Каждый месяц я готовлю интервью о разных городах мира. Сегодня особый, сложный случай. Для разговора о городе, где я родился и вырос, не удалось найти достаточно осведомленного и неравнодушного собеседника. Может быть, из-за нежелания, обусловленного некой ревностью. Так или иначе, осталось разве что взять интервью у самого себя. Пусть не интервью — лишь несколько воспоминаний, череда эскизов, ламентаций, эмоциональных жестов и поблекших сновидений, прогулка по слишком своевольному маршруту. Если это уподобить серии фотоснимков, то на некоторых не сбереглось ничего, кроме собственных фантазий. Так что обещаю быть максимально субъективным и как можно чаще противоречить самому себе. Чуть не забыл: этот город мало кто любит, и я — не исключение. Хочу понять, за что можно его полюбить. Эту статью посвящаю своим родителям.
ДИРИЖАБЛЬ
Первое воспоминание — дирижабль. Мы тогда жили на набережной Днепра, мне было четыре года. Он лежал на барже гигантской черной (именно черной — так мне казалось) рыбиной, десятки веревок держали его, чтобы не свалился в реку, и, поднимая невиданные доселе волны, переворачивая рыбацкие лодки, опасно накреняя большие суда, не помчался к морю, пробивая конусообразным носом плотину за плотиной. В конце концов, отпущенный, он взмывал в небо и повисал там, обремененный красным штандартом с портретом Ленина. Почему-то я его боялся. Не Ленина, конечно.
КОТЛОВАН
После переезда в девятиэтажку на улицу Дмитрия Донского местом детских забав стал котлован недалеко от больницы имени Мечникова (моя бабушка называла ее по-старому «земская», потому что она была построена еще до революции). Котлован был выкопан в склоне, на обочине дороги, и забыт, наверное, из-за неоконченного строительства. Затопленный роскошными лужами после каждого дождя, прошитый запутанными тропинками среди джунглей кустарника, он казался настоящим затерянным миром, как у Конан Дойля. Оттуда были видны, как на ладони, оба берега, сразу же перед ним, за шоссе шла железная дорога к Южному вокзалу. На путях мы собирали ярко-желтые кусочки серы, рассыпавшиеся с товарных вагонов, и устраивали потом химические костры. Немного выше, на краю котлована, было место, притягивавшее нас как магнитом и с такой же силой отталкивавшее, — больничный морг. В его окна не терпелось заглянуть. Однажды я все-таки попробовал, но сквозь полоску незакрашенного стекла что-либо разглядеть не удалось. А может быть, просто не захотел видеть.
(Знакомство со смертью произошло иначе. Мимо котлована мы с отцом ходили на рыбалку. Спускались к железной дороге, после нее — на тенистую грунтовую дорогу, дальше выходили к лодочной станции, где стояла на приколе наша «Казанка». Параллельно дорожке, из тоннеля под железнодорожной насыпью вытекал удивительно чистый ручей. Мы всегда останавливались возле него, чтобы накопать во влажной почве червей — они там водились в большом количестве, откормленные, рыба на них хорошо клевала. Намного позже мы поняли, что ручей стекал из больницы, из того самого морга. Поэтому и червяки были в прекрасной форме. Выловленную нами рыбу я ел не очень охотно — боялся костей.)
ПАРК
Позже играли в более взрослые игры там, где и большинство горожан: все дороги вели в парк имени Шевченко, к его высокому забору со старорежимной решеткой, имитировавшей ограды имперских садов в Петербурге и Москве, к входному портику с желтыми дорическими колоннами, к столь же монументальному Дворцу студентов, где иногда крутили хорошее кино, к духовым оркестрам, к площадке с гигантскими шахматами, к Летнему театру, к музыке, гремящей с дискотеки под открытым небом, у ресторана «Маяк», к покатым аллеям, к фонарям в ветвях старых лип, акаций и каштанов, к широким ступеням, ведущим на Комсомольский — ныне Монастырский — остров с его песчаным пляжем и почти курортной беззаботностью.
Было здесь и свое подполье: настоящие катакомбы под Дворцом студентов. Не слишком большие, но таинственные и жуткие. Дворец закрыли на ремонт, туда удалось спуститься и наткнуться — нет, не на привидение, а на заваленный вход в тоннель, якобы выводивший прямо на берег реки. Хотя если бы удалось все-таки пройти, была бы ли это та же река — еще вопрос.
ДНЕПР
Днепр делает возле города крутой изгиб; эта излучина образует огромное водное зеркало, называемое Заливом. Залив был виден из наших окон, в грозу он становился театром стихий: можно было увидеть даже, как в воду из низких туч бьет тугая лиловая молния. На Заливе мы с папой однажды рыбачили в такую грозу. Поймали пару увесистых лещей.
Утром река иногда покрывается густым туманом, от солнца он кажется более плотным и белым, видны одни берега, между которыми можно перейти по этой заблудившейся шапке.
ИНОПЛАНЕТЯНЕ
Также был Дом ученых на улице Куйбышева, псевдоклассическое здание с кинозалом на втором этаже, где в одиннадцать утра каждое воскресенье показывали детские фильмы. После сеанса, несмотря на страх наказания (кто уроки будет учить, а?!), развлечения продолжались: кварталом ниже ждала областная детская библиотека. Дореволюционный терракотовый каменный дом с острой башенкой сам по себе выглядел, как сказочный замок, а там еще был читальный зал с полным собранием фантастики Герберта Уэллса. Вдоволь начитавшись «Войны миров», я выходил на улицу и ясно видел, где расположены марсианские треножники, чувствовал дым от пожарищ, хотя, вероятно, это дворники сжигали осеннюю листву. За каждым углом поджидали со своими удивительными боевыми машинами опасные инопланетяне. Конечно, я был для них неуязвим, и моя артиллерия в конце побеждала.
Через тридцать лет в экранизации Спилберга вторжение началось именно с Украины.
ЕДИНИЧКА
Еще, конечно, трамвай №1. «Первый» возил от дома в центр. Он до сих пор ездит по самым центральным из центральных улиц, от Транспортного университета через проспект Карла Маркса, мимо парков Шевченко и Лазаря Глобы до самого вокзала. Такой экипаж на праздники, которые проходили только в центре. Более того, во времена ноябрьских демонстраций именно трамваи, скученные в колонию опустевших аквариумов, придавали этим казенным парадам праздничность. Проехаться в «единичке», в этой витрине наоборот, означало и на людей посмотреть, и себя показать. Зимней ночью, когда падает ровный неторопливый снег, можно, засидевшись в гостях, отправиться вверх по проспекту на позднюю прогулку между рельсами: на всей этой безлюдной и потому завораживающей дистанции за тобой остается одна-единственная цепочка следов, будничность и время исчезают. Ты идешь из ниоткуда в никуда — там, где ходить нельзя. Ты и есть та самая единичка, единица, вне войны и власти, единственный на весь белый, белый свет.
UMZ
Война и власть, как в алхимической реторте, объединялись в месте, чье название знали по всему миру. И если ныне Южный машиностроительный завод — просто предмет местной гордости, то раньше он представлял собой смыслообразующий центр Днепропетровска, средоточие его политики, экономики и стиля жизни. Все знали, что из-за ракетных цехов город закрыт для иностранцев, и гордились этим. Ради Завода существовали отдельный «Ф» (физический) класс в нашей школе и физтех (физико-технический факультет) в университете. ЮМЗ олицетворял силу, настолько же нечеловеческую, насколько и таинственную. Для меня это была обычная данность, еще одно предприятие за высокой стеной на улице Рабочей, пока однажды, в секретные 70-е, поздней ночью я не очнулся от... не знаю, как точно описать этот далекий звук. Невероятно низкий гул переходил в свист и утихал, чтобы подняться снова — от сцепления акустических атак, кажется, дрожали стены; где-то дышало огромное чудовище — может быть, то самое, которое когда-то притворялось дирижаблем, чтобы, наконец, вырваться из-под человеческой власти. Но и на сей раз ему не повезло.
МУХОМОРЫ
Городские персонажи в каждой эпохе свои. Нынешние днепропетровцы — это сообщество горожан, характерное для среднего украинского города: пролетариат в предместьях, бюргеры в центре, толстосумы в загородных особняках. Я же помню особый тип молодежи, который в конце 80-х господствовал от окраин до центра. Не узнать их было невозможно. Они передвигались довольно большими компаниями, в дешевых джинсах или вообще в спортивных штанах, в дутых куртках, в мохеровых шарфах, все сутулые. Главным признаком были пестрые черно-белые кепки, натянутые почти на уши, — невероятно популярный элемент наряда, имевший с полдюжины жаргонных названий: «мухомор», «фофанка», «коцанка», «наркоманка». Употребляли «мухоморы» копеечный крепкий алкоголь или маковую соломку. Их постоянной дислокацией был Севастопольский парк, называвшийся для удобства «Сиваш». Смеялись высоким долгим смехом, гнусавили, растягивая гласные, на местечковом русском, наподобие «Шооо?..» (когда что-то непонятно) или «Эууу!» — возглас возмущения. Нападали, когда видели кого-либо, очень на них не похожего. У нас с друзьями, фрондерами в одежде и поведении — первыми объектами их агрессии — даже была теория, что «мухоморы» — это особая религиозная секта со своей иерархией и ритуалами, и их род не переведется.
Недавно, в очередной приезд к родителям, я заметил, что эта публика совсем исчезла. Не слышно нервного хохота, не мелькнет на углу ни одна «фофанка», никто не тянет эзотерическое «шо». Время немилосердно: в девяностые расплодились намного более опасные создания, и в новой среде у «мухоморов» не было шанса на выживание. Странно, но иногда чувствую по ним некоторую ностальгию — как по чему-то, сопровождавшему относительно беззаботную юность.
ЧУГУННАЯ КОРОНА
Альфой, омегой и грибницей «мухоморов» был Амур-Нижнеднепровский район. Эти несколько квадратных километров на Левом берегу, застроенных стандартными многоэтажками, — местность по-своему знаменитая: в блатном фольклоре есть даже отдельная песня об «Амуре». Это далекий и заброшенный район, но именно ему город обязан славой всеукраинского, если не всесоюзного, Чикаго. Еще во времена Андропова, в 1983 году, раскрутили просто роскошное дело «Матроса», имевшего, если верить прессе, боевую базу на Амуре и с настойчивостью Аль Капоне рекетировавшего подпольный бизнес, процветавший в виде так называемых цеховиков. Публикация в журнале «Крокодил» под названием «Амурские войны» привела к тому, что о могущественной днепропетровской мафии не говорил разве только ленивый вплоть до конца перестройки. История продолжается и после СССР: город с завидной регулярностью поставляет стране политиков первого эшелона, и у всех них сомнительность репутации равна влиятельности. Власти — даже без войны — здесь аномально много как для провинции, а выгоды никакой, лишь общественная духота. Поэтому кажется, что город кармически обречен тягать на себе что-то среднее между шапкой Мономаха и шутовским колпаком — вроде чугунной короны.
ПАРАДОКС-1
И это парадокс. Ведь местность — на самом деле Степь, вольница, кочевники, скифы, казаки, махновщина. Откуда здесь эта окаменелость, эта беспробудная нормированность, умноженная на столь же беспробудную обшарпанность, откуда этот инкубатор генсеков, президентов и других одержимых троном? Словно этот чугунный груз опустился на степь — и задушил ее. И бывшие дикие идолы-«бабы» теперь стоят экспонатами у музея.
ИМЕНА
Имена — не просто условные обозначения на карте; это еще и история, то есть судьба. Как называть город? Кодаком — по имени польской крепости, построенной в XVII веке? Новым Кодаком? Половицей — так позже называлось казацкое поселение? Екатеринославом? Но Екатерина к городу причастна лишь проявлением тщеславия, да и то, что построили, очень скоро из-за постоянных наводнений было разобрано и перенесено в лучшее место. Новороссийском, как несколько лет при Павле Первом? Сечеславом, как в быстротечные времена УНР?
Одно время казалось, что город вообще безымянен, что ни одно из этих названий не соответствует ему сполна. Потом я понял, что на самом деле названий два: Днепропетровск и остальное, это два города внутри одного. Тихий губернский центр — и перенасыщенный заводами, заборами и твердолобыми царьками советский полис. Второй поглотил первого, но не растворил его полностью, они так и продолжают сосуществовать удивительным образом.
БОС-Х-РЕННИКОВ
Именно поэтому, мне кажется, красота города разделена между двумя диаметрально противоположными архитектурными символами: заводом имени Петровского (Петровка — одно из старейших металлургических производств страны, там еще стоят бельгийские печи, построенные в 1896 году) и гостиницей «Украина» (известной также по имени застройщика и владельца как «Дом Хренникова»).
Я регулярно ездил мимо Петровки к бабушке на далекий жилой массив — поселок Западный. Каждый год на большие праздники там собирались десятки родственников, пировали, пели песни, а мы, детвора, переедали и наигрывались до обморока... Петровская металлургия казалась затянутым вступлением или надоедливым послесловием к семейному празднику: трамвай едет и едет, остановка за остановкой, а завод все не кончается. Лишь впоследствии, получив зрительский опыт в искусстве, я смог оценить Петровку. Как описать эти черные, коричневые, рыжие трубы, разрастающиеся во всех направлениях, переплетающиеся, словно сосуды вывернутого непостижимого организма? А над ними — огромные черные башни, увенчанные кронами пламени — голубого, желтого, красного. Сейчас я понял, где видел такие башни и огонь: конечно же, у Иеронима Босха, на его безумных видениях рая и ада; либо Босх сотни лет назад вписал Петровку в реальность, либо Петровка позаимствовала себя у Босха. Мне кажется более достоверным первое.
«Украина» не имеет и толики этой зловещей красоты. Дом Хренникова просто красив — настолько, что выглядит вообще нездешним, выпадает даже из исторической застройки, из так называемого екатеринославского кирпичного стиля. Эти белые стены, рельефные узоры, вставки цветной плитки, орнаментальные птицы и растения на них, коричневая крыша, угловая башня с часами, весь этот нарядный модерн является проекцией из иной реальности, где Днепропетровск — небольшое зеленое местечко на трех холмах со своей местечковой же гордостью, с опрятными, кое-где по-европейски изысканными домиками — город, которого никогда не было и не будет.
ПАРАДОКС-2
Сегодняшнее название еще мифичнее, чем остальные. Потому что «Днепропетровск» — это фантом, созданный наиболее химерической из всех идеологий. Интересно, что здесь умели и любили бунтовать. Достаточно лишь посмотреть на статистику забастовок, демонстраций и восстаний в начале ХХ века, на галерею катеринославских герильерос обоих полов — край порождал собственных Че Гевар легионами. Но именно здесь бунт в полной мере явил не столько свою безжалостность, сколько банальность. Коммунисты, которых раннереволюционные бессребреники привели к власти, превратили восточно-украинский Пьемонт в топонимическую антиутопию. Действительно, при чем здесь буденные, кировы, косиоры, ворошиловы, дзержинские, урицкие и либкнехты, чьими именами, как лицо больного ветрянкой ребенка язвами, покрыта почти вся городская карта — уже не говорю о таких аномалиях, как улицы Восьмого Марта, 22 Партсъезда и проспект имени газеты «Правда»? Какое дело городу до поволжского неудачника-адвоката, безвкусный памятник которому торчит в самом центре? И, наконец, пусть кто-нибудь сведущий объяснит, какое к черту отношение к городу имеет полузабытый немец Карл Маркс, почтенный главным проспектом? Он и о существовании Украины едва ли знал, а о той Екатеринославской Половице — и подавно! При чем здесь он?
Исправление нужно начать с главного. Назвать город так, как давно уже говорят: «живу в Днепре», «уехал в Днепр». Стоит же Москва на берегах Москвы. Вместо звука тракторного выхлопа принять энергию и силу великой реки. Река не останавливается. Река смывает грязь. Река старше. Река настоящая.
НАСТОЯЩИЕ ЗНАМЕНИТОСТИ
Из списка более или менее знаменитых уроженцев Днепра хочется выделить троих — не литераторов, политиков или промышленников, а художников. Илья Кабаков, Вадим Сидур, Олег Голосий.
Кабаков — патриарх концептуального искусства, самый дорогой художник постсоветского пространства. Послания — идеологические или творческие — заложенные в его остроумных, иногда грандиозных инсталляциях, считываются даже не очень подготовленным зрителем, и в то же время сам зритель становится частью странного «концептуального» пространства, заданного художником. Скульптуры Сидура — предельно выразительные иероглифы страсти и боли; ему, как никому из бывшего СССР, удалось передать катастрофическую противоречивость ХХ века. Живописные фантазии Голосия иногда по-детски легкие, иногда жуткие, но западают в память моментально, как эти бывает со снами; к сожалению, его талант был несовместим с жизнью. Голосий погиб рано, но даже того, что он оставил после себя, достаточно, чтобы причислить его к наиболее интересным живописцам новейшей истории.
Все они здесь родились и прожили часть детства или юности, ни один, прославившись в далеких краях, сюда не вернулся. Можно повторить вслед за Генри Миллером так, как он сказал о Париже: все жили в Днепре, никто здесь не умирал.
МАНИЛОВЩИНА
Дать городу достойное имя; лучшие скульптуры Сидура поставить вместо Лениных и Петровских; пригласить Кабакова оформить какой-нибудь городской парк; устроить для каждого из троих по музею; вернуть не художников городу, а город — им. Такой Днепр удивит — и очарует — весь мир.
СВЯЩЕННОЕ ЧУДОВИЩЕ
Пока писал, хотелось сказать что-то окончательное, решающее: вот, уже скоро, и все выяснится, в наших отношениях наступит покой, — и все же Днепр ускользает в последний момент.
Я могу сказать, что это город-проект, не помнящий своего будущего. А еще кажется, что где-то там, среди «босховских» башен, перепутанных труб, километров заборов и цехов, забетонированных берегов прячется до поры до времени, набирает силу неуловимое нечто, которое до сих пор не знает, для чего создано. На этом можно закончить, но вспомнил о еще одном месте.
НАБЕРЕЖНАЯ
Она была с другой реки, я — с этой. Она — младше, но опытнее; я — старше, но все еще не совсем взрослый. Мы передвигались хаотически, невпопад смеялись, падали на газоны, заваливались на ночь к друзьям, застывали в блаженном оцепенении, сходили с ума друг от друга — все как должно быть впервые: сумасшедше и быстро, очень быстро, только до осени, в которую я расстался не только с ней, но и с городом.
Как-то вечером спустились к Днепру. Был май. Мы сели прямо на каменные плиты, прислонились спинами к нагретому за день парапету. Мы сидели и молчали, смотрели во влажную черноту перед нами, и нам ничего не было нужно.
Потом было много всего: много лиц, обид, разлук, дорог, счастья, пожаров, поцелуев, городов, морей, облаков, травы, цветов, книг, слез, танцев, утрат, работы, снега, ударов сердца, просто ударов, музыки, тишины.
Но почему-то запомнилось это мгновение: мы сидим на теплых камнях, веет пьянящий ветерок, у ног плещутся волны, среди волн кутается во мрак огромное невидимое существо, и вся жизнь впереди, и наша любовь навеки.
