Нынешнее, послевыборное, состояние общества весьма апатичное. Оно так или иначе сказывается и на журналистике. Скажем, когда думаешь о том, с кем сделать интервью, появляется чувство, что разговаривать не с кем: одна часть деморализована, другая дискредитирована. И не от кого ждать ни свежих идей, ни новых подходов, ни даже всплеска сильных эмоций. Мы оказались перед полем брани с разгромленной правоцентристской оппозицией, где у нас всегда были реальные собеседники, отсутствующим центром как таковым и гордо маячащими фигурами победителей. Но победы были таковы, что даже ковавшие их почему-то не сильно радовались. А смотреть на лучезарные улыбки проигравших коммунистов, мягко говоря, неудобно, как не имеет смысла спрашивать их о причинах поражения, поскольку с «верхами» вся более-менее ясно, а рядовые солдаты партии, видимо, не очень хорошо понимают, что происходит и произошло на самом деле.
В этой ситуации мы могли чувствовать себя вполне спокойно, потому что журналисты «Дня» самоотверженно сделали все, что смогли, чтобы показать, по нашему мнению, проход между Сциллой олигархии и Харибдой коммунизма. Не получилось. Как говорил Наполеон: сражения проигрывают задолго до начала боя. Это касается всех.
Все, что мы говорили на протяжении предвыборного года, о чем мы предупреждали, что прогнозировали, сбылось с ужасающей точностью. Мы старались вытащить, как говорится, на свет Божий лежавших за печкой политиков, которые своим пониманием того, что произойдет, были весьма довольны и поэтому предпочитали в этой драке не участвовать. Я бы оставила в стороне комментарий по поводу того, возможно ли для рядового гражданина не участвовать и возможно ли это для политика, даже если он заведомо понимает, что сила не на его стороне. Тем не менее, многие склонялись к мнению, что несмотря ни на что надо из кучи развалин вытаскивать уцелевшие, подходящие для новой стройки кирпичи и пытаться построить какие-то новые партии, искать подходящих для этого лидеров.
И тут возникает абсолютно естественный вопрос: почему же эта горечь от дыма пожарища настолько отравила воздух, что не было ощущения эйфории даже у победителей? Ведь во многих странах, если партии приводят к власти человека, за которого они искренне переживали, хотели его победы, устраиваются салюты, фейерверки, и хотя бы в какой-то части населения царит совершенно искреннее веселье. Я думаю, что даже в те дни на Банковой, которая поддерживала нынешнего Президента, было лишь ощущение той чрезвычайной сложности задач, которые открываются теперь.
Какими должны быть дальнейшие действия и на кого возможно опираться? Хотел бы этого новый Президент или нет, ему придется отодвинуть кузнецов, ковавших ему победу, хотя бы по той простой причине, что те, кто был пригоден для «деятельности», которая бурно развивалась в первый срок его правления, совершенно не подходят для той задачи, которую нужно выполнить во второй. Ведь даже для самого не сведущего в политике человека очевидно, что хочет Кучма стать новым президентом или не хочет, ему придется таковым стать. Потому что не только внешний долг ужасающий и все, что мы будем зарабатывать, будут пожирать проценты на его обслуживание, но и ряд других причин вынуждают его двигаться тем единственным коридором и в том единственном направлении, которое позволит ему уйти со второго своего президентского поста без эксцессов.
Мы наблюдаем сейчас очень интересную политическую коллизию, когда во многом он должен опираться на людей, которые его остро критиковали и критиковали за дело. Во время инаугурации у меня периодически возникало чувство неловкости, когда зал с исполнительностью брежневского аппаратчика подхватывался и аплодировал в совершенно неподходящих местах, с чрезмерной эмоциональностью. Но было одно положение в речи Л. Кучмы, с которым я согласилась и сама аплодировала: когда он заявил, что общество будет иметь на этот раз нового президента.
В перерыве я встретила одного своего давнего знакомого, который в свое время был хорошо известен, как неистовый критик Кучмы, а потом пришел в его штаб. Познакомились же мы с ним, когда я во времена премьерствования Леонида Даниловича брала у него интервью и испытывала естественный интерес к этому новому тогда политику. И вот нынче мне мой знакомый и говорит, видишь, дескать, какие превратности судьбы случаются. На что я ему призналась, что у меня нет ощущения того, что мы что-либо делали не так: «Да, вы победили, но мы были правы». Это не парадоксальная фраза, это подтверждение того, что в нынешней ситуации любой президент, если он действительно заинтересован в успехе своей страны, должен прислушаться к оппонентам. Поэтому, идя на выборы под лозунгом стабильности, придется заменить его на лозунг перемен. Кучме придется во многом выполнять программу некоторых своих конкурентов. Если будут реальные перемены, тогда и здравомыслящие оппозиционеры должны будут сделать шаг навстре чу.
Это очень тяжело принять зрителям, которые по привычке требуют острых ощущений. Потому что во многом у нас действительно политический театр, в котором часть людей задействована, как статисты. Они смогли в этом убедиться, когда все глубокомысленные схемы, которые разыгрывались у них на глазах и которые мы им объясняли, оказались явью. Они неспособны были вполне всерьез их воспринять, поверить и сами же попали в ловушку, в которой уже вариантов не было. Именно это положение добровольных статистов заставляет их очень бурно выражать эмоции. Участники действуют иначе: они всегда более ответственны. А это — нечто наподобие гладиаторских боев или ипподрома, где зрители реагируют подобным образом. Отсюда — непримиримый максимализм, который я ощутила в письмах, особенно написанных по горячим следам, пришедших в редакцию. Для себя я назвала это «постафганским синдромом».
...В начале своей учебы в Киеве у меня был случай, который меня поразил и на очень долгое время запомнился. Это было, наверное, году в 1980-м. Со мной в троллейбусе заговорил молодой парень, «афганец», и я помню, что у меня было смешанное чувство интереса и ужаса. Потому что у него одна половина лица была очень сильно обезображена ранением. В том возрасте для меня в опасности была некая привлекательность, я испытывала смесь любопытства и страха одновременно. Ведь мы ничего тогда не знали о том, что происходит в Афганистане. А ему хотелось говорить. Я помню, что я с оцепенением слушала, а он мне рассказывал о том, как после боев его мучает это состояние тревоги и как он не находит себе места. И я видела, что он не только ищет во мне поддержку и понимания, но очень сильно раздражается, что я в другом состоянии, в другом температурном режиме нахожусь. Меня испугал этот человек. Не столько новой информацией, сколько именно новым состоянием. Потом, когда я уже узнала о том, что такое Афганистан и как это все было, то и через годы ко мне возвращалось чувство вины, что я была не готова тогда его ни слушать, ни понимать, ни знать правду. Мы были в разных реальностях, в разных режимах видения. Понять людей, которые тогда возвращались с войны, во многом для них непонятой и, как потом выяснилось, ничем не оправданной, оказалось и для воевавших, и для общества самым сложным. Быть может, это очень смелая аналогия, но люди, включенные в острую политическую борьбу, оказались в подобной ситуации. Мы учились воевать и, наверное, выучились, но совершенно не умеем жить.
«Постафганский» синдром, я думаю, сейчас характерен части нашего общества, которая во многом требует и дальше ожесточенной схватки, то и дело задаваясь вопросами: за что воевали, как найти себя в этой мирной жизни? Мы писали о том, что масса людей не могут принять эту власть. Они считают, что она несправедливо села еще раз на трон, что она поступила с ними грубо, что в этой войне их использовали как пушечное мясо, как угодно. Это была очень тяжелая психическая драма, травма для части населения. Мы видим это по почте: они не готовы это принять, они не хотят сотрудничества, они ни во что не верят. Но реальность такова, какой мы ее создали. По большому счету большинство людей не осознавало серьезности ситуации выбора, и может быть, внутренний интеллектуальный потенциал страны был не готов к каким-то серьезным вещам. Поэтому сейчас совершенно не уместно требовать «массовых самоубийств» в духе сект закрытого типа, или исхода в пустыню, или заточения в монастырь. Максимализм понятен, но вряд ли полезен в новой ситуации. Каждый избиратель, который участвует в демократических выборах, может на определенном этапе оказаться в меньшинстве. Но это же не означает, что следует впадать в экстремизм или прибегать к тотальной эмиграции. С одной стороны, конечно, власть ответственна за то, что создает столь острую ситуацию неприятия, а с другой — раз уж так происходит, нужно стараться влиять в том числе и на нее. Один умный человек справедливо сказал: «Кто вам сказал, что от тоталитаризма к демократии вас перенесут на перине?»
Но здесь, вероятно, возникает другой вопрос: имеет ли некий предел политика компромисса? Я думаю, что самое неприятное, это участвовать в том, с чем ты внутренне не согласен. Для каждого человека его линия жизни и его поведение определяются его внутренним кодексом. Собственно, многие люди именно этого и боятся: страх каких-то компромиссов, альянсов и сотрудничества заключается в том, что человек очень неуверен в себе и не знает, где та граница, за которой может сам себя удержать от чужого влияния, чужих поступков и чужой идеологии. Я всегда говорю, что успешная политика обязательно должна быть гибкой, а гибкая политика возможна только при наличии твердых принципов. Если у вас есть свои взгляды и принципы, то в любой ситуации, когда меняется все вокруг, человек будет адекватно реагировать на меняющийся мир. Так или иначе можно сказать: да, мы не выиграли. То есть мы были не в большинстве, но очень часто меньшинство и является катализатором успешных процессов. Только тогда, когда меньшинство становится большинством, для преобразований начинается опасность, и тогда нормально мыслящая часть большинства снова оказывается в меньшинстве в обществе.
Сложность ситуации в том, что мы подошли к последнему рубежу. Для многих людей, которые хотели бы остаться жить здесь, альтернативы нет: либо ты делаешь заграничный паспорт и уезжаешь, либо, оставаясь, должен по мере возможности и той же тактикой малых дел, о которой говорили Мирон Петровский и Александр Роднянский в нашей газете, улучшать среду вокруг себя. У нас всегда не любили тех, кто шел на компромисс, недаром же и словечко было придумано — «попутчики». И когда сегодня люди требуют от других самоотречения, требуют публичных жертв, это напоминает огни средневековья. Эта тональность у нас звучит в обществе везде. И, похоже, не скоро еще изменится. Потому что демократическое общество — общество диалога, как правило, не может быть бедным обществом. Может быть параллельное улучшение, когда совместными усилиями что-то создается, а потом приходит умение общаться, слушать и слышать. Тогда у нас не было бы такой глухой красной оппозиции, которая со временем может выродится то ли в красные бригады, то ли в какие-то маргинальные группы, принять иные причудливые формы, если не будет действительно реальных преобразований.
Когда мы говорим о поддержке нового курса нового Президента, то в первую очередь — о впервые достаточно четко заявленной ориентации на Евросоюз. Это не означает какую-то изоляционистскую позицию по отношению к России. Во многом острова свободы, которые там сохранились, до последнего времени оказывали мощное ионизирующее воздействие на Украину. После разъединения пострадали связи демократического слоя, он очень сильно стал утоньшаться, и в каждой республике поражение интеллигенции как таковой, интеллектуальной, технократической привело к доминированию старой номенклатуры. Наиболее наглядно это продемонстрировано в Беларуси, где интеллигенция утратила полнейшую связь с народом, может быть, потому что она ушла в свои узкие проблемы, чем президент Лукашенко так умело пользуется. Не менее сложная картина оказалась и в Украине, потому что наша тоскующая по независимости интеллигенция оказалась до неприличия конформистской, серьезно зараженной снобизмом и очень малопродуктивной. Сегодня достаточное количество острых проблем, но мы не услышим ни одного весомого голоса в публицистике, как в свое время Стуса или Симоненко. А кто мешает нынешним «духовным пастырям» его продемонстрировать? Очень часто говорят: «Ой, у Лины Костенко тяжелый характер». Возможно. Я не имею чести быть с ней лично знакомой, хотя еще в школе ее стихи произвели на меня очень сильное впечатление. Но я на канале УТ-1 видела ее путешествие в Зону и хочу сказать, что если этой стране еще кто-то может помочь, то только такие самоотверженные люди, как она. И меня совершенно не интересует при этом ее характер. Я просто увидела, что она одела робу и пошла в Чернобыль для того, чтобы остановить расползание этого пятна, сохранить исчезающую Украину. Когда я читаю потом перебирание бисера у молодых и претенциозных авторов, я поражаюсь их ветхости. Они стары, они неинтересны, они неэнергетичны. И это при том, что в обществе существует острый запрос на новую политическую и культурную Украину.
Откуда может эта Украина появиться? Если мы говорим о европейском векторе нашего развития, то он действительно во многом совпадает с решением тех крупных задач, которые перед Украиной стоят. Необходимо провести радикальные реформы. Это означает, что даже количество олигархов может остаться таким, каким оно есть. Но количество людей, занятых и умеющих создать себе достойную жизнь, должно стремительно увеличиться. Разве из этой инфраструктуры не могут появиться талантливые люди? Есть разница между теми, кто разбогател, взяв у государства, и теми, кто трудился, рисковал, думал, создавал. И это сотворчество способно привнести новую волну в политику. Она потеснит тех, кто сделал произнесение пустых слов своей профессией. Эти слова обретут новый смысл. Но только уже сегодня необходимо запускать в экономике те механизмы, которые позволят массе людей включиться в дело. Пока же все закатано асфальтом. И на этом асфальте чудесно устроились десяток людей, но если они и дальше буду мостить бетон, то о каком новом курсе можно говорить? Но, я думаю, что какой-то сдвиг в этом направлении неизбежен. Поскольку, похоже, и власть уже осознала неизбежность перемен.
Самая большая опасность, которая подстерегает Украину на новом пути, — это отказ от европейского вектора. Опасность вполне реальная, мы уже были на грани. Интеграция с Западом требует усилий, образно говоря, многим следует побрить «допетровские бороды». И когда раздаются голоса, дескать, нам хорошо с Беларусью, с Россией, то возникают вопросы. С какой Беларусью и с какой Россией? И почему? Не потому ли, что там нас могут принять и такими, нестриженными и нечесанными, и нам не нужно ничего учить, и нам не нужно упорядочивать свое законодательство, и там можно вести себя так, как мы вели себя все это время. Я думаю, что это было бы чрезвычайно опасное решение, к которому многие подталкивают, потому что уже не хочется переучиваться. В том числе и власть предержащим. Они хорошо ладят друг с другом, со старой номенклатурой и с новой олигархией. Правда, на Западе их раскусили, и мы должны быть чрезвычайно рады тому, что это все звучит публично. В этой ситуации, как это ни странно и ни печально, на помощь приходят международные организации, наши кредиторы. Если для нашего руководства нужно, чтобы было политбюро ЦК, пусть оно будет не в Москве, а в Брюсселе, в Страсбурге, Вашингтоне, это внешнее давление дисциплинирует. И наша задача сегодня создать такую критическую массу давления общественного мнения внутри страны, чтобы, несмотря ни на какие трудности интеграции, никому бы в голову не пришло повернуть назад и сказать: на Западе нас не ждут, к нам там плохо относятся, давайте будем снова вместе с Беларусью и Россией. И не беда, что у одного чума, у другого холера, у третьего сыпной тиф... Нет, лечиться нужно отдельно. И только после этого собираться вместе по типу Евросоюза, что не помешает прекрасным отношениям между странами.
Второй срок Ельцина при отсутствии реальных реформ, как известно, был снабжен такими «декорациями», как дефолт, а для того, чтобы второй раз обеспечить преемственность власти, понадобилось более мощное средство — новая война на Кавказе. Я надеюсь, что наша природная «розважлив›сть», которая нам создает чрезвычайно много проблем, в этом случае убережет нас от перекосов, даже если будет очень трудно. А трудности будут. Мы в газете провели опрос: способны ли украинцы выдвинуть на массовых акциях правые лозунги, призывающие защищать реформы, защищать конкуренцию, защищать гражданское общество, свободу слова? Многие не уверены, больше половины считают, что нет, это не стало актом массового сознания. В этом есть конкретный упрек власти, которая не была заинтересована в правоцентристской оппозиции, с коммунистами бороться куда увлекательней. Это такой себе резиновый безвредный начальник-кукла, которого придумали японцы. На нем можно выместить злость и потом спокойно жить дальше. Но двигаться ли?
Сегодня надежда на новое поколение, на новую волну в политике, в культуре, но ниоткуда она сама не придет. Чудес не бывает. Общество должно поставить для себя ясные цели и быть готовым к тому, что это медленная, конструктивная, трудная, не очень благодарная, без софитов, работа. Но, может быть, после того стресса, который мы все пережили, отвращение к чудесам позволит как-то понемногу собраться с силами и делать первые шаги. Наше общество в таком состоянии, когда его, как человека, оправляющегося после тяжелой болезни, нужно заново учить правильно ходить, чистить зубы, одеваться, начинать с мелочей. Потому что мы можем быть хороши в глобальных проектах и идеях, но часто у больших мечтателей и фантазеров обнаруживаются развязанные шнурки на нечищенных ботинках. Мне бы очень хотелось, чтобы моя страна не была похожа на такого растяпу и не вызывала снисходительности.
