Передо мной интересный документ — рукописный дневник начала прошлого века Федора Клызуба, крестьянина из села Ямного (крайний юго-восток Сумской области, рядом — русскоязычные села), написанный во времена его службы писарем в Севастополе в канцелярии штаба Черноморского флота. В это село я приезжал в начале 1970 х годов студентом исторического факультета Харьковского университета. Заходил к согнутой пополам бабке Екатерине Клызуб (хозяина уже не было в живых, а дети погибли в прошлое лихолетье), читал старой шевченковскую «Катерину», слушал рассказы о ее муже, о том, как он читал это произведение своей молодой любимой, и что в их хате под соломой рукопись «Кобзаря» хранилась на «покутье» (в красном углу), за иконами...
Год назад, просматривая подаренный мне когда-то дневник, среди специфических текстов автора, окрашенных украинской тоской и мыслями о судьбе собственной и всего человечества, я прочитал под датой 14 декабря 1911 года: «В цій книжці (в «Кобзаре» — здесь и далее язык и стиль оригинала. — А. К. ) плаче Шевченко за своєю Україною. А тепер якби він устав..., що робиться з нашою Вкраїною. Ще б дужче заплакав. Яка таки й доля наша несчасна. Горе наше, Україно! Які несчасні діти в тебе». С какими рыцарями чести — русскими офицерами общался в Севастополе молодой Клызуб Федор, если и под соломенной крышей своей хаты на всю жизнь сохранил способность не путать свободу с колхозным пайком? Вот другие его же записи 1950-х лет: «После заключения договора Германия пошла войной на Польшу, а затем и Россия, раздавив Польшу». Или о Голодоморе: «... по всем городам открыли «Торгсины» — из мертвых людей выкачивать золото. А партия плещет в ладоши: «Мудрый Сталин!...» Партия забрала и будет в дальнейшем забирать все труды крестьянина, а ему не даст совсем жить» и т. д. Очень интересно отметить, что в селе знали о записях Клызуба, но никто его не выдал. Такие свидетельства тех, давно прошедших времен из далекого села помогают нам сегодня понять, что было всегда в основе духа народа, к каким истинам мы только сейчас возвращаемся.
Вот на этом фоне крестьянского понимания правды и свободы, места Шевченко в духовной жизни народа, попробуем разобраться: в чем же суть современной нам переоценки национального пророка. Не кривим ли мы душой, когда оправдываемся, что в советское время из него сделали идола, а теперь должны вернуть его на землю? Что такая тема является актуальной, свидетельствуют многочисленные публикации самого разнообразного типа — от фундаментальных исследовательских до герострато- иудовских с ярким желанием славы и сребреников.
«Как же Шевченко «оживить»?» — спрашивает на страницах «Зеркала недели» Галина Клочковская (статья «Украинский миф о Шевченко...»). Исследователям-мифоведам теперь так нравится ставить слово «миф» рядом с именем Шевченко, что и Оксана Забужко («Шевченків міф України», Киев, 2006) в преамбуле к своей книге (по сложности написанной далеко не для широкого читателя), пишет: «На какой образ-себя запрограммировал он Украину своим мифом, в культуре Нового Времени типологически ближайшем к дантовскому?» Вспоминается анекдот, в котором молодой человек спрашивает у немощного профессора со страхом: «А что, профессор, старый способ делать детей уже отменили?» Аналогично спросим: а что, уже нельзя просто сказать: Шевченко с такой силой верил в свободное будущее народа, ненавидел рабство и рабов, что его слово и сегодня поднимает нас, украинцев, с коленей, наша история может быть примером для многих народов?
В этом же году, что и Забужко, издает весьма интересную и полезную книгу («Тарас Шевченко: геній в самотності», Одесса, 2006) Богдан Сушинский. Однако пишет противоположное: «Что Шевченко своим гением сотворил украинский народ, — это, конечно же, миф истории; не мифом в этой истории является только то, что украинский народ сотворил себе гениальный миф... о Шевченко!» По этому поводу можно сказать только одно: запутались вы, господа, в двух соснах.
А вот Галина Клочковская довольно конкретно подходит к вопросу, который сама поставила, и закономерно указывает на потребность новейших академических исследований, обсуждений, школьных программ и т.п., чтобы показать глубину, непостоянство и парадоксальность пророка. Отметим, что такие предложения актуальны, однако они из разряда количественных факторов, что уже, как знаем, было. Качественный, самый главный параметр зависит от понимания духовности национального созидания. И здесь мы наталкиваемся на искаженное понимание ценности вообще-то этнического в политологическом дискурсе последних десятилетий. Поскольку политологам Запада до недавнего времени казалось, что все этнонациональные проблемы у них решены, то и родилась концепция «политической нации», в рамках которой чужое, этнонациональное (однако исторически такое, которое еще способно к развитию) нужно только как фактор поставки дешевой рабочей силы. Подчеркну еще раз то, о чем уже неоднократно писал как в публицистических, так и в научных своих трудах: современная концепция политической нации годится более всего не для межэтнического мира и покоя, а для того, чтобы перечеркнуть волю к свободе не только, например, крымских татар, как не совсем «политически развитых», но и украинцев, а в будущем русских и др., потому что в государстве «политической нации» право на государство имеет самый «развитый» этнос. Шевченко решал эту проблему как демократ, христианин, пророк будущего: должны помочь «наименшому брату» («І мертвим, і живим...»), потому что только так не остановится развитие, только так лозунг свободы не станет обманом псевдодемократии.
Можно долго клясться и креститься в своей способности к христианскому самопожертвованию, но последним аргументом всегда остается: не отдадим, потому что когда-то завоевали; те, кого завоевали, имеют низшую, недемократическую, ненужную для великих задач будущего культуру. Почему наши соотечественники должны страдать на этой завоеванной нами земле, забывать родной язык? Пусть лучше завоеванные забудут, они же недостойны быть государственным народом. Вы спросите, кто сегодня использует такие идеи? Ну, например, современные адепты геополитика М. Данилевского (1822—1885), который объяснял, имея в виду крымскотатарский народ: «Можно, по-видимому, согласиться, что здесь было завоеванное государство, лишенная своей самостоятельности народность; но какое государство, какая народность? Если я назвал всякое вообще завоевание национальным убийством, то в этом случае это было такое убийство, которое допускается и божескими, и человеческими законами, — убийство, сделанное в состоянии необходимой обороны и вместе в виде справедливой казни». Сравним с шевченковским лозунгом свободы для каждого независимо от уровня развития: «Чурек і сакля (с тюркского: хлеб и хата. — О.К .) — все твоє; воно не прошене, не дане, ніхто не візьме за своє, не поведе тебе в кайданах. А в нас... На те письменні ми, читаєм божії глаголи!.. І од глубокої тюрьми та до високого престола — усі ми в золоті та голі. До нас в науку! м навчим, почому хліб і сіль почім! Ми християне;... сам Бог у нас! Нам тільки сакля очі коле: чого вона стоїть у вас не нами дана; чом ми вам чурек же ваш та й вам не кинем, як ті й собаці!».
Нарисовав ад на земле в поэме «Гайдамаки», Шевченко делает вывод: «Серце болить, а розказувати треба: нехай бачать сини і внуки, що батьки їх помилялись, хай братаются знову з своїми ворогами». Трудно найти что-то проще и лучше в мировой конфликтологической науке. Итак, вывод из шевченковских слов о нашей современности: народ, у которого нет своей государственности за пределами Украины, чья история связана с территорией Украины имеет превентивное право развивать здесь свою государственность, язык, культуру. Отдельные представители других народов не должны от этого страдать, однако должны понимать, что речь идет о необходимом в современном глобализационном мире культурном многообразии, без этого не будет развития нигде. Споры прошлого следует оставить прошлому, прошлое надо знать, однако решать современные проблемы с позиций этнотолерантности.
Эти тезисы необходимо ввести в сокровищницу украинской духовности, приводя для сравнения примеры мировой истории. Нигде, никогда этносы не развивались бесконфликтно. Ведущие мировые религии основаны на исторической потребности развития конкретного этноса (а наиболее древние — на ненависти к другим, на прокламации собственной национальной исключительности), и только потом они становились более «духовными», толерантными к другим, потому что такова была потребность развития, выраженная даже в Библии: «А теперь забейте каждого юношу меж детьми...; И истребишь все те народы...; и получишь «Край, над которым ты не трудился» (Числа, 31:17; Повт. закона 7:16; Иис. Навин, 24:13). Даже новый мессия, Иисус, несмотря на мольбу многих, отказывается оздоровить дочь хананеянки, мотивируя тем, что послан только к израильтянам, поэтому негоже «взять хлеб у детей и бросить щенкам» и т.д. Однако в конце концов Иисус соглашается помочь (Матфея, 15:22,28). Этот величественный, зафиксированный навечно опыт этнотолерантности нисколько не унижает ни Святое письмо, ни веру.
Так почему же мы не хотим к этому мировому опыту прибавить свои духовные сокровища, почему опускаем глаза, когда идет речь о вере Шевченко? Потому что не хватает концептуального видения целостности его веры и духовности. А еще кое-кому хотелось бы оставаться на уровне средневекового понимания духовности и до него опустить Шевченко. К его пониманию Бога («... Бог карать і миловать не буде, ми не раби його, ми — люде!») мир обязательно вернется, ведь именно в таком направлении развиваются тысячелетние религиозные, философские исследования. Конечно, Шевченко хорошо видел, каким низким может быть человек, осмысливал это явление (его стихотворение «Пророк» и др.). Но для него, как для пророка своего времени, который ненавидел рабство, человек прежде всего является потенциальной возможностью реализации Божьей свободы к творчеству и правде. Сыновьями, а не рабами Божьими считал людей Иисус. Современный исследователь Р. Безертинов в своей талантливой книге «Тенгрианство — религия тюрков и монголов» (Набережные Челны, 2000) особо подчеркнул: «... древние тюрки и монголы считали себя сынами Неба, а не рабами бога». Другое понимание человека — это только результат временного влияния ранних и средневековых мировых государств на духовность, искажение истины.
Богдан Сушинский, со смаком перебирая различные казусы из жизни Шевченко (подобно тому, как в XIX веке французский писатель Лео Таксиль въедливо критиковал тексты Библии), удивляется, что тот в своих дневниках, письмах как бы напоказ выставляет негативы своего характера, чего не делали другие передовые люди XIX века. Кто внимательно читал Библию, особенно историю жизни первых патриархов, не мог не спрашивать себя о подобном: почему для нас в этом высшем источнике истины сохранены все рассказы нехороших поступков патриархов? Неужели для того, чтобы кто-то мог презирать этот источник, или для того, чтобы тысячи лет библейские тексты скрывали от простых людей, а истину давали завуалированно, непонятно? Нет — в первую очередь, для того, чтобы каждый на пути к истине знал: и негодный кочевник- грабитель из пустыни, и последний египетский раб могут быть возвеличены. «Возвеличу рабів отих...» — писал Шевченко. Что же касается украинской ментальности, признаемся, что у нас еще так много рабского, что наш национальный характер такой, мягко скажем, своеобразный. Конечно, это не всегда плохо... Например, украинский крестьянский юмор в годы моей студенческой юности казался чересчур туповатым. А теперь недалеким и примитивным кажется и мне, и моему сыну-старшекласснику юмор, который несется в неограниченном количестве с экранов телевидения. Но как бы мы распознавали себя, учились отделять рабское от величественного, если бы не творчество нашего пророка?
Павел Мовчан в предисловии к новому изданию «Кобзаря» (Киев, ВЦ «Просвіта», 2003) рассказывает, как в киевской школе спросили его ученики: «Почему у Шевченко так много слез. Нам, — говорили они, — это не понятно, потому что сейчас люди не такие слезливые, как когда-то». Вот, кажется, прекрасная ситуация, чтобы научить молодых современников не обращать излишнее внимание на форму, а видеть высокий смысл. Что делает Мовчан? «... я растерялся и начал что-то молоть о судьбе, несправедливости, жестокости века». А потом, уже обдумав вопрос, что ответил в предисловии? На нескольких страницах — то же самое, о своей судьбе, своих слезах, о сиротах и еще и с прямым упреком ученикам, что «мы переродились», а мораль никогда не стареет. Важно ответить и тем ученикам, и еще многим, кто так часто пишет об этом «недостатке» Шевченко. Во-первых, нужно признать без излишнего стыда, что у Шевченко есть необходимая для поэта излишняя художественная экзальтация (Пушкин это называет «поэтическими слезами»), наложенная на своеобразие национального характера с учетом тематики стихотворений. А во-вторых, — и это главное — задача кобзаря- трубадура (выражение Шевченко), вышедшего из крестьянской хаты, а не из дворцов-турниров — не «клеить» из себя героя, а показать, что у самого «низкого» есть дух и сила стать самым «высоким», хотя и сочувствовать людям, но поднимать их с коленей.
Нет, проблема места Шевченко в нашей духовности это не только проблема того, как его преподносила официальная пропаганда в советское время. Это проблема нас самих, когда мы стыдимся увидеть истину. Не знаю, что рассказывали о Шевченко в школе другим, нам, школьникам в украинском селе 1960-х, где люди должны были работать с утра до ночи, рассказывали как Шевченко понимал простых людей как ненавидел угнетателей. Поэтому мне, например, странно читать жалобы Сушинского, что Шевченко не следовал нормам «высшего света» даже в дворянских салонах. Именно поэтому, что он не следовал таким нормам, что его дух не принимал ни со стороны церкви, ни со стороны власти ненужное для истины, для свободы народа. Его понимали и ему помогали те, кто благодаря ему спасал свою душу — и княжна Репнина, и братья Лазаревские, и друзья: поляки, русские, татарка Забаржада, и даже Великая княгиня Мария, сестра царя. Он мог иметь еще смолоду семью (семья для него была святыней, в последнем стихотворении он отказывается от «слави святої, молодої, безвічної», однако со своей Судьбой хочет иметь над Стиксом, как над Днепром, хату), но в решающий момент Алексей Капнист просит Варвару Репнину отказаться от того, «что приносило вам наслаждение» (из письма Репниной). По- видимому, Капнист понял, что княжна со своей искренней верой в гений поэта обтешет эту «дикую глыбу» его самобытности до состояния простого национального поэта. В Петербурге в юности он был в шаге от богемной жизни, от славы признанного художника украинской тематики, потом в Киеве он был рядом с возможностью писать прокламации, статьи, агитировать людей. Однако судьба дала ему действительно редкий дар, дар каждого пророка своего времени — общаться с народом теми средствами, которые тогда были наиболее понятными большинству людей. Как и каждый из посланных к людям пророков, Шевченко свою задачу выполнил.
