В позапрошлую пятницу материалом Максима Стрихи «Виталий Стриха: портрет физика на фоне времени» мы начали публикацию серии статей из рубрики «Расскажи о своем отце». Напомним, в марте «День» призвал своих читателей совместно, через отдельные личные истории сформировать портрет украинца, а заодно — и портрет ХХ века в национальной истории. Ведь прошлое невозможно постичь, а тем более — воспроизвести, читая только школьные учебники. Его нужно пережить, проникнувшись судьбами других и рассказав свою историю. Поэтому присоединяйтесь к инициативе «Дня». А сейчас предлагаем вам рассказ об украинском крестьянине — человеке с юмором, характером, тонкой иронией и народной мудростью.
Из обнародованных сейчас сведений о Голодоморе 1932—1933 годов немало знаем о всевозможных преступных инструкциях, направленных против украинского крестьянства, приведших к сознательному истреблению миллионов ни в чем не повинных людей. Знаем и о прямых директивах чекистам и созданным по указанию Сталина комиссиям по вопросам хлебозаготовок: принимать непосредственное участие в поисках спрятанного зерна, возглавлять борьбу с «коварным классовым врагом — кулачеством». Неопровержимым для меня является и то, что центральная украинская власть в действительности не была украинской — среди ее представителей преобладали две неукраинских национальности, которые и определяли интернационализм как революционную идеологию и практику. Местные же украинские чиновники — и здесь тоже нужно быть честными — были вольными или невольными исполнителями распоряжений режима и относительно раскулачивания, и относительно преступного выгребания последних зерен у своих односельчан. Из частых рассказов точно знаю, что на нашем углу незаурядную активность в реализации политики центра проявили соседи — члены комбеда. Еще в 1918 году всероссийский центрисполком, вроде бы заботясь об интересах широких народных масс, принял декрет о создании комитетов малоимущих или бедняков. Те «комбеды» и стали опорными пунктами «диктатуры пролетариата» на селе.
Особенно родители выделяли двух — «безногого» и «усатого». Из-за этого оба долгое время были у меня словно «на прицеле». Хотя первый имел довольно красивую фамилию — Добровольский — и, глядя, как трудно преодолевает он на своей деревяшке каждый метр заболоченной улицы, я нередко по-человечески сочувствовал ему. А над усатым, которого я потом практически ежедневно видел, когда он любил, склонившись на плетень, внимательно наблюдать за улицей, состоялся суд справедливости, который ему и в страшном сне не мог привидеться.
Идя от дома к дому, компания экспроприаторов пожаловала и к нам. Сначала к отцу: «Показывай, что имеешь». — «Так все же уже забрали. Что же показывать?» — «Ну, смотри, чтобы потом не пожалел!». Рыскали по всему двору. Обыскали, обнюхали все, что только можно. Что-то забрали под сопровождение маминого плача, но когда потянули последние полмешочка гороха, мама схватила меня и с криком бросила в тот же мешок: «Забирайте и его. Чем я его буду кормить?!» Маму можно понять: одного ребенка она уже потеряла. В Национальной книге памяти жертв Голодомора по Черкасской области среди 290 умерших в нашем селе (т. 2, стр. 224) значится и мой младший брат Степан: «ребенок, 1 год, (умер) 21.01.1933 р., от слабости». Надрывный детский плач и плач матери не произвели на «комиссаров» никакого впечатления. Меня выбросили, мешок забрали. А вечером прибегает посыльная из сельсовета за отцом: в клубе полно народа, а концерт не начинается, ведь нет главного «артиста». Оказывается, папа играл бедного казака Назара Стодолю в очень популярной тогда пьесе Тараса Шевченко. Здесь уже мама отвела душу: «Только через мой труп!..» Материнское и, по-видимому, неосознанное гражданское естество необразованной женщины бунтовало против произвола. Трижды приходили разные посланцы, но пока не принесли ту спасительную сумку, мама отца не отпустила.
Потом, уже во взрослой жизни, я расспрашивал отца: как это он, с двумя с половиной классами ЦПШ (не путать с Центральной партийной школой!), играл классику, да еще и главного героя? Юморист-отец улыбался и совершенно серьезно объяснял: «Ты знаешь, все очень просто: у меня среди парней была лучшая серая меховая шапка... С того все и началось...» В этом эпизоде — весь мой отец. Иронично улыбающийся, компанейский и доброжелательный, немного наивный, по-народному мудрый, может, даже хитроватый. Я на самом деле помню ту шапку, а чернявый чуб и глаза карие дала природа — что еще нужно? Но меня такое простое объяснение не устраивало. Я хотел понять, как это малообразованные, бедные люди, невольники в сущности, в такие драматичные годы разыгрывали «драмы» на сцене, развлекали себе подобных, даже заставляли с собой считаться, сколько могли — отстаивали свое достоинство. Вспомним гордого Стодолю: «Я гетману никогда не кланялся». А, с другой стороны, те «развлечения», понятный народу социально-бытовой конфликт, фольклор от самой земли соединяли их с героями пьесы, помогали мужественно выдерживать житейские невзгоды и своеволие власти. Я только сейчас понимаю, что в определенных условиях из отца мог быть хороший артист. Нужно было видеть, как он менялся, буквально перевоплощался, когда вставлял в разговоре какое-то остроумное, смешное слово или шутку и чувствовал, что оно срабатывает, что собеседники клюнули на него: выражение лица становилось добродушным, мягким, а глаза светились как-то особенно человечно и искренне. Казалось, что он жил именно ради этих нескольких мгновений взаимного счастья...
А на следующее утро разыгрался другой спектакль. Кто-то донес, что сам «усатый» скрывает зерно от своей советской власти, да еще и в больших количествах. Информация была точной. Ватага «искателей» уверенно направилась на огород соседа, потыкали прихваченными металлическими щупами и радостными возгласами позвали на помощь тех, кто оставался на улице. Спустя какое-то время уже выносили мешок за мешком, пока не набили подводу доверху. Вот у местных чекистов был урожай! Это был выстрел в своих. Неожиданный, но поучительный. И рана была, по-видимому, глубокой.
С тех пор дед Терен уже не шастал по улицам и подпирал теперь не столько советскую власть, как собственные ворота. Нормальный, представительного вида мужчина, таинственно улыбающийся, он вовсе не напоминал того динамического, жесткого, провластного слугу, который так упорно исполнял миссию изъятия «излишков продовольствия у несознательных элементов». Каждый раз, увидев соседа «на воротах», я поневоле возвращался к семейным воспоминаниям и подавлял в себе активную «классовую» неприязнь к «революционеру». Но впоследствии все как-то поутихло, и он даже присоединился к большой группе приближенных, когда меня по сельской традиции массово и шумно провожали в армию.
А отец мой после голодных лет стал комбайнером. Одна землячка, киевлянка теперь, вспоминала, что он был добр к людям, помогал по возможности прихватить какую-то малость зерна для детей. Так как смолоду знал цену хлеба и цену колхозного трудодня.
Но, несмотря на нелегкую жизнь, сохранил чувство юмора.
Запомнилось, как после какой-то поломки в поле прилетел на легковушке эмтээсовский директор и стал сгоряча распекать рабочий люд за простой. Те пробовали объяснить, что ждут ремонтников, какую-то деталь должны подвезти, но тот словно ничего не слышал.
— А трактор чего стоит?.. — свирепствовал «хозяин».
Огорченные механизаторы примолкли, а отец ни с того ни с сего, спокойно так:
— Проблема есть, товарищ директор.
— Какая еще проблема?
— Но он сесть не может. Вот и стоит...
— Кто сесть не может?
— Да трактор же, трактор...
— Что?! — не то спросил, не то возмутился начальник, и вдруг резко, что было мочи, плюнул себе под ноги, рванулся к машине, и только густая пыль аж до самого села свидетельствовала о его впечатлении от встречи с рабочим классом.
Недаром же говорят: жизнь — это театр. Какой-то невидимый режиссер раздает роли. Кому — главную, а кому — что останется. А играет каждый, как может.
