Масс-медиа, кроме сугубо партийных, должны быть объективными. С этим, кажется, никто не спорит, но практически все добавляют: «И иметь свою позицию». Поэтому в среде украинских журналистов периодически загораются дискуссии относительно того, как именно понимать беспристрастность СМИ, с одной стороны, и их заангажированность — с другой. Дискуссии добавляют обороты и многочисленные случаи неприкрытого манипулирования фактами, которые встречаются не только в отечественных СМИ (собственно, слово «встречаются» здесь слишком мягкое — идут плотным косяком), но и в весьма респектабельных западных. Не буду приводить примеры — каждый читатель «Дня» может сам вспомнить их достаточно. Но проблема не столько в преднамеренном искажении фактажа или жонглировании им, сколько в самой сущности объективности журналистики. Так как без этого она теряет свой общественный смысл, свою миссию. Но само по себе декларирование принципов непредубежденности и беспристрастности, по сути, ничего не дает.
Действительно: что такое «беспристрастность журналистики»? В буквальном смысле слова — это явление, которого не может быть, это — нонсенс, поскольку в системе определенных человеческих отношений, которые подлежат освещению, журналист не является ничтожно малой величиной, хотя и может к этому стремиться. Он включен в эти взаимоотношения, даже когда является чистым наблюдателем то ли на месте событий, то ли с расстояния, временного и пространственного; он — одна из сторон многосторонних связей, то ли реальных, то ли идеальных. Физика микромира ХХ века доказала: наблюдатель, от которого объект абсолютно независим, — иллюзия. Мы видим то, что возникает, проявляется в ходе взаимодействия субъекта с объектом, а не иначе. Поэтому характеристики объекта зависят от того, каким именно способом мы его исследуем. Это касается и макромира, и, тем более, мира социального. Хотя, понятно, сказанное не означает, что субъект не имеет своих определений, а объект — своих. Но раскрывается все во взаимодействии. Как заметил еще Иммануил Кант, вещи самой по себе мы не знаем, и знать не можем. Мы знаем только то, что способны «потрогать» — или руками, или умом,— то, что отзывается на наш запрос. Или не на наш запрос персонально, а на чей-то, с кем (или чем) мы контактируем — иногда через очень длинную цепь опосредований. Хотя существование вещей как таковых, самих по себе, Кант никогда не отрицал, как и возможность познавать их.
Стоит добавить, что «факт» (точнее, система фактов), на который ссылается беспристрастная журналистика и которым так гордятся, как доказательством своей объективности, — это не реальность сама по себе, не просто ее часть, а ее фрагмент, выделенный определенным субъектом на основе его знаний, умений, целей, инструментов (идеальных и материальных) и ценностных установок.
Наконец, и сам человек, и его бытие — это объективность, это не что-то внешнее относительно мира, не отстраненное наблюдение процессов; можно воспользоваться социологическим термином «включенное наблюдение», которое точнее всего передает миссию журналиста, причем мера такой включенности может быть разной, очень разной, но никогда — нулевой.
Поэтому самая беспристрастная, самая непредвзятая, самая-самая-самая... журналистика — это... нет, это не миф, это скорее метафора, которая обозначает стремление честно служить делу информирования общества. Однако такая журналистика может быть превращена и в составляющую новейшей мифологии, когда отстраненность СМИ становится самоцелью, а вещи не называются своими именами.
Наблюдатель, который стремится быть беспристрастным, максимально непредубежденным и осветить событие с разных точек зрения, максимально всесторонне — это результат развития определенной культуры, а именно евроатлантичной, успешно имплантированный и переосмысленный в ряде восточных культур, это продукт определенного уровня цивилизационного развития. Наконец, это определенная ценностная ориентация, которая направлена на беспристрастность и взвешенность, следовательно, она по определению не является сама по себе беспристрастной.
А та форма, в которой воплощается объективность на стороне субъекта, является образом или идеей, которые тем богаче и тем объективнее (если идти по Гегелю), чем больше в них содержится субъективного, но не произвольного, а подчиненного ритмике общего вектора общественного прогресса — свободе.
Наконец, сложные системы (а общественные системы относятся именно к таковым) развиваются нелинейно, в них действуют очень неоднозначные зависимости, в том числе, и от информации. А масс-медиа — это и общественный коммуникатор, и информатор. В определенных точках развития систем — точках бифуркации — нельзя сказать, каким именно путем будет развиваться эта система. Не потому, что наши знания недостаточны, а потому, что это невозможно в принципе. В абсолютном большинстве случаев мы никогда не узнаем, что именно стало решающим фактором в выборе того или иного варианта развития, но можно допустить — нередко этими факторами становятся именно журналистские новообразования (то, чего до этого не было), транслируемые масс-медиа. И сколько здесь не ссылайся на «принцип беспристрастности», а история уже двинулась дальше...
К тому же реальность такова, что Украина живет, по крайней мере, с начала 2000-х — в атмосфере информационной, точнее, дезинформационной войны, которая ведется по всем правилам под освящением спецслужб одного соседнего государства всеми ее дочерними структурами внутри нашей страны и за ее пределами, со всеми добровольными и штатными идеологическими сексотами...
Можно, конечно, делать вид, что признание такой войны — это «конспирология», это чьи-то безумные выдумки, это не взвешенные утверждения, но не слишком ли рискованно играть в шахматы с теми, кто привык играть только в «Чапаева»?
За свидетельствами реальности такой войны (неоколониальная информационная агрессия — не выдумка украинских националистов, а понятие мировой политической науки) не нужно далеко ходить. Возьмем такие свидетельства из чисто культурной области, к тому же несобственно-украинской. Скажите, давно ли вы видели на «нашем» телевидении белорусскую группу «Стары Ольса» или слышали на «нашем» радио (в обоих случаях не суть важно, государственном или частном) рок-оперу Александра Градского «Мастер и Маргарита»? Целенаправленно прервать коммуникацию с «высокой» культурой России и Беларуси, оставив только уровень не выше «Алка-галка-два-струна» — это и есть информационная война против укрепления современной украинской нации. Потому что нация, как сообщество свободных граждан, — это смертельная угроза для кланово- олигархической системы — как отечественной, так и сформированной у соседей.
Но и без такой войны проблем хватает. И у нас, и в мире. В мире, например, продолжается своя война: исламистской уммы, то есть сообщества радикальных сторонников джихада, с христианской цивилизацией. Но, повторяю, и без войн проблем хватает — причем основополагающих, глубинных.
Поэтому, если попробовать от этого метафизического экскурса вернуться на грешные просторы практической журналистики, то получится в целом очень простая вещь: все зависит от профессионализма и ответственности работников СМИ, как печатных, так и электронных, от их интеллекта и нравственности. Вот и все. А игры в формулы «журналистики не от мира сего» становятся в нынешнем мире весьма опасными. Конечно, существует еще и такая плохая вещь, как произвол собственников СМИ, и принцип беспристрастности играет роль более-менее эффективной защиты от этого произвола. Под этим углом зрения все, написанное выше, — крамола и предательство интересов журналистского корпуса. Однако не был ли прав Сартр, говоря о тех, кто пишет прозой, которая всегда ангажирована и небеспристрастна: «Нас могут упрекнуть, что мы придаем себе излишнее значение, ведь только ребенок может надеяться, что можно изменить что-то в движении мира. Мы ответим, что у нас отсутствуют какие-либо иллюзии, но, во всяком случае, некоторые вещи надо сказать хотя бы для того, чтоб смотреть без стыда в глаза сыновей. Мы и не рассчитываем повлиять на Государственный департамент. Наши претензии куда более скромные — надежда повлиять на мнение наших сограждан». Речь идет не о рекламе политических партий, а об отстаивании и защите свободы. А для этого нужно называть вещи своими именами, несмотря ни на что.
Называть вещи своими именами — это очень субъектный поступок. Потому что он нередко требует не только усилий, но и мужества. Пробиться к настоящему имени (или удачно назвать объект) нелегко, во время этих действий неизбежно возникает много ошибок. Значительно проще быть политкорректным и беспристрастным. Выразить мнение одной стороны, другой, вырезать лишние эмоции... А если они обе врут, эти стороны? Пусть по-разному, но врут? Или крайне некомпетентны?
Здесь возникает необходимость выйти за пределы беспристрастности. Так как иначе средство массовой информации превращается в орудие дезинформации. И хорошо, если журналист — такой дурак, что не разбирается в предмете. А если у него есть голова на плечах? Тогда он, очевидно, должен будет поступить, как Уолтер Кронкайт. Почти два десятилетия этот прославленный журналист был ведущим вечернего выпуска новостей канала CBS. И какие это годы были — 1960—70-е! Кронкайт был образцом выдержанности и объективности на телевидении, но он плакал в прямом эфире, когда рассказывал об убийстве президента Кеннеди, он не скрывал свой восторг во время высадки астронавтов на Луне (не знаю, это, по-видимому, рекорд — больше суток фактически непрерывного пребывания в эфире). Но, главное, он активно выступал против войны во Вьетнаме. Точнее, сначала он был ее сторонником как войны за демократию, но, побывав на вьетнамской земле, увидел: цель не оправдывает средства. Вьетнамские репортажи Кронкайта изменяли его самого, изменяли и общество. Даже президент Джонсон после этих репортажей отказался баллотироваться на новый срок. Сказать же, что Кронкайт испугался, что он был ярым пацифистом или человеком некомпетентным, не мог никто: ведь журналист во время Второй мировой войны был военным корреспондентом и, в частности, высаживался в Нормандии вместе с парашютистами прославленной 101-й дивизии...
И что интересно: ни тогда, ни когда разразился Уотергейтский скандал, Кронкайт не потерял репутацию объективного журналиста, хотя он был полностью заангажированным — именно по Сартру, как «солдат свободы». Интересно они там мыслили, на Западе, пока не пришло время всеобщего торжества постмодерна, политкорректности и беспристрастности, не так ли?
Но все равно, даже при нынешних беспристрастно-плюральных обстоятельствах, в Австрии или Германии никто бы не предоставил местному Бузине программу на одном из основных каналов с проповедью, что немцы и австрийцы — одна нация. И дело даже не в том, что Бузина — автор с очень своеобразной позицией. Дело в том, что он — человек некомпетентный. Как давно показал Иван Дзюба, инвективы против Шевченко Бузина «творчески позаимствовал» из киевской черносотенной прессы начала ХХ века. А в вопросах истории — не суть важно, украинской, российской или западной — он является не очень компетентным человеком.
Но пора ставить точку, хотя тема неисчерпаема. И рассматривать ее следует в одном ряду с основополагающими проблемами современного мира, который сегодня никак не может выпутаться из идеологий мультикультурализма, постмодернизма, антисексизма и тому подобное. Мол, все системы ценностей равны, все должны быть выслушаны, интересы всех транслируемы в общественное пространство. Но, если в обществе отсутствует иерархия ценностей, если все ценности считаются равнозначными, это — цивилизационная катастрофа. А если они неравнозначны, то должна идти речь о более сложных полифонических и диалогических системах, чем система сакраментального мультикультурализма; о куда более глубокой и креативной критике классического модерна, чем у тех, кто зовет себя постмодернистами (их идейные родственники, футуристы, в свое время «бросали Пушкина за борт корабля современности». Где те корабли?), а в журналистике — о куда более серьезном отношении к объективности, чем беспристрастность. Более того, находиться внутри события и быть вне его, вообще, быть вне «я», — это или маскировка, или фальшь, что я и пытался показать.
...Лет двести назад произошел такой казус. Старый ирокез увидел, как белый человек читает газету. С точки зрения ирокеза, это выглядело так: белый чудак надолго подносит к глазам какие-то большие куски бумаги, вышитые какими-то ритмичными узорами. Долго думал старый ирокез, что же это делается и, наконец, догадался: это белый человек лечит себе глаза!
Поэтому — представим, согласно принципу беспристрастности и равноудаленности, мнение ирокеза о печатном слове, как равнозначное мнению Сартра? Или все-таки объективность и профессиональность требуют действовать иначе?
