тужур, романтика, город любви. Это лишь образ. И то, как ты это воспринимаешь и как оно на самом деле — совершенно не совпадает. Там есть романтичные вещи, но совсем другие. Французы сами для себя декларируют, что Франция прежде всего — страна демократии, основавшая демократические ценности. Знаменитые свобода-равенство- братство — это для них важно. Поэтому, кстати, я думаю, французы острее всего отреагировали на нашу оранжевую революцию. Больше всего в Европе фанатов нашей революции — среди французов, как ни странно. Они говорят: «Вы воссоздали настоящую Францию, о которой мы мечтали и мечтаем. У вас эта Франция состоялась на Майдане». Они делали это и при Робеспьере, и в 1968 году, пытаются и сегодня на многочисленных забастовках и демонстрациях, и каждый раз недовольны результатом. Мы тоже недовольны, но они говорят, что на самом деле у нас произошло серьезное общественное движение. Причем, без жертв, мирно, мол, они сами так хотели бы сделать, но не получается, всегда кого-то забирают в тюрьму, всегда жертвы, сожженные машины, какие-то катаклизмы. Многие мои знакомые французы хорошо знают, что у нас произошло, и очень нас за это уважают.
— Еще один миф, который, должно быть, немного набил оскомину, — о том, чтобы «увидеть Париж и умереть». А если серьезно — это действительно город с развитой культурой смерти?
— Нет, я так не считаю. Наоборот, все искусство и романтика вертятся не вокруг смерти, а вокруг любви, хотя, повторюсь, и не так, как мы здесь себе представляем. Чем отличается наша эстетика любви от французской? У нас такой архетип: если ты влюбился, то влюбился до смерти. У нас любовь граничит со смертью. А у французов — нет. У них есть жизнь после любви. Когда ты сталкиваешься с любовью во Франции, или люди рассказывают тебе свои истории, тебе это кажется ненастоящим, неправдой. Любовь у них иная, и потому о ней много написано, спето много песен эстрадных, тьма-тьмущая фильмов снято. У нас об этом говорить не принято, у нас табу даже на религиозном уровне: очень сакральные вещи. А у них любовь не является сакрумом. И отсюда еще один феномен. Романтизируется образ проститутки в литературе и в обществе. Когда любовь не сакральна, ею проще торговать. И ты свои фундаментальные, гуманистические вещи не затрагиваешь. А у нас если кто-то торгует любовью, то это намного проблематичнее с точки зрения морали.
— Соня Мармеладова...
— Абсолютно верно. А у них достоевщины нет. Что-то на уровне Золя: есть проблемы, но социальные. И еще в чем, мне кажется, успешность французского общества. Если у нас музыкант играет на улице — это тоже граничит с эстетикой проститутки. Когда ты выходишь на улицу — ты нищенствуешь. А во французском обществе есть романтизированный образ уличного музыканта, и просить деньги на улице за то, что играешь, не зазорно. Уличный праздник, циркачи, музыканты являются настоящей традицией городского общества и Парижа в том числе. Например, в кафе заходит аккордеонист, поет шансон, Пиаф, и потом просит за это деньги. И это элемент фольклора. Нет суеверий и клише, мешающих тебе быть коммерчески эффективным в том числе. Ты сыграл, и если людям понравилось, они заплатили. А у нас до сих пор так: если человек хорошо играет, то не имеет морального права быть успешным. А если он успешен, он в телевизоре — значит, подписал контракт с дьяволом, значит, мерзавец. И начинается «желтая пресса», копание в грязном белье. А почему бы не быть и публично успешным, и моральным человеком? Есть, конечно, грань, которую не стоит переступать. Но свой товар, если он качественный, нужно пропагандировать. Я просто был удивлен, и для меня это стало серьезной школой. Сейчас приезжают интересные французские артисты на «Країну мрій» — они альтернативные и при этом очень динамичные и прагматичные в хорошем смысле. Они идут навстречу, на какие-то новые проекты, и это выгодно всем.
— Раз уж мы коснулись той непристойной темы, нельзя обойти вниманием знаменитый район неподалеку от Пляс Пигаль. Мне там пришлось побывать как раз незадолго перед нашим с тобой разговором. Впечатления — презанятные, мне кажется, там комедию можно снимать...
— «Мулен Руж» и Пляс Пигаль — это полностью туристический квартал. Там есть проститутки, но на самом деле это квартал шоу, кабаре топлесс, таких, как «Мулен Руж». Сегодня все это очень дорогой бизнес, приносящий очень много денег Франции и Парижу, в частности. То есть это либо просто красивое шоу, либо как «Мулен Руж» — туризм, со своего рода французскими матрешками, как и весь Монмартр, между прочим. А я просто жил в другом районе — в третьем квартале, там находится улица Сен- Дени, идущая от центра Парижа почти до самого Монмартра, и к той же площади Пигаль. Я часто ходил на работу по этой улице, и вот там действительно стоят проститутки. Для нас это дико. У нас они прячутся, в каждой из них, как ты точно сказал, есть Соня Мармеладова. А там, во-первых, почти все они чернокожие, а во-вторых, очень некрасивые. Кстати, может, это будет шоком для читателей, но то, что мы называем французским шансоном, — это песня 20—40-х годов, либо составленная по такому сюжету, либо поющаяся от имени женщины, которая прошла через Пигаль. Это девушка, приехавшая из провинции, ей тяжело, и она так в Париже живет. И в одной среде — художники, проститутки, поэты. Когда такая старая проститутка поет о своей жизни с папиросой, с бокалом вина, хриплым голосом — это тот романтический образ, который соответствует текстам шансонов. Нам очень сложно понять, ведь у нас этого феномена вообще нет. Музыкальный фольклор во Франции трудно найти, а современный фолк — это песня, живущая и развивающаяся с 20-х годов до сего времени, с теми же сюжетами. Поэтому великая французская песня — это песня людей улицы. И даже эти стоящие на улице страшные толстые африканки — это как запах сыра, в котором нужно найти изыск. И второе место, о котором мы исторически знаем, — Булонский лес. Но сегодня это пристанище трансвеститов. Ты там можешь увидеть красивейших девушек — и это будут трансформированные мужчины.
— Раз мы перешли на географию города, поведай, какие там у тебя любимые маршруты и места?
— Лучшая улица... дай-ка вспомню, как называется... может, Сент-Этьен... боюсь соврать, десять лет не был... Кажется, она одна из последних сохранила настоящий Париж — это улочка, параллельная к Сен-Дени. Она находится в Третьем квартале. Улочка пешеходная, в самом центре, но о ней мало кто знает. С утра до обеда там рынок — причем на него привозят из провинции фрукты, овощи, рыбу, мясо. И рынок настоящий, у нас такой культуры тоже нет — там зазывалы такими специфическими голосами, очень резкими, как хриплый старый французский аккордеон, пробивают городской шум — так зовут, рекламируют свой товар — рыбу или еще что-то; вот вам фольклор парижский, не сохранившийся почти нигде. Там же кафе, где можно попробовать настоящие домашние круассаны, варенье, при том, что во Франции натуральной еды очень мало. А если хочется узнать старинный Монмартр какой он есть, без японских и американских туристов, то нужно перейти там, где собор Сакре Кер, на ту сторону, не от площади Пигаль, а немножко дальше на север, и там такой спокойный фешенебельный уютный Монмартр. Или выискивать такие улочки между туристическими улицами, где могут быть старые ресторанчики монмартрские. Еще — площадь Вогезов около площади Бастилии. Это огромный квадратный двор, с галереей по периметру. Там атмосфера сугубо парижская — очень хороший звук, гуляют люди, играют музыканты, в антикварных лавочках можно купить довольно дорогие, но настоящие вещи, а посреди двора — огромная зеленая поляна с фонтаном, и там люди на траве лежат, и это в центре города. Но лучшее времяпрепровождение — парижская забастовка. Настоящий Париж — там. Например, кто-то ущемляет животных, или кого-то не устраивает какой-то пункт в определенном законе. Для нас это очень странные мелочи, а они будут их отстаивать и отстоят — ведь у них профсоюзы работают очень сильно. А как это происходит — это тоже фольклор. Они пьют вино, разговаривают, поют, и это праздник парижской революции, их традиция. Со многими своими знакомыми я ходил на забастовки, и это было суперкласс.
— В связи с этим: насколько Париж свободный город?
— Например, одна какая-то маленькая улица решает сделать праздник улицы. Они выбирают дату, подают письмо в мэрию (мэрия почти не имеет права отказать), перекрывают эту улицу, и всей общиной делают праздник. Выносят столы и стулья, пьют вино, приглашают музыкантов. Действительно, община решает очень много. Фестивали и другие вещи община также часто устраивает. И именно из общественных инициатив вырос — сейчас уже на государственном уровне — такой прекрасный праздник, как День музыки. Это невероятно. Ты находишься в любой точке Парижа, включая пригород, и слышишь как минимум два или три источника музыки. На каждой улице, на каждом перекрестке, в каждом ресторанчике, в каждом кафе есть площадка, где играют музыканты. В этот день может играть тысяча коллективов. Кто умеет, кто не умеет, профессиональные, непрофессиональные — все играют.
И, кстати, большинство профессионалов, с которыми я общался, начинали играть именно на День музыки. И это по инициативе людей, владельцев кафе и баров, руководства мэрий. Есть также американская сцена, шведская сцена, итальянская — со всего мира приезжают, и объем этого невозможно представить. Я много раз играл на Дне музыки, и, возможно, тогда подсознательно у меня зародилась идея «Країни мрій» — когда я увидел, как люди умеют праздновать.
— У каждого города есть своя геометрия, свой неповторимый профиль. А как насчет Парижа?
— Люди, когда едут туда, не знают, что это маленький город. По размеру это Киев от Лыбидской до метро Тараса Шевченко. Географически Париж приблизительно в четыре раза меньше Киева. Но там есть кольцевая, которую построили, наверное, еще в ХIХ веке, и за ней — просто безграничный пригород. Когда выезжаешь из Парижа, город не заканчивается очень долго. За кольцевой уже другие города, которые Париж фактически поглотил, но они имеют свои мэрии, свои законы. И Париж всегда был консервативен, а за ним...
— Красный пояс Парижа...
— Да, красный пояс, там часто просто коммунисты. Я немного там поездил — улицы Ленина, Гагарина — по полной программе. Что касается самого Парижа, то это круг, который по диаметру перерезает Сена. Юг, Левый берег — это Монпарнас, буржуазные кварталы. На севере вдоль Сены центральные кварталы и, как ни странно, еще больше на север — районы более простые, мещанские и пролетарские, там же и китайцы, африканцы. А на самом севере города — Монмартр. Это было когда-то село Монмартр, и там единственная горка на весь Париж, на которой стоит вышеупомянутая Сакре Кер — церковь Святого Сердца. Я считаю ее самым красивым зданием, потому что она абсолютно не в парижском стиле, даже похожа немного на православную, византийскую: белая, со ступеньками. И когда ты стоишь рядом с ней — видишь через Сену, через весь Париж на той стороне так называемую башню Монпарнаса, небоскреб для Парижа большой, а для Нью-Йорка — так себе. Елисейские поля идут из центра вдоль Сены, начинаясь с Лувра, заканчиваются на западе Триумфальной аркой, и там немножко дальше — Эйфелева башня, но если продвинуться еще на запад, Париж заканчивается и начинается городок Нантер, квартал Дефанс. Я советую обязательно посетить его, это такой современный урбанистический кусочек. Но эти небоскребы построены не с практической точки зрения, как в Нью-Йорке, а с эстетской. Просто современная французская архитектура, и выглядит полным футуризмом.
— То есть заметных вертикалей в Париже нет?
— Так у них нельзя строить выше определенной высоты. Это ограничено специальным законом, принятым еще в начале ХХ века. А законы работают четко.
— Мы поговорили о Париже, а как насчет парижан?
— Одного образа нет. Фольклорный типаж, наверное, в 50—60-х годах существовал, присутствует в комиксах, в кино еще сохранился. Помнишь детективный сериал «Коломбо»? Вот представь себе комиссара Коломбо в таком помятом бесформенном плащике, еще берет на него надеть, шарфик, и длинный французский батон ему подмышку дать. Вот это классический парижский образ, которого на улицах не существует. Все равно как казак в шароварах — кто-то может так наряжаться, но в быту такого нет... Как и в каждом европейском городе, в Париже существует большой гей-район. Таких парней, аккуратных, красивых, в обтягивающих джинсах, очень много, и они также могут представить Париж. Или это альтернативная молодежь: какие-то милитарные штаны, кеды, футболочка с Че, рюкзачок за спиной... Я бы их назвал поздними хиппи или пост-хиппи. Парижские буржуа, мужчины в деловых костюмах, ничем не выделяются, но буржуазные женщины — эксцентричные, с собачками, на маленьком Пежо-205, легкие на контакт, очень демократичные, очень активные. Ей может быть 60, а будет выглядеть она на 40. Парижане долго остаются молодыми, и не потому, что у них хорошая косметика, а потому, что очень энергичны. Еще сохранился такой образ: мужчина с длинными седыми волосами, как грива льва, в белом шарфе, в макинтоше или в костюмчике, причем штаны и пиджак разного цвета, своего рода шармер — вот такие еще сохранились, также образ из 50—60-х годов...
— Светский лев...
— Да, светский лев, он будет из творческих кругов, или он на ТВ, в прессе, в киноиндустрии. Их не очень много, но он такой типичный парижанин — едет в метро, сидит в кафе... Если увидит молодую девушку — обязательно с ней заговорит, найдет много тем, и даже телефончик возьмет — у них быстро это получается.
— Человеческое разнообразие обеспечивается богатым прошлым, тем более, что Париж знавал разные времена, и немало культур оставило в нем свои следы. А какое из этих влияний чувствуется больше всего? Или там такой большой котел, переваривающий все?
— Ты точно заметил. Париж, Франция — это как борщ. Что бы ты туда ни бросал — все равно будет борщ. Это постимперский феномен. Не только Франция — но и Россия, и Англия такие же. Я видел в Лондоне индусов-денди. В чалме, с тростинкой — и просто денди. Я видел украинцев, поживших в Лондоне. Они машины ремонтируют, но у них тоже появился этот дендистский шарм. И Париж — то же самое, перемалывает всех. Живешь там, нормально чувствуешь себя, не замечаешь изменений. Приезжаю в Киев — и вижу, что превратился в парижанина внешне. Тебя перемалывает это, и так должно быть...
Мы знаем о великой французской поэзии. А у них там сейчас очень серьезный слой культуры — современный рэп, который пишется темнокожими французами, и тексты для него как раз выдержаны в традициях высокой поэзии! У них также есть конкурс наподобие «Песни года», я был свидетелем, как их рэп-исполнитель МС Соляр получил приз именно за хорошую поэзию. Также есть стиль в музыке «рай». Это, фактически, арабский хип-хоп на французском. Это поэзия уличная, но она существует еще с ХIХ века, поэты-народники писали об улицах, о проститутках, и сейчас эта классика продолжается в арабском хип-хопе. Эти направления — французский черный рэп и арабский «рай» — это французские феномены.
— Но, наверное, как и в любой империи, там ужасное смешение языков...
— Вот мы говорим — у нас проблемы с суржиком. Ты бы просто слышал, какой суржик существует во Франции! Жители Марселя парижан не понимают! Кстати, Марсель как Одесса — все комики оттуда. И у них марсельский говор — это такой фольклор, кино на нем снимается, литература пишется. Каждый город разговаривает на своем языке. У нас украинский — унитарный по сравнению с их количеством диалектов. Когда мы после трехлетней жизни в Париже приехали в Тулузу — нам едва не съездили по морде — мол, вон парижане понаехали.
— А в самой столице?
— Там есть язык парижского пригорода, арабы и африканцы это привнесли, сформировав сленг окраины. И это тоже уже модно, и парижская богема начинает так разговаривать, и песни, литература и кино делаются на этом сленге. Против него никто не борется, он просто становится частью культуры. Или есть такой аналог нашей «фени» — у них он называется «ларго». Его придумали парижские гангстеры, чтобы их не понимала полиция — феня для того же придумана, между прочим, — они составляли новые слова, или переворачивали обычные слова, говоря их задом наперед. И этот ларго также использует творческая элита. Когда я смотрю современное французское кино, там есть такой язык. Но опять же нет разграничения, все воспринимается как часть культуры. И язык меняется намного быстрее, чем наш. Если украинский с ХVII века почти не изменился — ты читаешь классику, и все понятно, то французский ХVII века, даже начала ХХ века — это настоящий шифр.
— Язык — это также вопрос отношений. Присущ ли кому-либо там столичный снобизм?
— Он, конечно, есть, как в любой столице. Однако там снобизм — это самое вульгарное. А в их менталитете — ты можешь быть любым, но только не вульгарным. Снобизм присутствует только очень глубоко, подсознательно, вероятно, в кругах буржуа, которые очень закрыты и которые я мало знаю. Вот тебе другой пример. Меня пригласили на одну вечеринку. Дом в центре, красивый, масса прекрасной живописи на стенах, интереснейшие люди, большая артистическая компания — знакомые и знакомые знакомых, все угощаются, знакомятся, играют музыканты — творческая обстановка. И потом я узнаю, что это дом Ренуара, а хозяева — внуки Ренуара, один из которых — известный режиссер, и что они часто делают такие собрания: открывают двери, знакомятся с людьми, они очень демократичны. Самого хозяина не было, я общался с его женой. Очень приятные, открытые, умные, интеллигентные люди, в нашем представлении — настоящая высокая богема, но найти даже намек на снобизм... Или мой другой знакомый — занимался кулинарной журналистикой, ходил в рваных джинсах, очень много мне о вине рассказывал. А однажды говорит: «Приглашаю вас на свадьбу». И празднование — во дворце ХVIII века, под Парижем, имение на три гектара, а он, оказывается, из какой-то семьи, и с такой же девушкой вступил в брак — голубых кровей, аристократия, старые деньги, как у них говорят. А они этого так и не выказывали, ездили тоже на каком-то «Пежо». Так что какой там снобизм.
— С учетом этого, после стольких лет — сохранилось ли для тебя в Париже что-то такое, что до сих пор радует глаз?
— Мне кажется, что Париж движется в хорошем направлении, в сторону возвращения имиджа культурной и уютной столицы. Во время последнего визита Париж показался более спокойным, в хорошем понимании более буржуазным. Больше выставок, спектаклей, изысканной одежды, галерей. Правые были при власти — может быть, благодаря этому. Нужно понимать, что вся французская история — это диалог между буржуазной и пролетарской культурами, и сейчас больше буржуазности.
— А что раздражало?
— Раздражал и раздражает мусор на улице. Грязный Париж. Хотя он моется два-три раза в день, там много уличных рынков, засоряется очень сильно. Много людей живет и попрошайничает на улицах, в метро, много клошаров, оттого есть агрессия. Когда я жил в центре, возле дома был въезд в паркинг, теплый воздух выходил из-под земли, и там всегда грелись как минимум десять бомжей. Выпивают, кричат, к тебе пристают, но демократичное общество не может так просто их разогнать. У них это разрешено.
— Но ведь клошары, насколько я понимаю, — это также часть парижского культурного имиджа...
— Это же люди улицы, именно тот романтичный образ. Бедность романтизирована. Не знаю, почему так случилось. Быть без денег романтично. Хотя у молодежи в основном есть деньги, есть государственная помощь, помощь родителей, но жаловаться на нехватку средств приемлемо. Люди будут сидеть в недешевом ресторанчике и попивая вино, будут говорить: сейчас мы живем плохо, нет денег, социальные выплаты снижаются.
— Но, наверное, тебе там тоже бывало иногда невесело. Что ты делал в таких случаях?
— Когда ты несколько лет прожил в другой стране, в сердце поднимается эмигрантская волна. Признаюсь... Я привозил и слушал кассеты «Аквариум», Меладзе — то, что никогда не слушал здесь.
— А что-то, может быть, завораживало особым, мистическим образом. Вообще мистика города — есть ли она?
— Я ее не почувствовал. Может, что-то другое — эстетика такого себе Брейгеля. Те же клошары, немного сумасшедшие люди на улице, какие-то карлики, циркачи. Мистики, может, и нет, но присутствует Средневековье...
— Театральность...
— Абсолютно верно. Привкус театрализованного Средневековья, и иногда кажется, что сквозь оболочку современного города просматривается средневековый Париж.
— Ну хорошо, но ведь есть, наверное, тайна Парижа, которую ты еще не разгадал?
— Сколько я там слышал этих историй, но для меня все- таки остается тайна французской любви. Я общался со многими эмигрантами, и это наша общая проблема — ты не понимаешь, как местные влюбляются. Они создают семьи, но как это происходит? Загадка. У нас — глаза, ручки, первые поцелуи, а у них все это не так...
— Если уж у нас под занавес пошел такой поэтический разговор, то задам метафорический вопрос. С чем бы ты сравнил город?
— С красивым старинным парусником. С одной стороны, это тяжелое старинное сооружение, а с другой — красивое и воздушное.
— Легко двигается...
— Нет, не легко. Есть динамика, но чтобы развернуть большой парусник — а это большой парусник, — нужно приложить усилия. Не легкомысленная романтика. Есть тяжесть, солидность, инертность, консервативность, но также и ветер, и вода, и паруса...
