«Интер» стал одним из трех украинских каналов, отправивших свои съемочные группы для освещения военных событий на Кавказе. Артем Шевченко, корреспондент «Интера», который на протяжении недели находился в зоне конфликта, в том числе и в «самом жарком» Цхинвали, рассказал «Дню» о работе журналиста и особенностях информирования и дезинформирования в условиях войны, а также попробовал определить победителей и побежденных грузино-осетинско-российского конфликта.
— Как вам пришло в голову поехать в Цхинвали?
— Мы знали, что Цхинвали захвачен войсками, и хотели проверить, что там происходит. Это было довольно авантюрное решение, и я как человек опытный с точки зрения безопасности в военных конфликтах, считаю, что принял не совсем верное решение. Я должен был быть более дальновидным и не ехать туда, хотя если бы мы не попали в Цхинвали, мы бы многого не сняли. Но в то же время из-за этой поездки у нас были некоторые потери. Поэтому взвесив все плюсы и минусы сейчас, я для себя делаю вывод, что с точки зрения безопасности значительно рассудительнее было бы не ехать, но с точки зрения творческой и полученного материала будем считать, что все закончилось нормально.
— Опишите свой маршрут.
— Сначала мы прилетели в Тбилиси, потом поехали в Гори, дальше — в Южную Осетию через Эргнети.
— Вы упомянули о своем опыте работы в горячих точках. Где вам приходилось бывать?
— Этот опыт начался с апреля 2001 года, это была Македония и ее конфликт с местными албанцами, потом — Ирак во время начала войны в апреле 2003-го и в августе этого же года, когда туда заходили наши миротворцы. Также были три коротких командировки в Ирак с нашими официозами, потом — во время выхода наших войск из Ирака на Новый год-2006. Еще — последняя израильско-ливанская война с Хезболлой. Ну, и замороженные тогда еще конфликты в Приднестровье, Абхазии, той же Южной Осетии. Кстати, во время своего предпоследней командировки в Грузию мы были в Кодоре. Туда нас на несколько часов возили грузины, это было как раз во время заострения конфликта, когда они российских шпионов поймали.
— Неужели эти все поездки не отбили у вас желания освещать военные конфликты?
— После последнего моего пребывания в Грузии, во всяком случае сейчас, таких поездок мне не хочется. Пока что...
— Так что там с вами произошло?
— После возвращения из таких командировок ты чувствуешь очень сильную усталость. Прежде всего, психологическую. Связанную с периодическим ощущением угрозы и опасности. Для человека это довольно серьезный стресс. Одно дело, когда ты слышишь выстрелы где-то далеко, и совсем другое, когда какая-то из враждующих сторон направляет на тебя оружие и угрожает твоей жизни.
— С вами такое случалось во время этой командировки?
— Да. Это разные степени угрозы. Одна — меньше, другая — больше, но это в любом случае стресс. И, естественно, после такого нужно отдохнуть. Поэтому нельзя, освещая конфликты, постоянно ездить в подобные командировки. Они бывают довольно редко. И к этому нужно быть готовым, и четко чувствовать, что ты этого хочешь. Если ты не хочешь, ты не должен туда ехать.
— Вы, кстати, сами проявили инициативу?
— В этом случае — да. Мне нужно было отвлечься с психологической точки зрения. Плюс я неплохо знал регион, несколько раз был в Грузии, у меня есть контакты, связи. Я знал, что справлюсь технологически и творчески.
— А какие навыки необходимы журналисту для работы в таких условиях?
— Во-первых, этого нужно хотеть. Я бы советовал тем, кто пытается заниматься военной журналистикой, подходить к ней осторожно. Сначала прикасаться к этим территориям и конфликтам, так сказать, краешком: сначала ездить туда, где раньше были какие-то военные действия, или туда, где продолжаются какие-то миротворческие операции. То есть постепенно влезать непосредственно в конфликтную зону, чтобы за это время приобрести опыт общения с военными, с журналистами, понять технологию передачи материала в эфир. Потому что работа в таких условиях требует очень четкой координации действий, организованности и мгновенного принятия решений. Времени на съемки очень мало. Как правило, ты ограничен контактами, договоренностями и даже такими банальными вещами, как передвижение. Не всегда кратчайший путь действительно кратчайший.
Среди журналистов на войне создается братство. Мы все обмениваемся информацией, перезваниваемся. Очень важно иметь также людей на месте, работающих в регионе и хорошо его знающих. Мне, кстати, помогала корреспондентка «Интера», которая постоянно находится в Грузии. У нее много связей, контактов. Она мне иногда даже в СМСном режиме сбрасывала информацию о том, что и где происходит, куда стоит ехать, а куда — нет.
На охваченных войной территориях сразу господствует хаос в организации работы. Ты не можешь определиться, куда тебе ехать, поэтому очень много значит интуиция. Ты вынужден определиться с тем, куда ты едешь и что ты там хочешь снять.
— И на это, наверное, значительно влияла дезинформация?
— Я бы назвал это не дезинформацией, а отсутствием четких потоков входной информации. Якобы есть какой-то пресс-центр, где ты можешь с кем-то переговорить, что-то спросить, но там все бегают, все уставшие, измученные, каждый работает по своему графику. С сугубо журналистской точки зрения есть интуитивное видение того, где может произойти история, что менее, а что более вероятно.
У нас нет такого большого персонала, который работает на западные компании. Как правило, в таких точках они разворачивают целые офисы, где есть несколько групп, продюсеров, совсем другое администрирование.
— «CNN» и «BBC» во время этого конфликта работали именно так?
— Здесь я не общался с «CNN» и «BBC» прямо, но в Ираке, который был очень важной для США темой, они разворачивали целые мини-телекомпании на месте.
— Что касается журналистской этики на войне. Есть какой-либо набор неписаных правил?
— Нельзя показывать крупные планы, которые могут внушать отвращение. Нужно больше думать о безопасности и помощи. Это на первом месте, а на втором — уже фиксирование всего этого. Очень часто возникает путаница в таких ситуациях с именами, фамилиями, когда кто-то что-то не расслышал, кто-то что-то перепутал, информация обрастает наслоением слухов, мыслей, недомолвок, преувеличений. Поэтому очень важно проверить ее в нескольких источниках.
— Вы замечали какие-то противоречия в информации, которую предоставляли россияне или грузины, с тем, что происходило на самом деле?
— Я могу сказать, что традиционно противоречия касаются количества потерь с обеих сторон, и, наверное, здесь нужно пользоваться серединной логикой. Если официально грузины объявили о 215 погибших, а россияне — о 64, то давайте будем доверять этим цифрам. Мне кажется, самый большой интерес — к сбитым самолетам. Грузины говорят о 21, а россияне признают цифру 4, а правда лежит где-то посредине. Нет ни одного доказательства участия наших в конфликте, осетины все об этом говорят, а доказательств я лично не вижу. Утверждать это можно лишь тогда, когда ты видишь человека, говоришь с ним. Или еще лучше — увидишь его паспорт.
Нам было сложно работать с грузинскими военными. Они очень часто запрещали снимать. С грузинской стороны я ожидал более доброжелательного отношения к украинской прессе. С другой стороны, я могу их понять, они не доверяли людям славянской внешности, не верили, что мы из Украины, а не из России. Несколько раз наша просьба о съемках просто игнорировалась, не вызывала ничего, кроме жесткой реакции, не угрожающей, сравнивая с осетинской, но жесткой.
Я считаю, что для Грузии важно восприятие войны нашей аудиторией, именно не западной, а нашей, потому что мы рядом, мы соседи, мы реально влияем и можем внести в этот конфликт какую-то помощь. По сути, мы — четвертая сторона в конфликте.
— Мы здесь выступаем как отдельная сторона или уже как часть Запада?
— Я бы сказал, что отдельная. Поэтому в украинских медиа много внимания уделяется этому конфликту. Я считаю, что для Украины это самый важный конфликт за последнее время, даже важнее нашего участия в Ираке — по своему значению, воздействию, будущим последствиям.
— А украинские СМИ были втянуты в информационную войну?
— Мы не были вовлечены в этот конфликт настолько непосредственно, как об этом говорили осетины, рассказывая о количестве наших воинов в грузинских танках и самолетах. Это не соответствует действительности, это один из способов информационной войны и пропаганды. Но наши симпатии четко чувствуются всеми грузинами и осетинами.
— Журналист Игорь Луценко сравнил потери журналистов с потерями армии — 4 %, довольно значительная цифра. Он сказал, что на такой войне это закономерно. Закономерно ли это, с вашей точки зрения?
— Еще ни один военный конфликт не проходил без гибели журналистов, это очень печально, но это неотвратимый процесс.
— А сравнивая с другими военными конфликтами, которые вам приходилось наблюдать?
— Конфликты всегда различны по интенсивности, длительности. Это была очень короткая война — четыре дня интенсивных боевых действий, а пятый, шестой, седьмой — такое ползучее поствоенное затишье, которое иногда бывает значительно опаснее, чем военное положение. Вообще сравнивать конфликты сложно.
Что здесь можно сказать? Видимо, каждой из сторон любых конфликтов нужно уважать нормы Женевской конвенции и пытаться четко отделять гражданских от военных.
— Относительно средств массовой информации Грузии. Насколько мне известно, они фактически вообще не информировали, а показывали голливудские боевики. Как реагировало население на отсутствие информации?
— Только в понедельник (11 августа. — Прим. ред.) вечером была информационная паника, когда началось передвижение российских колонн бронетехники из Гори вглубь Грузии. Люди боялись, что российские танки сейчас будут заходить в Тбилиси. Мне кажется, что грузины из своих источников получали достаточно информации. Я считаю, что вообще журналистика Грузии весьма развита, там довольно много телеканалов и других СМИ. Грузин мог получить из своих медиа информацию о том, что происходит.
— Все-таки мог...
— Я считаю, что да. По крайней мере, базовую.
Это не первая их война. Грузины привыкли к тому, что у них на Кавказе постоянно стреляют — где-то с большей интенсивностью, где-то — с меньшей. До начала войны в зоне осетинского конфликта периодически происходили стычки. Это не вспыхнуло на голом месте. В стране вообще довольно высокий уровень милитаризма — постоянный промоушен человека в погонах, военной службы как таковой даже с билбордов. И благодаря этому грузинская армия стала довольно мощной силой.
— Вы для себя идентифицировали какие-либо приемы информационной войны? Многие эксперты говорят о том, что эти приемы, во всяком случае, со стороны России, были откровенно совковыми — дезинформация, создание мифов и так далее.
— Эти приемы как были, так и есть, просто мифы меняются и их основа. Еще было умалчивание. В российском синхроне исключительно дискредитировали грузин. Саакашвили говорил много и умных вещей, хотя действовал иногда абсолютно неадекватно — все эти истории с галстуками, с побегами с охраной под самолетами. Такие моменты россияне показывали, но ничего другого. Россия работала в режиме информационной войны. Они, кстати, вообще живут так последние семь-восемь лет.
— На этой войне активизировался интернет. К слову, вы не вели блог о военных событиях, как некоторые другие журналисты?
— Нет, блог я не вел. Но очень много информации мы действительно брали из ключевых сайтов, на которых можно было получить информацию о том, что произошло, скажем, за ночь.
— Все сейчас пытаются анализировать кавказский конфликт и категорически определить: кто победитель, а кто проигравший. Кто, по вашему мнению, остался победителем а кто проиграл в буквальном и информационном смысле?
— Грузия потеряла значительно больше, чем потенциально приобрела. И это очевидно, поэтому мне не до конца понятно решение Саакашвили, хотя оно было достаточно прогнозируемым, учитывая предшествующее развитие событий. Главное сейчас — посмотреть, что будет в геополитическом смысле: что будет делать G8, НАТО, Украина. То, что безумием было начинать конфликт и фактически идти на прямую военную конфронтацию с Россией — это очевидно. Разумеется, прямые потери у Грузии значительно большие. В то же время и достижения есть: Запад и так симпатизировал Грузии, сейчас он будет симпатизировать еще больше, хотя еще очень многое зависит от смены власти в США. Запад и раньше политически давил на Россию, сейчас будет оказывать еще большее давление. Но то, что после этой войны мир не стал более безопасным, это стопроцентно. Как, собственно, и после иракской войны. Хотя главная ее мотивация строилась именно на стремлении сделать мир более безопасным. Мы постепенно скатываемся в эпоху силы, войн, оружия и жестких вещей. Для Украины эта война важнее балканской (там были наши миротворцы) и иракской. Нам нужно привыкать к мысли, что, как любят цитировать россияне Александра III, у России может быть только два союзника — это армия и флот.
— И напоследок — философский вопрос. Может ли в принципе журналист на войне быть объективным? Это реально?
— Я считаю, что реально. Нужно стремиться к этому. Во всяком случае, у меня в голове сложилась довольно объективная картинка. Возможно, благодаря авантюрной вылазке в Цхинвали. Если тебе удается послушать, как минимум, две, воюющие стороны, а, как максимум, все воюющие стороны, ты сможешь быть объективным. В данном случае нам удалось послушать всех. Возможно, эта объективная картинка не дает мне четко определить, кто прав, а кто виноват, но я точно понимаю правду осетин и грузин, немного меньше понимаю правду россиян. И, надеюсь, полностью понимаю правду украинцев.
