Автор исследует украинскую литературу периода «Расстрелянного Возрождения», развитие украинского общественного сознания в ХХ веке
ПАРАДОКСЫ «СУМАСШЕДШЕГО ГОДА»
32 года назад, в мае 1968-го, старую Европу опять лихорадило. Массовые демонстрации, баррикады, столкновения с полицией, дубинки и слезоточивый газ, кареты «скорой помощи», увозящие раненых, черные и красные флаги, портреты Че Гевары (собственно, один портрет, растиражированный в сотнях тысяч отпечатков, портрет, ставший своеобразным «кодом» для распознавания «своих»: Че в берете с пятиконечной звездой, длинные волосы, взгляд, устремленный в даль) — все эти романтические атрибуты революции в течение нескольких месяцев стали почти ежедневными реалиями жизни крупных европейских городов. Драки демонстрантов с отрядами ЦРС (французского ОМОНа) в Париже, Тулузе, Лионе, Страсбурге, студенческие забастовки и рабочие выступления в Италии, невиданные до той поры в Западной Германии и США демонстрации против войны во Вьетнаме шокировали рядового буржуа, разрушили устоявшуюся систему его ценностей и стереотипов. Казалось, зашатались до того момента нерушимые фундаменты «общества потребления»: дети министров плечом к плечу с молодыми рабочими стоят на баррикадах, в забастовках участвуют миллионы людей, президент (тогда — Де Голль) тайно покидает Францию, ощущая свое бессилие что-либо изменить в сложившейся ситуации.
Но 68-й год — это феномен не только общеевропейский, но и общемировой, так сказать, общецивилизационный. Согласно информации экспертов ООН, в 1968 году революционные выступления молодежи прошли более чем в 50 странах мира. В Чикаго было объявлено чрезвычайное положение, для подавления антиправительственных выступлений в город были введены национальная гвардия и военные подразделения. В столкновениях с «силами правопорядка» в Мехико погибли 50 студентов. Тема отдельного разговора (об этом — немного ниже) — отголоски мая 68-го за «железным занавесом», в том числе и в Украине.
Конечно, с учетом такой огромной географии событий, не может не встать вопрос о том, было ли это движение гомогенным, осознавало ли оно свое внутреннее единство, имело ли оно какую-то общую цель, объединявшую его участников вне национальных границ. Тесно связан с предыдущим также вопрос о «терминологическом определении» этого феномена: бунт, революция, контркультурная акция, политический карнавал, большой провоцирующий хепининг — литература о 68-м, целые монбланы которой так и не смогли похоронить под своим весом пульсацию живой истории, изобилует подобными абстракциями, силовые поля которых в координатах традиционной политической парадигмы не только взаимно не накладываются, а чаще всего просто взаимно отталкиваются. И дело тут не столько в изъянах какого-то теоретического анализа, сколько в самой парадоксальности, алогичности (речь идет о позитивистской логике) этого события, непосредственная бытность которого не сводится к адекватному воссозданию в форме мыслительных конструкций и теоретических схем, свойственных тому обществу, которое май 68-го пытался разрушить.
1968: СИМВОЛЫ И РЕАЛИИ
Традиционная советская политология и культурология интерпретировали упомянутые события (а особенно — выступления французских студентов) только как немотивированный, бессмысленный бунт «золотой молодежи», которая захотела острых ощущений, устав от нормированности будничного существования. Комментарии ТАСС в мае-июне 1968- го года изобилуют словосочетаниями наподобие «безответственные экстремисты», «хулиганы и погромщики». В этом, кстати, не было ничего странного или неожиданного: и Москва, и промосковская французская компартия были практически полностью удовлетворены политикой президента Де Голля, поддерживавшего курс на развитие «добрососедских отношений» с СССР, дистанционировавшись от политики США и их союзников. К тому же у советской империи были в то время серьезные проблемы с собственными товарищами из соцлагеря («пражская весна», независимое поведение Фиделя Кастро), поэтому сохранение «стабильности на европейском континенте» стало ключевым пунктом ее внешней политики. Да и вся идеология мая 68-го (не принимая во внимание известное парижское граффити тех времен «Идеология — это болезнь мозга») полностью противоречила положениям сталинизированного марксизма-ленинизма с его выразительной русско-мессианистической окраской.
Властителями дум тогдашней французской (шире — европейской) молодежи были структуралисты, левые экзистенциалисты и теоретики Франкфуртской школы. Центральным тезисом их теоретических построений было сбережение личности, ее индивидуальности в условиях индустриального общества, безразлично — капиталистического или социалистического. В этом смысле едва ли не наиболее показательна теория «одномерного общества» и «репрессивной цивилизации», создателем которой был философ и социолог Герберт Маркузе, автор культовых философских исследований «Эрос и цивилизация» (1955) и «Одномерный человек» (1964). «Одномерное общество», по философу, — это современное индустриальное общество, в основу развития которого положен принцип производственной рациональности, уничтожающий или нивелирующий все единичное, конкретное и неповторимое, принося все это в жертву идолу производительности. Маркузе категорически отрицает ленинский тезис о том, что именно экономическая эффективность и производительность труда являются критерием прогресса, максимальное увеличение этой эффективности — цель всей человеческой теории.
Маркузе приходит к выводу, что экономическая эффективность и детерминированные ею политика, этика, эстетика — это только частичные проявления репрессивной цивилизации. Увеличение такой эффективности увеличивает контроль Системы над человеком. За увеличение комфортности своего существования человек платит утратой своей свободы. Поэтому отрицать эту систему угнетения, выйти за рамки «герметизированного политического универсума» способна только личность, реализующая в своей жизни Великий отказ от ценностей и способов поведения в тоталитарном обществе. Новым авангардом революции должны были стать и стали студенты, интеллектуалы, аутсайдеры с точки зрения успешных буржуа, те, кто еще сохранил способность к действительно революционным действиям.
Сама же революция была для них прорывом новой, нерепрессивной чувственности, сочетанием искусства и политики, джазовым оркестром на баррикадах, а вовсе не банальным захватом политической власти одной из партий (пусть даже и наиболее революционной).
Вообще, май 68-го с большим недоверием относился к разнообразным структурам и организациям («Структуры не выходят на улицы» — еще одно из граффити тех времен), указывая больше на спонтанность, самоорганизацию, инициативу отдельных личностей. Большевистская концепция авангардной партии, владеющей «научным знанием о реальности», отрицалась самой практикой массового молодежного движения, его иронией и критичностью, его радикальным субъективизмом. «Вся власть — воображению» — этот лозунг студенческой революции стал настоящим знамением времени.
В 1968 году, едва ли не впервые со времен Великой французской революции реализовалась возможность почувствовать всю безграничность «проектов альтернативных возможностей бытия, заложенных в самой исторической действительности» (Ю. Габермас), потому что тогда «быть реалистом» означало только одно — «требовать невозможного».
Наряду с этим май 68-го — почти невиданная до той поры революционная практика массового рабочего движения. По состоянию на 24 мая 1968 года только во Франции бастовали 10 млн. человек. Не работали магазины, банки, телевидение, а работники ряда крупных предприятий (в частности, автомобильного концерна «Рено») оккупировали производственные помещения и установили там власть рабочих комитетов. Вместе с этим стоит обратить внимание на факт, который многим будет казаться странным и непостижимым: этот всплеск забастовочной борьбы происходил на фоне экономической стабильности и даже роста, но отнюдь не промышленного кризиса. Французский рабочий и до забастовочной волны 68-го получал довольно приличную зарплату, несомненно, понятия не имея о том, что такое шестимесячная задержка с ее выплатой. Он хотел свободного труда и самоуправления, а не дополнительной пайки с хозяйского стола. Вообще-то, конец 60-х как бы уплотнил «парадоксальное измерение» мировой истории, переводя ее на уровни, малопонятные и для участников тех событий, и для более поздних исследователей. Вспомним только один из самых ярких примеров: молодежь деловой, прагматичной Америки вдруг перестала интересоваться деньгами и способами их приумножения. Социологи в конце 60-х с удивлением констатировали, что только 18% опрошенных американских студентов соглашаются с тем, что деньги играют большую роль в жизни. Бизнесменами (в нашей ситуации — «новыми украинцами») в будущем хотели стать только 12% студентов, в то время как 79% — музыкантами, психологами, художниками, журналистами, революционерами, то есть людьми творческих профессий.
И тут с необходимостью встает вопрос об исходе этой революции, незавершенный характер которой единодушно признают как ее участники и сторонники, так и ярые оппоненты. Действительно, если выражаться языком «Краткого курса истории ВКП(б)», то нужно констатировать, что программа-минимум революции была частично реализована. Что касается программы-максимум, то есть полной ликвидации всех форм угнетения (экономического, национального, культурного, психологического, возрастного, полового и так далее), то тут со времен Нагорной проповеди мало что изменилось. Но, несмотря на все это, 1968 все-таки стал Рубиконом западной цивилизации: в США были ликвидированы расовые ограничения, отменена всеобщая воинская обязанность, спустя некоторое время прекратилась война во Вьетнаме. В Европе добились признания своих прав культурные и языковые меньшинства, было реформировано высшее и среднее образование. Понятия прав человека и всеобщего разоружения (ключевые понятия 68- го) стали даже факторами международной политики.
По-разному сложилась и судьба тех, кто вместе сражался с полицией на парижских улицах. Одни стали депутатами Европарламента, кто-то сделал профессиональную карьеру, еще кто-то отбывает пожизненное заключение за террор против Системы… И все же дух 68-го продолжает бродить по Европе (и не только по Европе). Вот только новейшие подтверждения этого. В ноябре 99-го в Сиэтле накануне проведения последней в этом столетии конференции Международной организации торговли случилось то, что заставило многих вспомнить о событиях тридцатилетней давности. Более 50 тысяч активистов левых профсоюзных и экологических организаций фактически заблокировали работу форума. Подобных выступлений Америка не видела со времени своей несчастливой войны во Вьетнаме. И этот огромный «карнавал против капитализма» стал только началом. Уже в этом году крупные демонстрации против политики МВФ и Мирового банка прошли в ряде городов США и Европы. Радикализуется студенческое движение в Чехии и Мексике. Добавил красных и черных красок в цвета европейского ландшафта и Первомай этого года в Лондоне.
УКРАИНСКИЕ ОТГОЛОСКИ 68-го: РЕТРОСПЕКТИВА И ПЕРСПЕКТИВА
Несомненно, можем почти с уверенностью утверждать, что в Украине конца 60-х никто, кроме специально отобранных и проверенных «бойцов идеологического фронта», не читал труды Маркузе, Фромма, Хоркхаймера. Даже Че Гевара, некоторые произведения которого в СССР издавались, выходил с большими цензурными купюрами. Об интерпретации официальными средствами массовой информации майских событий 68-го уже вспоминалось выше. А контролированные Западом радиоголоса тоже не симпатизировали антисистемным, антикапиталистическим выступлениям студентов. И все же…
Рядом была Чехословакия с ее «пражской весной». Чешская молодежь скандировала на демонстрациях: «Дубчек — Дучке». Речь шла о руководителе-реформаторе чехословацкой компартии Александре Дубчеке и о неистовом Руди Дучке, лидере социалистического союза немецких студентов ФРГ, который вместе с Даниэлем Кон-Бендитом был самой влиятельной фигурой среди западных «новых левых». Было украинское диссидентское и правозащитное движение, которое, особенно на стадии своей кристаллизации в середине 60-х, приобретало выразительно левую окраску. Левую по признаку своей антирепрессивной направленности, а не конформизма. Потому что существующий тогда в советской империи политический режим «левым» не осмелился бы назвать даже самый смелый политолог. «Интернационализм или русификация?» Ивана Дзюбы, «Присоединение или воссоединение» Михаила Брайчевского, статьи и исследования Леонида Плюща, «Курдскому брату» Василия Симоненко — все эти классические тексты украинского самиздата формировали именно левый, эмансипационный тип общественного сознания, ставший доминантой всего украинского антитоталитарного Сопротивления вплоть до конца 80-х. Желающих убедиться в этом можно отослать также к «Декларации принципов УХС» (1988).
В конечном итоге, украинских, французских, чешских, немецких, американских борцов против Системы объединяла общая антиимпериалистическая направленность их действий.
В этом процессе, однако, чувствовалась и своя, так сказать, национальная специфика: мироисторический контекст 68-го в украинской ситуации оставался больше оговоренным, чем реализованным. Тут речь идет не только о том, что хронология событий этого года не фиксирует ни баррикадных боев на Крещатике, ни всеукраинской забастовки, ни захвата студентами корпусов Киевского университета. Все это мы увидим с опозданием в двадцать лет — во времена национальной революции 1988—1991 годов. Само украинское общественное сознание было тогда больше «литературным», чем «политическим». Оно стремилось быстрее вербализировать и эстетизировать какую-либо политическую доктрину, чем практически претворить ее в жизнь. Недаром же украинское литературное Возрождение XIX и XX веков (литературовед Ю.Ковалив рассматривает всю историю национальной литературы как ряд перманентных Возрождений, каждое из которых передавало в наследие следующему свои еще нерешенные задачи) было своеобразным заменителем освободительных революций, которые не свершились в силу определенных конкретно-исторических обстоятельств. Поэтому аналогом парижского Мая у нас, как ни странно, была Киевская поэтическая школа, которая, по существу, в своей творческой практике тоже старалась решить фундаментальное для всей тогдашней европейской культуры противоречие, выраженное лозунгом Мая: «Мне есть что сказать, но я не знаю — что».
Это было противоречие между «новым содержанием» и «мертвым языком» репрессивного общества. В творчестве М. Воробьева, В.Кордуна, В.Голобородько, В.Рубана, М. Григорива, В.Илли произошло самое первое «освобождение языка», да и то не только на уровне сугубо идеологическом, но и на уровне, выражаясь словами О.Потебни, «внутренней формы слова». Воображение, как к этому стремились революционеры в 68-ом, все-таки захватило власть, хоть и в пространстве конкретного текста, а на этой территории уже бессильны полицейские или милицейские подразделения со всей своей спецтехникой.
«Осторожно: уши имеют стены!», «Запрещено запрещать», «Это — только начало» — эти и другие граффити Мая уже не украшают стены парижских домов, там сейчас размещают рекламу сигарет и жевательной резинки. Эти лозунги сейчас цитируют солидные ученые. Кто-то даже считает, что события Мая стали уже такой же давностью, как восстание Уота Тайлора или гуситские войны: история сейчас не очень настойчиво напоминает о своих уроках. Сиэтл 99–го воспринимается, скорее, как исключение, досадный сбой в работе хорошо налаженного механизма, на который не стоит обращать особое внимание. Что касается «новых демократий», то есть республик бывшего СССР, то их властная элита вообще не занята такими проблемами, как осмысление каких-то отдаленных во времени майских событий в далеком и малопонятном Париже. Да и зачем? Все и так замечательно: пресса контролируется, политические партии «под колпаком», бизнес- планы по организации референдумов успешно реализуются. И, как кажется, этому всепобеждающему номенклатурному оптимизму сейчас можно противопоставить только одно: радикальное обращение личности к самой себе — Великий Отказ от игры по фальшивым правилам.
