Идея «Свечи в окне» возникла у Джеймса Мейса не вдруг и не случайно. Внимательный читатель, по-видимому, заметил, как часто и с каким возмущением писал Джеймс о массовых действах — парадах, демонстрациях, маршах, практикуемых в Совдепии, приукрашивавших и очеловечивавших уродливое лицо режима. Возвращаясь с церемоний по чествованию памяти жертв Голодомора, а они хоть и не часто, но все же происходили, он жаловался, что в независимой Украине отсутствуют человечные ритуалы, на которых главными действующими лицами были бы не ораторы с микрофонами, а сами люди. Это его волновало, потому что казенщина при чествовании памяти жертв такой трагедии убивала и живое слово, и дух подобных мероприятий. Мы часто об этом говорили. Как-то, когда я читала ему Шевченко, о чем он часто просил, Джеймс, листая офорты Кобзаря, увидел знаменитый автопортрет со свечой. Тогда мы проговорили до утра. Потом он хватался за телефон, говорил, убеждал. Напрасно. Его никто из коллег не понял. Напрасные фантазии, сказали и мои друзья.
• Дальше была тяжелая болезнь, а когда он вышел из больницы и еще весь в бинтах, почти не держась на ногах, все же поехал в Верховную Раду, чтобы выступить там с короткой речью о важности восстановления исторической памяти. Именно тогда он озвучил идею о чествовании памяти павших в годы Голодомора свечой в окне, объединительным огоньком для всех поколений, «мертвих і живих, і ненарожденних». Кто-то хлопал в ладоши, коммунисты, как обычно, выделились со своей кричалкой «Янки прочь из Украины». После он был приглашен в офис В.А. Ющенко, где опять повторил свою идею о свече, которую украинцы должны были бы зажигать в окнах своих жилищ в День скорби. Он озвучил ее уже не в первый раз, не слишком надеясь на понимание, но в тот день над собравшимися, по-видимому, пролетел какой-то светлый ангел. Виктор Андреевич буквально выхватил ее из течения и сразу развил в масштабный проект. Одновременно подхватила эту идею газета «День», это была долговременная масштабная акция, сопровождавшаяся глубоким бурением исторических пластов с привлечением лучших ученых, украинских мыслителей. Поддержала акцию только газета «Слово Просвіти». Многочисленные обращения «Дня» к своим побратимам по перу утонули в глухом море молчания. И все же газета практически самостоятельно смогла пробудить сознание многих украинцев, несмотря на поток клеветнических материалов, рекой хлынувших в медийное пространство Украины, и на безумное сопротивление значительной части парламентариев и политиков. Сегодня надо сказать честно — большей ее части. Так или иначе, уже в ноябре 2003-го Ющенко провел на Михайловской площади первое массовое чествование памяти жертв Голодомора 33-го. И загорелись свечи в окнах киевлян. Это возмутило общественность, но не прессу, кроме, конечно же, газеты «День», пристально следившей за всеми событиями. Всего несколько фотографий в прокучмовских изданиях, короткие репортажи на телевидении. Власть не игнорировала эту тему, но и не заостряла. Факт гибели миллионов украинцев от спланированного искусственного голода должен был остаться пусть раздражающим, но все же просто фактом наряду с другими трагедиями, которых так много на нашей исторической ниве. Ведь что там выделять — уничтожение Батурина и Запорожской Сечи, гибель студентов под Крутами или депортацию крымских татар, расстрел украинского возрождения или кровавый коллапс Второй мировой. Оказалось, что об этих и многих других событиях можно говорить вот так, через запятую. В этом перечне между запятыми пытались зажать Голодомор. Главное, какие акценты расставлять в преамбуле и выводах.
• А Джеймс после операции, тяжелобольной, в неизменном корсете в этом году, по-видимому, обернулся вокруг земного шара. Италия, Франция, США, непрерывные его обращения, непрерывные выступления, конференции, интервью. А по ночам — колонки для «Дня». Главное — добиться признания Голодомора в Украине актом геноцида. Он осознавал, с какой силой он имел дело. За всеми международными событиями, приуроченными к 80-ой годовщине украинского Голодомора, пристально следила Москва, и везде, где появлялся Мейс, появлялись и ее эмиссары. Так было в итальянском Винченцо, где научное сообщество мира, лучшие умы по вопросам геноцидоведения приняли общее заявление о том, что Голодомор был искусственным, спланированным, что он был геноцидом. Поддержал Совет Европы, не подписал только Посол Украины в Италии. Так было в Вашингтоне, когда после выступления Джеймса в ООН было отменено большинство запланированных мероприятий. Украинская власть пятилась, из Москвы раздавались грозные заявления. На самого Джеймса российские т.н. ученые навешивали каждый раз все более черные ярлыки. Так было в Нью-Йорке и Париже, когда всякий раз появлялся какой-то увешанный регалиями научный работник и разглагольствовал о недоказанности, отсутствии фактов. Джеймс вернулся в Украину окрыленный и в то же время подавленный. Потому что одно дело бороться с давним и хорошо ему знакомым противником — российской исторической псевдонаукой, другое — с самими украинцами и их властью. Притом опираясь только на одно издание. Другие были озабочены выполнением указаний из пресловутых «темников». Словно заклинило.
• И все же он считал свои поездки успешными, в западном научном мире начало понемногу светать, он видел все признаки того, что западная, в том числе американская, славистика начинает избавляться от влияний проимперской русистики. Появился мощный круг его единомышленников, и этот факт мог повлиять на ход последующих процессов. Он с порога начал надиктовывать свой план последующих действий. Куда обратиться. Как действовать. Он считал, что вопрос признания миром украинской трагедии — один из фундаментальных принципиальных вопросов, который стоит перед украинскими гуманитариями. Потому что Голодомор — центральный пункт украинской истории, но это горький упрек и всему миру. Погибли миллионы, и мир видел это и промолчал. Умалчивание этой трагедии поставит крест на государственнических амбициях Украины как государства и на самоосознании украинцев как нации, потому что это момент излома ее духовных и ментальных опор. Оттуда ответвляются большинство ее проблем. И преодолеть их можно только достучавшись до сердца и ума каждого украинца, которые привыкли считать, что родная история — это что-то слишком опасное, за сто заточают, истязают, убивают. Его теорию постгеноцидного общества до сих пор немало даже серьезных научных работников воспринимают с предостережением, мол, этот странный американец хочет насадить комплекс вечной боли и вечной травмы. Но нет, боль — симптом того, что организм жив и еще не все потеряно. Постгеноцидный синдром — это когда не болит, потому что пошло омертвение всего организма, прежде всего души...
• Когда меня спрашивают, почему Джеймс Мейс приехал в Украину в лихие 90-е и здесь мыкал беду, я в своих ответах сразу перехожу на его статьи, на те проблемы, которые он перед собой ставил, которые пытался решить. И конечно перехожу к главной теме его исследований — Голодомору. Я хорошо знаю, чего от меня ожидают, и пытаюсь все же как-то объяснить, что и общественная, и личная жизнь его была завязана на единственном — работе. На улице, дома, днем, ночью мы обсуждали его следующую статью или очередную украинскую проблему, другое его не интересовало. Ни что он ест, во что одевается, когда он спит, даже его собственное здоровье, даже жизнь не имела никакого значения, если речь шла о какой-то статье, студентах, которых он опекал, конференции, на которой он должен выступить, письмах, которые он должен написать. Это был ритм предельного ускорения, в конце его жизни я чувствовала в этом что-то зловещее, но Джеймс был слишком властным, слишком неуступчивым человеком, если речь шла о его работе. Остановить его было невозможно. Его работой была Украина. Он чувствовал свою прямую обязанность предупредить, объяснить, научить, ведь он владел научным инструментарием, ни тогда, ни сегодня недосягаемым еще нашим ученым, политикам. Сегодня мы имеем буквально камнепад информации из архивов, первоисточников, фактографическая база нарастает, однако затерян универсальный ключ, который бы дал нам возможность подняться над информационным полем и осмыслить, что произошло с Украиной и почему? Не только в 30-х годах прошлого века, а сегодня. Здесь. Теперь. И мы будем снова и снова возвращаться к его трудам.
• События 2004-го, когда его не стало, настолько врезались в память, что иногда я просто переживаю их, переосмысливаю, минута за минутой, слышу его голос, запах вечного кофе... Я не заметила, какая тогда была погода, наступила уже весна или нет. По-видимому, и по сторонам не оглядывалась. Тогда еще не было даже Помаранчевой революции. Она вспыхнет где-то через полгода. Не было тогда даже поляризации общества на сине-белых и оранжевых, Джеймсу вместо апельсинового сока в магазине протягивали томатный. Не было даже Северодонецка, где выступила политическая сила, четко направленная на раскол страны. Не было нового Майдана и Небесной сотни. Тогда еще не было войны. Однако ее приближение я остро чувствовала в своей квартире, беспомощно наблюдая за мужем, который метался от компьютера к своему письменному столу и все проговаривал и проговаривал со мной, что можно сделать в этой ситуации. Он чувствовал всю опасность прихода к власти команды Виктора Януковича и четко осознавал, что на Украину надвигается криминал во всей его силе и нахальности. Что эта сила попробует привести Украину под руку Москвы и это будет национальной катастрофой. «Будет кровь, опять кровь», — повторял Джеймс. Почему-то он был уверен, что украинцы не допустят к власти явно пророссийскую, к тому же настолько криминализированную силу. Я же наблюдала за сонным царством политикума и думала наоборот. Была почти уверена, что украинцы никогда не поднимутся на прямое сопротивление коррупции. Криминальная психология уже пронизала всю структуру общества, и даже те, кто не совершил никакого правонарушения, были готовы при первой возможности переступить все нормы закона и морали. Это витало в воздухе. Взяточничество, обман — с этим Джеймс сталкивался на каждом шагу, ведь он был американцем, поэтому, заслышав его акцент в магазинах, государственных органах, больницах, через ад которых прошел мой муж, у всех в глазах включался счетчик. Денег у него даже не просили, а грубо требовали, ведь что он такое, зачем он здесь, в Украине, если не одаривать, не сеять доллары? Все это видел и Джеймс. Но видел и другое. Видел своих студентов, аспирантов, слушал разговоры в трамваях, троллейбусах. Он все-таки видел новую Украину, безгранично верил в здоровые силы народа, в его будущее. Чувствовал, что что-то назревает, но жаловался, что национальная сознательная украинская демократия еще не готова возглавить процесс созидания государства, что она стремительно сдает свои позиции. А только она может дать идеологическую и духовную почву строительству новой Украины. И снова и снова обращался к молодежи, писал о ней, будил, предостерегал.
• Много слов, ежедневно повторяет мне, как много слов. Как умело они заговаривают Украину. Это он о политиках, которые так много обещали, так талантливо говорили. И никто, никто, каждый раз повторял Джеймс, не говорит правду, что Украина на пределе, что время для расшатывания закончилось. Что надо собирать камни, надо заниматься государственным строительством. А краеугольный камень любого государства — это язык, история, религия. Он еще успевает написать короткую статью для газеты «День» в защиту украинского языка. Это его последняя публикация. Последний огонек, который он протянул нам. Последний огонек, который он зажег над павшими украинскими крестьянами, замученными деятелями науки и искусства, около которых он нес свою вахту как ученый и как человек. Как настоящий украинец.
