ЯЗЫЧЕСКОЕ ДЕТСТВО
«Я родилась в один год с Чарли Чаплином, «Крейцеровой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, «Элиотом», — написала в одной из автобиографических заметок Анна Ахматова.
Лина Костенко родилась через несколько дней после публикации в газете «Правда» статьи Сталина «Головокружение от успехов». Произошло это 19 марта 1930 года в селе Ржищев, над берегами вечной реки. Пройдет много лет, и Лина Васильевна скажет, что ее Ржищев когда-то был похож на Макондо из романа Г. Маркеса «Сто лет одиночества». Макондо у Нобелевского лауреата колумбийца Маркеса — «небольшое поселение с двумя десятками хижин, выстроенных из глины и бамбука на берегу реки, несущей свои прозрачные воды по каменному руслу из белых отполированных валунов, огромных, как доисторические яйца». Жители Макондо — чудаки, с которыми постоянно происходят какие- то чудеса. Это мир, в котором реальность легко уживается с фантастикой и сказкой.
А какой была ее, Лины Костенко, ржищевская сказка?
Дом учителя Василия Костенко стоял на берегу Леглича, притока Днепра. В этом Легличе Лина как-то чуть не утонула — уже и разноцветные круги поплыли перед глазами. К счастью — спасли. «Почему-то помню, что речка называлась Леглич. Были в ней камни, как сто спин бегемота» , — напишет она впоследствии. «Так это же о «бегемотиках»! — скажут вам в Ржищеве. — Их теперь нет — они под водой. А были такие круглые камни возле бани, которая стояла на берегу Леглича. Их называли «бегемотиками».
Костенко здесь жило много, даже сельский угол назывался «Костенковщина».
Думаю, Лина Костенко могла бы как Ахматова (которая с самого детства жила рядом с Херсонесом) назвать свое детство языческим. Ведь оно тоже проходило в окружении праистории. Вокруг — первобытный мир. Создается впечатление, что люди здесь жили всегда . И их можно понять: река есть река. А еще — Днепровские кручи, готовые защитить тебя от врагов. Около Ржищева археологи нашли остатки трех неолитических поселений. Это значит, что в 9—8 тысячелетиях до н.э. здесь состоялась «культурная революция»: кочевые племена переходили на оседлый образ жизни, строили жилища, обрабатывали землю, сеяли ячмень, чечевицу, горох, одомашнивали коз и овец, начинали заниматься ремеслами.
Днепр кормил людей неолита, которые к нему льнули, — об этом свидетельствуют кучи ракушек на месте раскопок.
И все же, визитка Ржищева дохристианских времен — трипольская культура. В 1934—1938 гг., когда Лина еще была младенцем, недалеко от Ржищева экспедиция Института археологии во главе с Татьяной Пассек раскапывала поселения тех самых трипольцев, о которых будут писать, что это «первые хлеборобы на территории Украины», «предки праславян», чьи «веселые круглые поселения» раскинулись на днепровских холмах. Я сейчас процитировал писательницу Докию Гуменную, которая работала в составе экспедиции Т. Пассек (в 1978 году она издаст в Нью-Йорке книгу «Прошлое плывет в будущее» — восторженный рассказ о Триполье). Руководителем 17-го участка на раскопках в 1937 г. был Виктор Петров, литературовед, прозаик и археолог, чей труд о скифах Лина Костенко будет штудировать спустя много лет, работая над поэмой «Скифская одиссея».
Что-то очень знакомое для местного днепровского народа 30-х было в этом трипольском мире. Например — жилища. Их стены — это деревянные столбы, оплетенные лозой и облицованные глиной с примесью соломы. Посреди жилища — печи с дымоходами. Разве не так же строили свои избы и ржищевские крестьяне? А глиняная, украшенная спиралевидными узорами, посуда? А вылепленные из глины статуэтки женских образов, свидетельствующие о матриархальном характере искусства медного века?
Трипольская культура — современница египетских пирамид и первых поселений Трои. А ржищевцам могло показаться, что ничего особо и не изменилось.
Лина Костенко будет любить в своей поэзии парадоксально сближать времена. Так, словно та далекая архаика — вот, рядом, на расстоянии вытянутой руки.
Сколько веков человеческой истории пронеслось над Ржищевом! Случаются здесь и погребения доскифских времен, и памятки черняховской культуры. А во времена Киевской Руси на Иван-Горе был укрепленный город Иван-Город, который упоминается в летописи под 1151 годом. Среди археологических находок — свинцовая печать, которой князья и бояре скрепляли документы.
Скрепляют и по сей день.
Ту старую княжескую печать мне увидеть не удалось. Надеюсь, в каком-то из музеев она украшает экспозицию, представляющую времена Киевской Руси. Зато Иван-Гору в музей не сдашь. Здесь можно погулять вволю, полюбоваться днепровскими панорамами. Можно отыскать остатки земляного вала и глубокого рва, которые окружали городище, и, мобилизовав воображение, побыть несколько минут русичем. Художник Иван-Валентин Задорожный (тоже родом из Ржищева), наверное, именно так и делал, рисуя древнерусские лики. Их на его полотнах много. Некоторые из работ Задорожного хранятся в Ржищевском музее этого художника — очень скромном, поскольку держится он, как это часто у нас бывает, на энтузиазме одного человека.
При въезде на Иван-Гору несколько лет назад начали строить исторический музей, однако сил не хватало. Строительство «заморозилось».
Недалеко от Иван-Горы — местность, которую называют «Монастырек». Название — древнее, женский же монастырь возродился лишь в постатеистические времена. Как- то Лина Васильевна обронила фразу, что где-то в этих местах была дача сестры Николая Лескова. «Если бы были живы Силкины, они бы подсказали», — говорят ржищевцы. Усилиями учительской семьи Н. и С. Силкиных в свое время было немало сделано для того, чтобы Ржищев имел биографию. В очерке о городе, написанном этими краеведами для «Истории городов и сел Украины» (еще один соавтор — В. Шелудченко), я прочел, что в 1240 г. Иван-Город был сожжен монголо-татарами. Как и Киев. Первые же упоминания о Ржищеве датируются 1506 годом. В ту пору он принадлежал киевским митрополитам. А о Ржищеве ХVII ст. можно писать целый исторический роман! Он восстал, когда катилась волна крестьянско-казацких восстаний, возглавленных П. Павлюком, Д. Гуней, Я. Острянином, К. Скиданом (кстати, Павлюк — один из персонажей поэмы Лины Костенко «Дума про братів неазовських»). Во времена Хмельнитчины это был сотенный городок Каневского полка. Отряды Максима Кривоноса здесь дрались с шеститысячным войском Яремы Вишневецкого. И все-таки не позволили ему перебраться на правый берег, вынудили отступить к Чернигову.
Согласно Андрусивскому договору 1667 г. Ржищев вместе с правобережными украинскими землями отошел к Польше — вплоть до 1793 г. Когда вспыхнула Колиивщина, он снова показал свой мятежный характер. А в мирные времена, как и раньше, жил преимущественно за счет земледелия, скотоводства, рыболовства и торговли. Со временем торгового люда становилось все больше, особенно после того, как появилась местная пристань, начала развиваться промышленность (сахарные и чугунолитейные заводы)…
Закончился век ХIХ, начался ХХ. Правдивая ржищевская история «красного века» еще не написана. Еще кому-то нужно составить хронику тех неистовых лет, когда здесь хозяйничали то гетьманцы, то отряды атамана Зеленого, то войско генерала Деникина (прах которого, перевезенный из Франции, недавно торжественно перезахоронили в России), то большевики… Кто-то должен это сделать. Ведь без «писаних слів» (Л. Костенко) истории словно и не было.
МИР ЗА ОКНОМ
Пока в хате Василия Костенко поскрипывает колыбель, Ржищев готовится к «первой большевистской весне». Вновь образованные колхозы «Первое мая» и имени 8 Марта должны распорядиться 2 300 гектарам земли. Пожелтевшие страницы ржищевской газеты «Коллективная нива», которая начала выходить в 1930 году, буквально излучают атмосферу нарастающего психоза.
Прежде всего, это психоз сплошной коллективизации и «знищення глитайні» . Планы первой пятилетки нужно выполнить за четыре года. Вдохнуть новую жизнь в экономику должны железная рука партии, энтузиазм масс, социалистическое соревнование, движение ударников. Неоднократно объявляются «дни штурма», обнародуются «красные» и «черные» доски.
Кампании по хлебо- и мясозаготовкам — тоже штурм. Составляются списки «твердосдатчиков», которые должны сдать мясо государству для нужд пролетарского города. Цифры приводятся такие, что председатель Ржищевского сельсовета т. Марцинкевич на каком-то собрании чуть не застонал: нереально! За это в передовице «Коллективной нивы» его речь назвали «правооппортунистической» и потребовали немедленных оргвыводов. Товарищ Марцинкевич поспешил исправиться и обязал принять участие в мясозаготовке даже ржищевских парикмахеров и столяров. После этого председателя сельсовета «добивали» уже за левацкий «загиб»!
Поскольку власть начала контрактацию домашнего скота, напуганные люди тайком режут коров, телят, свиней… Газета этой теме в каждом номере отводит специальную колонку селькоровских заметок. По существу, это публичные доносы, под которыми редко стоят настоящие имена «селькоров». Как правило, доносчики придумывали себе псевдонимы, — и еще какие! «Активист», «Синичка», «Хахол», «Видел», «Он №5», «Бурный», «Вроде подслушал», «Ручка и перо»… Селькор
«Сосед» из села Македоны 3 января 1931 г. сообщал читателям «Коллективной нивы»: «У члена нашего колхоза Ляшенко Якова Федоровича родился ребенок, и чтобы «ознаменовать» новорожденного, он зарезал бычка. Сельсовету на это нужно обратить внимание, а совету колхоза такой поступок нужно осудить и заставить сдать государству хотя бы шкуру, потому что в лавке за товаром он первый».
Был еще психоз тотальной классовой борьбы. Партия призывает бороться с оппортунизмом сразу на два фронта — как с правым, так и с левым «уклонами»! «Участком классовой борьбы» объявляется все — пахота на зябь, «перевозка свеклы», все та же мясозаготовка… Пружина общего страха, архипристального выискивание врагов уже закручена. 25 ноября 1930 г. митинг трудящихся Ржищева требует «расстрела контрреволюционеров» из «Промпартии». На страницах «Коллективной нивы» появляются написанные в зале суда портреты руководителей «Промпартии» с красноречивой подписью внизу: «Эти головы нужно мечом пролетарской революции раздавить». Ученики Ржищевской Ф.З.С. идут еще дальше: они не только настаивают на казни врагов советской власти, а и требуют «осудить всех промышленников и генералов генштаба Франции, которые руководили контрреволюционерами», и трогательно просят наградить ОГПУ орденом Ленина. А еще «фабзайцы» обещают развернуть соцсоревнование и собрать деньги на строительство дирижабля «Правда»…
Проходит какое-то время — и собрание партячеек Ржищевщины приветствует ЦК ВКП(б) с назначением «лучшего большевика-ленинца т. Молотова на председателя Совета Народных Комиссаров СССР». Приветствуют и освобождение Рыкова от обязанностей члена Политбюро.
А вот письмо какого-то «павлика морозова» из села Стайки, что недалеко от Ржищева: «Я, сын твердосдатчика дьяка славянской общины Терещенко Якова Кузьмовича, отрекаюсь навсегда от своего отца как кулака, вражески настроенного против советской власти. Прошу опубликовать в прессе и не считать меня сыном моего отца. Просит Николай Терещенко».
В мае 1931-го публичное отречение от родителей уже выглядело как массовая кампания. Род, семья приносились в жертву классовому интересу…
Такое вот приднепровское Макондо. Хватило ли бы Маркесу фантазии, чтобы представить нечто подобное? По- видимому, нет. Нужен был Орвел с его умением показывать абсурдность перевернутого мира.
Собственно, синхронно существовали два параллельных мира. Один — навязываемая властью «призрачная коммуна», второй — традиционный, крестьянский. Тот, который российский критик Игорь Дедков называл «трава-мурава народной жизни». Не это ли тоталитарное «двумирье» имел в виду академик Сергей Ефремов, когда записал в дневнике (11 февраля 1929 г.): «Палочка режиссера — это одно, а настоящее настроение в низах — совсем другое…»?
Она продолжала проистекать, как Днепр, — повседневная жизнь жителей Костенковщины, Ржищева, Украины, СССР… Жизнь поверх барьеров. Трава-мурава…
Отца Лины Костенко в 1930-х репрессировали. О нем в Ржищеве помнят, хотя много воды утекло. Знал несколько языков. Говорят, писал какую-то книгу, и якобы на немецком языке.
Если это и легенда, то что-то в ней все-таки есть.
В сборнике «Над берегами вічної ріки«(1977) Лина Костенко поместила стихотворение-воспоминание о самых первых своих детских впечатлениях:
«Буває часом дивне відчуття,
— що час іде, а я собі окремо.
Мені п’ять років. Я іще дитя.
Люблю цукерки і читаю Брема.»
В хате учителя Василия Костенко в 1935 г. можно было читать книгу А. Брема о жизни животных. Много ли таких хат имел тогдашний Ржищев?
«ЛЮБЛЮ ЛЕГЕНДИ НАШОЇ РОДИНИ...»
Прожитые в Ржищеве шесть лет детства, как видим, оставили в памяти «слайды».
А запомнилось немало. Прежде всего — лики предков, семейные легенды. Со временем они оживут в поэтических новеллах Лины Костенко «Веселий привид прабаби», «Храми», «Люблю легенди нашої родини…» Колоритные люди населяли это украинское Макондо!
Прабабка, которая в свои сто десять лет оставалась молодой. Когда-то приворожила красотой юношу из мужицкого рода — и он ее выкрал. А потом «отслужила» вместе с суженым 25 лет его солдатчины, которой отец наказал сына «за любовь». Прабабка была из благородных». Пудрила лицо. Ослепнув, любила, как и раньше, расчесывать косу. Непременно — перед зеркалом! В такие минуты казалось, что она перебирает струны на арфе. Звала к себе внучку и тихо просила- спрашивала: «Посмотри на меня в зеркало. Этот гребень мне к лицу?» Должно быть именно так: посмотри на меня в зеркало . Т.е. — вместо меня («Веселий привид прабаби»).
Еще один поэтический «слайд»; на этот раз на нем — портрет деда Михайла. «Чернець, з дияволом воїтель, печерник, боговгодний чоловік», был он храмостроителем. Мастером, одержимым в своем строительстве, в тяжелой, но и вдохновенной работе. Непогрешимым человеком, на которого не действовали искушения и суета. Дед Михайло «між Богом — чортом душу не двоїв», — так же, кстати, как и Маруся Чурай. Это стоит запомнить: цельность — едва или не самая достойная черта в моральном катехизисе поэтессы («Храми»).
А вот бабушка — смолоду веселая, «как Хуррем», с годами — тоже вовсе не сердитая, но… Бабушка абсолютно не могла стерпеть наименьших оскорблений. И если уж обижалась, то это значило, что на несколько дней она скроется с глаз своих близких, замкнувшись в себе. Но ведь как!
«Що б не було там,
будень чи неділя,
Не вдаючись ні в який монолог,
вони ішли в мовчання,
як в підпілля,
вони буквально замикались в льох.
Вони не те, щоб просто так мовчали,
— вони себе з живущих виключали,
вони робились білі, як стіна.
Вони все розуміли,
тяжко так мовчали,
неначе в них вселився сатана.
Усіх трясло з того переполоху,
щезали всі, хто вельми їм допік.
— Та, мамочко, та вийдіть з льоху!
— в душник благали діти й чоловік.
Вони мовчали, як у бастіоні.
Вони благань не мали на меті,
непереможно безборонні
в своїй великій німоті.»
Но эта история о «страшном молчании» имеет счастливый конец:
«Коли ж вони відходили потроху
і вже од серця зовсім одлягло,
вони капусту вносили із льоху,
і більш про це вже мови не було.»
(«Люблю легенди нашої родини»)
На Пасху-2005 я еще застал этот погреб на бывшем дворе Василия Костенко. Собственно, это было все, что осталось. Хата не уцелела, ее разворотили бульдозером. Бетонные перекрытия дожидались лета, когда новый владелец земельного участка возьмется за строительство дачи. Погреб же оказался вечным, как Иван-гора. В годы войны он спасал от немецких бомб почти всю околицу. Сделанный на совесть, с круглым кирпичным сводом, просторный и сухой, он охотно скрывал в своих глубинах ржищевских людей, как прятал когда-то от обидчиков гордую бабушку, похожую на Хуррем.
Этот погреб до сих пор не ведает, что «попал» в литературу!
Приметы детства ожили во многих поэтических произведениях Лины Костенко. В сборнике 1987 года «Сад нетанучих скульптур» есть целый раздел, составленный из стихотворений, исполненных светлой печали, сказочных образов, капризной и яркой игры фантазии. Название его — «Невидимі причали» — это метафора отдаленного языческого детства. Не верите?
«Дніпро, старенький дебаркадер,
левино-жовті береги
Лежать, на кігті похиливши,
зелену гриву шелюги.
В пісок причалює пирога.
Хтось варить юшку, дим і дим.
Суха, порепана дорога повзе,
як спраглий крокодил.
В Дніпрі купається Купава.
Мені ще рочків, може, три.
А я чекаю пароплава
із-за трипільської гори.
Моє нечуване терпіння
іще ніхто не переміг,
бо за терпінням є Трипілля,
а за Черніговом — Черніг.
Черніг страшний,
він дуже чорний.
Як звечоріє на Дніпрі,
Черніг сідає в чорний човен
і ставить чорні ятері.
І ті корчі, і те коріння,
розмите повінню з весни,
і золотаве звечоріння
в зелених кучерях сосни.
І ті роки, що так промчали,
і пароплав той, і гора…
Це вже невидимі причали
в глибокій пам’яті Дніпра.»
(«Акварелі дитинства»)
Это, конечно же, элегия; радость в ней смешана с печалью; лирические переживания здесь озарены размышлениями о неудержимой быстротечности бытия. Но сколько света! Того света, который остался по ту сторону ржищевской горы…
Упоминание о ржищевской усадьбе Костенко я как- то встретил в интервью дочери Лины Васильевны Оксаны Пахлевской журналу «Жінка»: «Шестидесятые. Я — в Ржищеве, где мой дед посадил для меня грядочку крупной и вкусной клубники «Виктория». Мне девять лет. Хожу вокруг этой грядочки, сложив руки за спиной, и играю в тюрьму. Вот я в тюрьме, вот ко мне приходят «они», но я никому и ничего не скажу…»
Почему такая странная эта детская игра — «в тюрьму»?
А потому, что начинались тревожные времена. Шел 1965 год. «Мама во Львове — на судах. Бросает цветы подсудимым (В. Чорноволу, другим украинским диссидентам. — В. П. ), ей выкручивают руки, она стучит кулаком по «воронкам»… Я жду ее».
Впрочем, все это еще впереди. С тех сладких дней чтения Брема еще должно пройти целых тридцать лет…
В Ржищеве Лина Васильевна не бывает. Последний раз видела городок своего детства издалека, через окно автомобиля Евгения Поповича, — переводчика «Доктора Фаустуса», своего соседа и друга.
Того, далекого, ее Ржищева уже нет. Он — давно в закоулках памяти…
