«Когда становится опасно — убегайте. Никакая история не стоит вашей жизни», — такую рекомендацию дает сегодня будущим журналистам продюсер TV Reuters Сергей Каразий, рассказывая о работе в местах, где стреляют и бьются. О военной журналистике без романтики... Сам он за более чем два десятилетия работы для западных телеканалов и информагентств видел немало насилия в горячих точках: Абхазия, Афганистан, Косово, Ливия... В Ираке он потерял друга и коллегу, украинского оператора Тараса Процюка, который погиб десять лет назад. Сергей Каразий поделился впечатлениями с «Днем» о том, как чувствует себя журналист, когда во время профессиональной деятельности попадает на войну и становится свидетелем чужой беды.
БЫВАЕТ, ГОВОРЮ СЕБЕ: «ВСЕ!»
Но со временем это проходит. Мне повезло, что я был на войне, но это не стало моим основным занятием. В среднем у меня один-два выезда в год, то есть месяц на войне. Это оптимальная пропорция экстремальной и нормальной работы. Для тех, кто находится в зонах конфликта все время, например фрилансеров, есть риск серьезного посттравматического синдрома. Через полгода увиденное может вернуться ночным кошмаром. Это не как грипп, который вцепился в тебя и есть: оно живет где-то в подсознании, а иногда догоняет и кусает.
После первых съемок в зоне конфликта у меня была депрессия. Мне было немного за двадцать, и для человека, который вырос в не совсем свободном, но стабильном Советском Союзе, это был шок. Впервые я увидел армию, которая стреляет в людей, в январе 1991 года в Вильнюсе. Мы оказались у телебашни, когда ее штурмовал российский спецназ. Во время съемок было еще нормально, но по дороге в Ригу, куда мы везли передавать материал, я был в настоящем шоковом состоянии. Это был первый раз, когда я видел убитых.
ДАЛЬШЕ — ЛЕГЧЕ
После того, как видел войну, странно чувствуешь себя в стране, где все нормально. Но впоследствии привыкаешь. Хуже журналистам, которые снимают войну нон-стоп в своей стране. У них нет выбора. Когда мои коллеги из Югославии снимали протесты против Милошевича, это был драйв — народ выступил против диктатора! Совсем иначе было, когда началась бомбардировка НАТО. Я в командировке, а они у себя дома. Понимаете разницу?
Я счастлив, что эти поездки сделали мою журналистскую карьеру интересной, но не стали травмой. Кстати, семья, ребенок играют большую роль. Это то, ради чего ты живешь. Когда работа — это то, что ты очень любишь, но не единственное, что имеешь в этой жизни, это дает возможность не сойти с катушек.
ВОЙНА — ЭТО НЕ ЗРЕЛИЩЕ
Мы продаем не зрелище, а историю. Хотя среди журналистов, особенно молодых, действительно много таких, которые воспринимают войну как зрелище и возможность заработать, продав кадры. Почти никто из них не задерживается в серьезной журналистике надолго.
Мне плохо, когда снимаю людей, лишенных своих жилищ. Вряд ли я могу им чем-то помочь, а сам через несколько дней буду дома. Чистый. Неголодный. Честно говоря, я когда-то серьезно думал, не сменить ли эту работу на деятельность в гуманитарной миссии. Но тогда еще не созрел до такого решения, а затем как-то прошло. К тому же, мы тоже выполняем определенную миссию: никто бы не знал о многих людях и их страданиях, если бы этого не показали.
Я должен думать о последствиях для тех людей, которых снимаю в зонах конфликта. Если я понимаю, что снятое мной угрожает чьей-то безопасности, я или вообще не буду делать материал, или найду способ не навредить. Например, не буду показывать вещи или планы, которые помогут опознать местность. Или буду снимать интервью против солнца, чтобы затемнить лицо. Со временем я понял, что никакая история не стоит человеческих страданий, а особенно — смерти. Главная задача в этой работе — не навреди. Это не так серьезно, как у врачей или военных, но близко к тому. К счастью, в моей карьере не было ситуаций, когда бы я нанес кому-то непоправимый вред.
УЧИМСЯ НА ОШИБКАХ
Если ты перфекционист в работе, будешь всегда иметь ощущение, что что-то можно было сделать лучше. Где-то кадр мог быть другим, а где-то могло быть больше материала. Плюсом этого неудовлетворения является то, что ты постоянно учишься на своих ошибках. Я терял камеру, попадал в аварию, но это не то, о чем я жалел по-настоящему. Иногда, напротив, жалко, что что-то не сделал. Не снял материал о молодом талантливом художнике в Грузии, а затем уже никогда о нем не слышал. Мог бы намного больше спросить у Дудаева, когда снимал в Грозном, если бы знал, что это его последнее интервью. Во время боев в ливийском Сырте мы могли снять последние кадры Каддафи — боевики нас об этом предупредили. Пока они везли нас на место, мы разминулись с ним буквально на полчаса. С другой стороны, если бы я снял его казнь, я жалел бы об этом. Мне бы казалось, что они сделали это на камеру.
ОДИН КОНФЛИКТ. ДВЕ СТОРОНЫ
С перспективы лет наш взгляд на событие, который казался правильным, может оказаться ошибочным. В Reuters это решается просто: действует жесткая привязка к стандартам, которые требуют незаангажированности. Мы подаем зрителю то, что видели наши глаза и зафиксировала наша камера. Стараемся снимать конфликт с обеих сторон, что позволяет сбалансировать картинку.
В агентстве, на которое ссылаются медиа всего мира, какой-либо субъективизм неуместен. Не может быть так, что мне не нравится Партия регионов и я буду показывать их так, чтобы они выглядели алкашами, или наоборот — не терплю «Свободу» и сделаю из них сборище нациков.
Хотя такая заангажированность чаще всего несознательна. В грузино-абхазском конфликте я сначала снимал с абхазской стороны. У меня возникла определенная симпатия к абхазцам. Их бомбили, обстреливали. С кем-то я дружил, делил еду, у кого-то жил, кто-то меня куда-то возил, что-то показывал. Потом я перешел линию фронта и понял, что война со всех сторон выглядит одинаково. Их тоже бомбят. Над их женщинами тоже издеваются, мужчин берут в плен. Если ты хочешь влиять, а не информировать, надо заниматься другим делом: политикой, а не журналистикой. Журналистика информирует.
ТАРАС ПРОЦЮК НЕ МОГ ОСТАВАТЬСЯ РАВНОДУШНЫМ
Это раскрывает его с очень хорошей стороны. Мы снимали в Грозном, в Чечне. Там были целые районы, отрезанные от мира. У нас, одних из немногих, была бронированная машина. Остановились на площади, которую все тогда называли «Минутка», — более-менее спокойном месте для журналистов в городе, где остальные улицы были под обстрелом. Чеченцы увидели нашу машину и попросили, хотя могли просто ее забрать: «У нас есть мешки хлеба, мясо, а у вас — бронированная машина. Там люди уже несколько дней ничего не едят. Завезите!». У нас с Тарасом был серьезный разговор о том, должны ли мы вмешиваться в чужую войну. Это было опасно. Но Тарас с еще одним польским коллегой таки поехали, а я остался снимать. Потом мы иногда вывозили женщин. Если можешь помочь, тогда это святое.
