Корреспондент немецкого издания Die Welt Герхард Гнаук знакомый читателям «Дня» как автор комментариев и герой интервью о европейских и постсоветских делах. В прошлом году он делился своим опытом с участниками Летней школы журналистики «Дня». Герхард Гнаук — один из немногих европейских журналистов, который глубоко анализирует украинские процессы. В отличие от многих других, он замечает здесь не только убийц бездомных животных и дешевое пиво. В выпуске Die Welt от 1 июля 2012 года Гнаук опубликовал большое двухполосное интервью с легендарным бойцом УПА Мирославом Симчичем — о его 11 866 днях в ГУЛАГе. Важно, кроме прочего, то, что этот материал появился тогда, когда шум вокруг Евро-2012 еще не утих, а европейский интерес к Украине был «свежим».
Сначала пан Мирослав отбывал наказание в Магаданской области на Полярном круге: Как этот человек мог выдержать? Из-за цинги Мирослав Симчич потерял зубы. Ногти на его пальцах стали ломкими. Теперь он вспоминает о своей партизанской борьбе против советской власти, которая и стала причиной его ареста в 1948 году на 25 лет за «измену Отчизне» и «контрреволюционную» деятельность. В 1968 году, во время непродолжительного пребывания на свободе, он женился и вскоре снова был арестован и осужден. Цепь наказаний окончилась 30 апреля 1985 года — во время правления Михаила Горбачева.
«Вы спрашиваете, что мне давало силы? — обращается пан Мирослав к корреспонденту «Welt am Sonntag» Герхарду Гнауку и продолжает, — я верил с самого начала, что мы победим, что наступит день, когда Советский Союз распадется, и я буду свободен. Но Советский Союз в 1948 году был в полном расцвете. Он имел атомную бомбу и его боялся весь мир. Однако мы верили, что сможем разбить этот Советский Союз.
Когда война окончилась, мы начали войну против Советского Союза. Мы боролись до 1954 года. Но когда Союз распался, то это воспринималось как неожиданность, как для нас, так и для всего мира. Почему он распался? Он прогнил изнутри, потому что был построен на насилии и диктатуре. Народы, входившие в его состав, только и ждали момента, чтобы освободиться, а мы хотели иметь свое собственное государство. Ведь мы — древнейшая нация.
Когда я попал в Магадан на Дальнем Востоке, то уже там почувствовал, что в Советском лагере плохо. Действительность меня не обманывала. Когда я там оказался, то сразу же начал борьбу. Мы устраивали забастовки и восстания, которые вынуждали систему делать послабления. Нас было там 10 или 12 миллионов арестованных. В конце 1956 года вышел указ, где речь шла о пересмотре приговоров. И тогда 90 процентов политических заключенных было освобождено. Таким образом, наша борьба в лагере не была напрасной. Дело более чем сдвинулось с места, а в 1991 году система распалась полностью.
Вы сидели тогда на Западе, тихонько как мыши. Вы боялись, но мы, маленькие группы, без поддержки продолжали борьбу до окончательного развала Советского Союза. Мы боремся еще и сегодня. Потому что Путин не лучше, чем Брежнев, или Сталин. В России всегда так было со времен, когда мы были под татарами, со времен Ивана Грозного. И Путин теперь хочет снова возобновить Советский Союз.
О смерти Сталина я узнал по советскому радио. Когда люди услышали по лагерному радио, что Сталин умер, все выскочили из своих бараков и начали кричать «Ура!». Я уже не помню, это был четверг или пятница (его смерть держалась некоторое время в секрете), но это была середина дня. Приблизительно перед обедом. Я работал в тот день в карьере.
После смерти Сталина многое изменилось. Во время его правления нам не платили за работу. Мы получали «баланду» и наш рацион. Знаете ли вы, что такое «баланда»? Это такой плохой суп. Рацион в Колымском крае, где были менее сильные морозы, составлял до 600 граммов хлеба в день. Там, где было холоднее, было 800 граммов и миска «баланды». В общей сложности 20 граммов рыбы, 10 граммов мяса и 10 граммов сахара. Но рыбу на кухне мы не видели почти никогда.
Когда Сталина не стало, начал использоваться хозрасчет. Тот, кто выполнял сто процентов трудовой нормы, получал пять рублей в месяц, но не на руки, а только на бумаге. Тогда же появись лагерный киоск, в котором можно было взять что-то на пять рублей. Немного маргарина, горох, немного хлеба. Это, конечно, можно было съесть за один день, но все-таки...
Кто не выполнял норму, того помещали в карцер. На пять дней, на семь дней, на десять, на пятнадцать. Я часто бывал в карцере. Я никогда не выполнял норму. Я так себе подсчитал: если буду работать на сто процентов и заработаю пять рублей, то я потрачу силы, необходимые мне, более чем на пять рублей. Так что я просто не выполнял норму. Кроме того, у меня не было никакого желания работать на тех, кто держал меня в тюрьме — на палачей моей Родины. Поэтому я сидел на воде.
Условия содержания были очень плохими. Не 800, а 300 граммов хлеба в день и стакан холодной воды. И каждый третий день 500 граммов хлеба и «баланда» к хлебу. «Баланда» была слабо теплая. Карцер был рассчитан на одного человека: небольшая комната с железными дверями, не отапливаемая, со льдом на стенах. Не было постельного белья, из одежды — только тоненький пиджачок. В карцере было холодно. Но когда гнали на работу, то ты знал, что там 50 градусов мороза. А в законе было записано: до 51 градуса ниже ноля, можно выгонять заключенных на работу. Если же в «зоне» был минус 51 градус, нас все равно выгоняли на работу. Но на улице температура тогда понижалась до 53 и даже 57 градусов, и люди замерзали.
Узники разных национальностей поддерживали в лагере друг друга. Правило было такое: если вы не поможете вашим друзьям, несмотря на то, какой они национальности, то вы изменник. Так мы помогали друг другу выстоять против системы. Те, кто только пришел в лагерь, и у кого еще не было ясного представления о нем, учились понимать уже там, что лагерь является определенной школой. Друзья и общее положение шлифовали людей.
Чему я научился в лагере? Я приобрел осознанное адекватное представление о нем. ГУЛАГ ни на йоту не изменил мое мировоззрение — за все 32 года пребывания в нем оно осталось таким, каким и было. Это мировоззрение сделало возможным мое выживание, и оно не изменилось до сих пор. Но в лагере я приобрел некоторые умения. Например, я работал там токарем, слесарем. Я действительно чему-то научился, но не овладел в совершенстве ни одной из этих профессий, у меня не было никакого интереса к ним (смеется). Однако с тех пор я выучил, как организованно работают против советской системы.
У нас был лозунг «Свободу народам и человеку». И национальность не имела никакого значения. Ты находишься в лагере, то есть ты борешься против системы, и мы помогаем тебе, и ты помогаешь нам. Свобода — это был лозунг ОУН (Организация украинских националистов) и УПА (Украинская повстанческая армия). У нас в Коломые УПА была основана в 1943 году. Тогда я учился в архитектурной специальной школе, но я присоединился к УПА и меня научили. Руководил учебой полковник Стефанович — полковник, который в Первую мировую войну служил в австрийской артиллерии. Когда пришла советская армия, то я ушел в лес. Я был командиром сотни (группы, около 120 сильных мужчин. — Ред.). Благодаря нашему единству, начиная с 1945 года против советской и тайной полиции, мы выиграли битву под Космачем, в которой убили сотню их солдат. Мы жили и часто спали в лесу. Иногда мы спали на голой земле. Временами нам приходилось выкапывать землянки в снегу. Утром просыпаешься и видишь, что ты полностью засыпан снегом. Но это была хорошая школа.
Когда в 1941 году пришли немцы, и мы думали, что они помогут нам учредить наше собственное государство, в Вермахте были два украинских соединения: «Роланд» (Rolland) и «Соловей» (Nachtigall). Мы думали, что это ядро нашей армии. Но тогда они начали арестовывать наше правительство, интеллигенцию, наших людей из подполья. Дальше — облавы: кого они поймали, отсылали на принудительные работы в Германию. Это показало нам, что между московитами и немцами нет никакой разницы. Только московитов мы уже знали, а немцев считали культурным народом, европейцами. Но они за короткое время расстреляли половину нашей интеллигенции.
О том, что украинцы убили много евреев, я не слышал, а вот немцы совершали антисемитские кровопролития. Загоняли евреев в Гетто и там расстреливали. Расстреливали массово. Но мы себя считали такой же запуганной нацией, как и евреи. Мы спасали из гетто врачей, и благодаря им выжило много украинцев. Наша организация (УПА) имела контакты с Западом и помогала евреям выехать в Израиль. Кто-то из них сегодня возможно еще жив.
Зимой 1948 года мы осуществляли разведку, и поселились в одном из сел в оставленном доме. Но во второй половине дня нас окружили большевики. Они хотели взять меня живым. Они думали, что я изменю другим бойцам. Я ожидал подмоги. Но она не прибывала. Мой друг был смертельно ранен, большевики подожгли дом. Насколько я припоминаю, решил: «Лучше я сгорю», и потерял сознание. Когда я пришел в себя, то уже был связан, словно какой-то пакет. Тайная полиция привезла меня в тюрьму в Ивано-Франковске. Это случилось 4 декабря 1948 года.
Мне вынесли приговор: заключение 25 лет, что было обычной мерой наказания для простого повстанца, потому что они тогда еще не знали, что я командовал ротой. В течение шести лет я боролся в УПА. Я думаю, что они не вынесли мне смертный приговор только потому, что Советский Союз только что упразднил смертное наказание.
32 года шесть месяцев и три дня сидел я в концентрационных лагерях, выдержал пытки, и теперь я бы не сказал, что я здоров. У меня есть свои «ой-ой-ой» и «ай-яй-яй», ну да ничего с этим. Я на ногах и могу с вами дискутировать.
В лагере мы жили в деревянных бараках. Бараки делились на секции, каждая секция — с нарами для сорока душ. Сначала это были очень широкие нары, и мы спали, как селедки, вплотную. Когда кто-то хотел перевернуться направо или налево, то должны были переворачиваться все. После смерти Сталина наступило улучшение — деревянные двухэтажные нары, сверху и снизу по два человека.
В лагере было медицинское отделение, но до 1954 года в нем не было никаких медикаментов. Вместо этого, от всех болезней лечили растением, которое там росло и называлось сланик. Его заваривали. Если болел живот — пей сланик, глаза — пей сланик, кашель — пей сланик. Только после смерти Сталина появились какие-то таблетки.
В лагере было радио, благодаря которому мы узнавали, какие исторические события происходили в Советском Союзе, но мы знали, что это все ерунда. У нас была прибаутка: «Ты говоришь ерунду, как советское радио». Но там, где мы мыли золото, были и вольнонаемные люди. Благодаря им мы могли кое-что узнать о том, что творилось в мире.
Когда в космос полетели «советы», мы сначала не поверили. Мы говорили: «Глупости ты говоришь — бессмыслицу московскую!». Война во Вьетнаме пробудила у нас надежды, мы надеялись, мы думали, что теперь должна начаться третья мировая война. Но все успокоилось, и Советский Союз продолжил свое существование.
После провозглашения Черчиллем речи в Фултоне мы поняли, что на войну нам нечего и надеяться. Тогда мы решили бороться до конца и показать миру, что украинцы это народ, а не отара овец. Об Афганистане мы тоже слышали. Что было еще? Убийство Кеннеди...
А затем наступило 30-е апреля 1985 года. Я знал, что мой последний срок заключения заканчивался, и я буду свободен, однако, я этому долго еще не верил. Моя жена приехала, чтобы меня сопровождать. Она мне привезла костюм, одела меня, и я приобрел человеческий вид. Свои тюремные лохмотья я выбросил. Потом приехал автобус, и мы поехали. Мы ехали домой!
Но дома в квартире зазвонил звонок и два милиционера сообщили моей жене, что я должен пойти с ними, и мой арест продлен еще на год. Теперь я должен был идти по указанному маршруту на работу и снова возвращаться. Ходить в магазины, театры кино, я не мог. Но я был не глупее, чем они. Когда мне хотелось идти не по той дороге, я делал так, что никто этого не замечал.
Что для меня было хуже всего в лагере, я объясню вам с помощью цифр. В 1949 году мы были переведены на Колыму. Нас распределяли дальше. Меня (С 1200-ми другими заключенными — все они молодые ребята от 18 до 35-ти лет) отправили в лагерь в местность под названием «Спокойный». Там я пробыл полгода. Когда там однажды сломался трактор, который возил хлеб, то несколько дней хлеба не было. Но мы должны были работать. Через полгода из всех этих юношей осталось 500 живых, другие умерли от голода, холода и тяжелого труда. Голод был хуже холода и тяжелой работы.
Позже из КГБ поступили претензии в мой адрес, и началось дополнительное расследование. Это меня спасло. 15 апреля 1950 меня перевели в регулярную магаданскую тюрьму. По сравнению с лагерем, это был просто курорт. Тюрьма отапливалась хоть немного. И мы получали свои пайки и нас не выгоняли на работу. Мы ходили только на допросы.
Позже я переместился дальше на юг, в тайгу. Это было... в 1953 году, 8 мая. Опять лагерь, опять своеволие. Не совсем так плохо, как раньше, однако, постоянно я раздумывал и раздумывал, что можно сделать? Ну, хорошо, думаю, если уж умирать, то с музыкой. Мы устроили забастовку, а тех, кто отказался бастовать, мы побили. Тогда мне к моим 25 годам прибавили еще десять. Позже мы опять организовали забастовку, и мне за это прибавили еще пять лет тюрьмы. Меня послали в округ Елец. Большая тюрьма. Отбывание наказания было намного лучшим. Это был курорт! Потом я думал, что я за идиот, который сразу сюда не попал! (Смеется). Здесь не работают, тюрьма отапливается и в библиотеке можно даже брать книги для чтения.
В Коломыю, сюда в Украину, я вернулся только тогда, когда распался Советский Союз. Теперь я не работаю, но я принимал участие в работе общественной организации, мы поддерживаем наследие ОУН и УПА. Я получаю самую маленькую пенсию, которая была по величине такой, которую получали колхозники, не имевшие достаточного стажа. Но я иду дальше. К роскоши я не привык. На хлеб хватает. Так я живу, 840 гривен (приблизительно 80 евро. — Ред.), это моя пенсия. Плата за квартиру, газ, свет, это платит Рада города, потому что я — почетный гражданин.
Моей жене Раисе 74 года. Мы поженились в 1964 году, когда я был короткое время на свободе. Когда я вернулся в тюрьму, то мы переписывались. Я мог писать раз в месяц. Моя жена считала необходимым не бросать меня в беде. Она говорила она: «Я выполню свой долг до конца».
Когда меня поймали, то на 99 процентов своих действий я не предал. Трижды меня мучили, пока я не терял сознания. Однажды я лежал долго-долго и когда пришел в себя, то увидел семь порций хлеба в своей камере, а рядом с ними еще и 12 граммов сахара. Я понял, что прошло семь дней.
Моя цель была никого не предавать. Я хотел умереть с честью. Истязания были такими: высоко тянули кверху ногу, крепко ее перевязывали, а затем били ее железной штангой или прутом по голени. Один раз. Еще раз. Еще раз... Ну, что ты скажешь? Я молчу. Потом они бьют опять: один раз. Еще раз. И так далее, аж пока я не терял сознание, тогда было уже все равно. Тем, что били, людей часто доводили до лихорадки, а температура тогда повышается до 42 градусов, но умереть не давали, потому что они же хотели что-то услышать от вас. Мне всегда помогала молитва, я просил Господа Бога: Помоги мне, чтобы я умер достойно». И он помогал мне...»
Welt am Sonntag, июль 2012 г., перевод Валерия КУРИНСКОГО
