Прошедшая теленеделя была тематически очень разнообразной. Естественно, новостийные сюжеты всех телеканалов не обошли вниманием президентские выборы в России, но тут как раз ничего интересного и не было. Все, как в адаптированном анекдоте про лису и ворону, — лиса без лишних комплиментов задала вороне, чей клюв был занят сыром, один конкретный вопрос: «Ты будешь голосовать за Путина?». Ворона после недолгого внутреннего сопротивления сказала: «Да». Сыр выпал, а ворона резюмировала: «Да» или «нет», результат был бы тот же». Кстати, Путину было посвящено и «Двойное доказательство» («1+1»). Но получилось оно слишком уж легковесным и малодоказательным. Да, московской оппозиционной журналистке дали сказать, что Путин — это очень плохо, что народ простил ему и «Курск», и «Норд-Ост» за… 180 долларов средней зарплаты, что имперские планы российского президента еще дадут о себе знать, потому что, как выразились ведущие, «авторитарному режиму грустно на своей территории, поэтому он стремится к клонированию». Все это так. Но почему Россия так полюбила Путина, что он угадал (или за него угадали), кто его сделал (или, все-таки, он сделал себя сам), какие ожидания российского народа воплотил, произошло это интуитивно или по расчету? И совсем не понятно, почему в эксперты темы выбрали далекого и обиженного Березовского? В общем, увы, ничего нового ни ведущие, ни гости программы нам не сообщили.
Несколько сумбурным получился и выпуск «Я так думаю» («1+1»), посвященный протестным, неформальным формам молодежного самовыражения. Речь шла о внешних признаках протеста, очень популярных до и во время «перестройки». Люди среднего возраста получили возможность поностальгировать, вспомнить свою панковскую или прочую «неформальную» молодость, рассказать, против чего, собственно, тогда пытались протестовать, что в том обществе их раздражало и как внешне (в одеждах, прическах и лексике) это проявлялось. Вспомнили и о том, что во время определения будущего страны, на пороге ее независимости, именно представители неформальных субкультур первыми вышли на улицы и заявили о своем желании жить в другом государстве. Многие неформалы ушли затем в политику, многие очень быстро из нее вышли. Тем не менее, неформалы были «яркой краской» в серой однотонности общества, дополнительной общественной сигнальной системой. Теперь говорят, что протест против одномерности — нормальное состояние, свойственное молодости. Поиск в юном возрасте новых измерений, символов и форм, идей и путей — гарантия развития, незакисания общества; юношеский максимализм и свежесть восприятия — необходимое условие общественного равновесия. Без них, ершистых, которым еще не все равно, было бы не просто скучно — было бы опасно одномерно и пессимистично. Но во что превратились сегодняшние молодежные движения, с кого лепят себя сегодняшние молодежные лидеры, чего хотят, и почему их одногодки позволяют им говорить от имени молодежного большинства? И есть ли оно, это молодежное большинство, и как сегодня реализуется молодежный, естественный протест? Неужели свобода в выборе одежды (по средствам) и цвета волос — это все, что нужно для самоутверждения? Или образовавшаяся пустота, занятая попсой (во всех смыслах этого определения), — то, чего хотели родители нынешней юной поросли, когда считали себя неформалами?
О формах творческого самовыражения во внешне благополучной Европе шла речь в первом выпуске нового цикла документальных фильмов «Новый Старый Свет» («СТБ»). Авторы решили рассказать о последних 50-и годах континента на примерах личной жизни и опыта ярких представителей европейской интеллигенции; о том, почему Европа, раздираемая некогда войнами и стереотипами, пришла к объединению. В первом фильме цикла о времени и о себе рассказали культовый французский писатель Фредерик Бегбедер и венгерская легенда мирового кино Миклош Янчо. Бегбедер признался, что даже при существующей французской «книгомании» идея зарабатывать на жизнь писательством довольно опасна, что современный французский роман — или о любви, или о себе, или о политике. Что наша цивилизация вошла в эпоху желаний, в которую никто не может быть счастливым, потому что это эпоха без идей, эпоха нигилизма, эпоха руин, потому что она абсурдна. В принципе, это понятно и нам. А вот то, что в Европе делят историю на до и после 1968-го, до и после Праги, это удивило. Оказывается, пражские события стали своеобразной точкой отсчета, точкой переосмысления и дум о будущем Европы, что тоже нас объединяет. Культовому французу скучно жить в мире, «в котором никто никого не держит», поэтому он не верит в любовь, хотя и считает себя романтиком. Совсем иначе видит свою жизнь венгерский кинематографист. Его поколение в его стране существовало, по его же признанию, либо во время войны, либо ожиданием войн. «Мы просто старались выжить», — скромно заметил Янчо. Он считает, что «европейцы слишком эмоциональны, чтобы отказаться хоть от части своего прошлого», и, несмотря на возраст и пережитое, в его интервью не было и намека на пресыщение жизнью.
О том, кто в нашей стране является носителем идей и выразителем устремлений нации, что такое национальная элита, и чувствует ли она свою ответственность перед народом, пытались «подробно» разобраться в студии у Дмитрия Киселева (ICTV). Оказалось, что до сих пор, хотя написано и сказано об этом немало, ясного понимания того, кто же составляет эту элиту, нет. Истэблишмент, то есть «те, кто наверху», не всегда и не обязательно «элитарны» по сути. Элита не укладывается «в горизонталь», а «верхние» — не всегда, далеко не всегда, — лучшие. Что и говорить об ответственности, хотя, как точно отметили участники дискуссии, народ — он тоже не только объект. Поэтому ответственность меньшинства, концентрирующего и вырабатывающего идеи, и большинства, которое тоже не должно быть массой, — взаимна. Пока же можно говорить только о взаимной безответственности: соотношение проголосовавших за время передачи телезрителей, верящих и не верящих в продуктивность национальной элиты, — один к десяти. Но активность, с которой граждане высказывались на этот счет, свидетельствует о том, что им это хотя бы не безразлично.
