Александр Сокуров снимает «Фауста». В окрестностях Праги построили старинный немецкий город. К экранизации в привычном смысле «Фауст» не относится. Сценарий Юрия Арабова в соавторстве с самим режиссером — цепь аллюзий на средневековые германские легенды, поэму Гете, философию Томаса Манна.
— Я считаю, что вообще не надо экранизировать, потому что литература — самодостаточное искусство. То, что создается в литературе — высоты, глубина, «вертикальное мышление», — никогда не будет доступно кинематографу. Кино в лучшем случае может попытаться что-то проиллюстрировать, воспроизвести слово в слово, например. Что касается фантастики Стругацких, то она отличается практически от всех других произведений этого жанра, потому что в ней почти не присутствует, как мне кажется, то, что называется «душевным началом». И потому ее очень просто экранизировать. В отличие, например, от произведений Станислава Лема: он — писатель с сильным душевным началом, и поэтому связь между книгами и фильмами очень сильная. Стругацкие — более формальные, более философичные, они представляют совершенно другую культуру. Их фантастика вызвана глубочайшим неприятием и раздражением сущностью советского строя. Именно поэтому у них возникали мощнейшие фантастические идеи...
Литературное произведение сформировало у читателей свое представление. И человек, читающий книгу, формирует для себя свой образ происходящего в ней. И это его представление начинает соревноваться с тем, что он видит в кинотеатре, потому что это всегда разные образы...
— Почему многие фильмы, снятые известными режиссерами, которые они считают своими достижениями, не находят понимания у публики и коммерческого успеха?
— Я не отношу себя к таким режиссерам. Мои картины наполнены недостатками, у меня никогда не было нормальных условий для работы. Никто мне не выделяет достаточно денег, никто вокруг меня кругами не ходит... Чтобы существовала связь кино со зрителем, нужен прокат, нужна система показа. В России она вся занята крупными американскими компаниями. Все экранное время занято, свободных кинотеатров нет. И я, сделав свою картину, нигде в России не могу ее показать. Если только кто-то из снисхождения этого не сделает. У меня нет не только рекламы, но даже информации. Многие картины, которые делал я, в России вообще не показывали. И никакой информации о них не появлялось. Все это стоит больших денег, которых у меня нет. В советский период каждая картина имела запланированный рекламный бюджет. Сейчас я не могу даже сообщить о том, что я делаю. Здесь нет никакого заговора или интриги, это просто реальность жизни. Сейчас нет в обществе востребованности художественных идей.
Уровень деградации слишком велик! Средний уровень культуры общества упал ниже подошвы ботинок. У нас научно-техническая интеллигенция и студенчество больше не являются основной аудиторией для культуры. И пожилые люди ушли из этого пространства. Ну и, конечно, произошли решительные изменения по качеству человеческих душ. Деградация стала чрезвычайной. И может стать необратимой.
— Что может это изменить?
— Страшная, стрессовая ситуация общенационального масштаба. Решительная смена политической атмосферы в стране. Смена приоритетов. Политическая воля, понимание, что такое культура для России. Для России культура значит гораздо больше, чем для Германии или Италии. Россия без культуры превратится в национальные группки, которые будут ненавидеть друг друга. Только культура может удержать народ от одичания. Религия не удержит. Нет других нитей, кроме культурных, которые бы связывали людей прочно и в любви друг к другу.
— Почему так получается, что лучшие фильмы в нашей стране были сняты в годы несвободы, а как появилась свобода — исчезли выдающиеся произведения?
— Очень простой вопрос! Для того чтобы возникло двадцать очень хороших писателей, чтобы появилось поколение режиссеров, как в Советском Союзе (где было целое поколение блестящих режиссеров), надо, чтобы общий уровень культуры народа был довольно высоким. Только при наличии такого масштаба развития культуры, как в советский период, мог появиться такой активный и во многом благотворительный труд художников. Вспомните: в каждом крупном городе был драматический театр. Театр юных зрителей. Детские музыкальные школы. В каждом областном центре — свое издательство и киностудия. В Советском Союзе была большая индустрия кино: только для производства пленки — три крупных комбината. Когда приезжал Тарковский, мы организовывали встречи с ним в университетах и институтах. Это было трудно. Но что это были за люди, сидевшие и стоявшие в зале!
— Куда все они делись?
— Наверное, погибли. Не остались с нами. Когда начинаются сложные социальные потрясения, в первую очередь страдают именно эти люди. Они первыми покидают культуру.
— Вам это не напоминает то, что было во время первой волны эмиграции после революции?
— Напоминает. Только это не так очевидно... Тоталитарному государству совершенно необходимо искусство и кино, а демократическому...
— Это не парадоксально? Кажется, что должно быть наоборот.
— Нет. В тоталитарном государстве через сформулированную идеологию ставятся конкретные задачи именно перед таким масштабным явлением, как искусство. А демократическое государство таких задач не ставит вообще!
Сбрасывает эту ношу на людей. А они далеко не всегда могут ее нести. Там, где государство уходит из культуры, — деградация. Это характерно для Старого Света...
На мой взгляд, немецкого кинематографа нет. Это означает, что немецкому обществу он не нужен. Нет нужды в киношколах, в индустрии. Молодые люди, способные и талантливые, не связывают свою жизнь с этой сферой. Если объявить конкурс на режиссерские курсы, увидите, какое число бездарных людей придет. А талантливые уже и не пойдут учиться режиссуре...
Вопрос искусства — особенный вопрос. Искусство — это наиболее яркая, самоотверженная потребность человека в самореализации. Возникновение значительных произведений в этой области всегда связано с индивидуальностью. Есть человек — вокруг него все начинает группироваться... В СССР людей, подобных Андрею Тарковскому, не было вообще! К нему испытывали раздражение и ненависть десятки и сотни его коллег-режиссеров. Я неоднократно был свидетелем этой ненависти. Художественное произведение всегда связано с конкретным человеком. Почему в Израиле нет крупных режиссеров? Почему их мало в Европе? Израиль собрал такой интеллектуальный запас — «заповедник»! Сколько художественно одаренных людей! Где великие режиссеры?
— Где же те заповедники, в которых они сохранились?
— Если говорить о кино или музыке — они сохранились там, где существует индустриальное участие. В США это существует не потому, что есть великие режиссеры, а потому, что существует фабричное производство фильмов. Колоссальное поточное производство. Очень много вариантов, много предложений, и внутри них могут реализоваться по-настоящему способные люди. И есть там выдающиеся фигуры в кинодраматургии. Большая часть американских картин — это выдающиеся замыслы, выдающийся сценарий при средней режиссуре и заурядной работе актеров. Страна, которая не имеет своей литературы, смогла сосредоточиться на кинодраматургии. Американцы смогли создать сюжетные и идейные шедевры. Но от этого и «издержки»: вся «культура» современного терроризма — она целиком взята из американского кино...
— Что вы сейчас пытаетесь реализовать?
— Есть замысел, реализуемый с французскими коллегами, — фильм о Второй мировой войне. Но сперва надо закончить «Фауста». Есть замыслы, которые честнее делать только в документальном кино, а есть идеи, которые никогда в документальном кино не реализовать, потому что они требуют такого уровня обобщения, таких художественных приемов, такой «недоговоренности»... Это как — не все болезни надо лечить хирургией. То же самое в кино, если считать, что документальное кино — это хирургия, а игровое — это терапия. В документальном кино есть обязанности перед зрителем: все договаривать до конца. А в игровой форме ты не обязан все открывать. Ты имеешь право на умолчание.
