Прежде чем представить на суд читателей материал, подготовленный Международным обществом «Мемориал» (целью этой общественной организации, которая действует на территории новых постсоветских государств, является просветительская и общественно-воспитательная деятельность по изучению истории, предпосылок и последствий массового террора в бывшем СССР в 1917— 1953 годах, истоков и проявлений тоталитарной психологии и практики), «День» хотел бы дать короткое объяснение.
Наша газета совсем недавно (см. номера за 31.03.07 и 04.04.07) напечатала на своих страницах статьи уважаемых историков Станислава Кульчицкого и Сергея Шевченко, посвященные 70-й годовщине начала сталинского Большого Террора. Желающие могут с ними ознакомиться. Однако мы считаем необходимым предложить тем, кому не безразличны историческая память, справедливость и совесть, и материал общества «Мемориал». Делаем мы это по нескольким причинам. Во- первых, как правильно указывается в нижеприведенной статье, еще очень и очень мало сделано для изучения и осмысления причин этой страшной трагедии, увековечения памяти миллионов ее жертв (особенно — в России). И во-вторых, с огромным чувством тревоги приходится согласиться с авторами обращения в том, что «в общественном сознании и в государственной политике усиливаются тенденции, которые отнюдь не содействуют свободному и прямому разговору о нашей недавней истории. Эти тенденции нашли свое отражение в официальной, хотя и не всегда четко формулированной концепции отечественной истории исключительно как «нашего славного прошлого».
Это сказано о сегодняшнем дне современной России — и здесь прослеживаются четкие признаки «духовной Вандеи», духовной реакции, которая всегда предшествует наступлению реакции политической. Но разве все это не касается Украины и нас?
БЫКОВНЯ
Семьдесят лет назад по постановлению высших партийных органов в СССР развернулась очередная кровавая «чистка», которая продолжалась почти два года. В исторической публицистике эта репрессивная кампания нередко называется «Большим Террором»; в народе же ее называют просто — «Тридцать Седьмой».
Коммунистическая диктатура всегда — и до, и после 1937 года — сопровождалась политическими репрессиями. Однако сам Тридцать Седьмой стал в памяти людей зловещим символом системы массовых убийств, которые были организованы и проведены государственной властью. Очевидно, это случилось из-за того, что Большому Террору были свойственны некоторые чрезвычайные черты, которые определили его особое место в истории и то огромное влияние, которое он оказал — и продолжает оказывать — на судьбу нашей страны.
Тридцать Седьмой — это гигантский масштаб репрессий , которые охватили все регионы и все без исключения слои общества, от высшего руководства страны до безгранично далеких от политики крестьян и рабочих. В течение 1937— 1938 гг. по политическим обвинениям было арестовано более 1,7 миллиона человек. А вместе с жертвами депортаций и осужденными «социально вредными элементами» количество репрессированных превышает два миллиона.
Это невероятная жестокость приговоров : больше 700 тысяч арестованных были казнены.
Это беспрецедентная плановость террористических «спецопераций». Вся кампания была тщательно продумана заранее высшим политическим руководством СССР и проходила под его постоянным контролем. В секретных приказах НКВД определялись сроки проведения отдельных операций, группы и категории населения, которые подлежали «чистке», а также «лимиты» — плановые цифры арестов и расстрелов в каждом регионе. Любые изменения, любые «инициативы снизу» должны согласовываться с Москвой и одобряться ею.
Но для основной массы населения, не осведомленной с содержанием приказов, логика арестов казалась загадочной и непонятной, не связывалась со здравым смыслом. Современникам Большой Террор казался гигантской лотереей . Почти мистическая непостижимость происходивших событий вызывала особый ужас и порождала у миллионов людей неуверенность в собственной судьбе.
Репрессии основательно зацепили, в частности, представителей новых советских элит: политической, военной, хозяйственной. Расправа над людьми, имена которых были известны всей стране (именно о них в первую очередь сообщали газетам) и в лояльности которых не было никаких оснований сомневаться, увеличивала панику и усиливала массовый психоз. Впоследствии даже родился миф о том, что Большой Террор якобы был направлен исключительно против старых большевиков и партийно-государственной верхушки. На самом деле подавляющее большинство арестованных и расстрелянных были простыми советскими гражданами, беспартийными и ни к каким элитам не принадлежащими.
Тридцать Седьмой — это неизвестные мировой истории масштабы фальсификации обвинений. В 1937—1938 гг. вероятность ареста определялась, главным образом, принадлежностью к какой-нибудь категории населения, отмеченной в одном из «оперативных приказов» НКВД, или связями — служебными, семейными, дружескими — с людьми, арестованными ранее. Формулировка индивидуальной «вины» была заботой следователей. Поэтому сотням и сотням тысяч арестованных предъявлялись фантастические обвинения в «контрреволюционных заговорах», «шпионаже», «подготовке к террористическим актам», «диверсиях» и т.п.
Тридцать Седьмой — это возрождение в ХХ веке норм средневекового инквизиционного процесса , со всей его традиционной атрибутикой: заочностью (в подавляющем большинстве случаев) квазисудебной процедуры, отсутствием защиты, фактическим объединением в рамках одного ведомства ролей следователя, обвинителя, судьи и палача. Опять, как во времена инквизиции, главным доказательством стало ритуальное «признание своей вины» самим подследственным. Стремления добиться такого признания, сочетаемое с произвольностью и фантастичностью обвинений, привели к массовому применению пыток ; летом 1937-го пытки были официально санкционированы и рекомендованы как метод ведения следствия.
Тридцать Седьмой — это чрезвычайный и закрытый характер судопроизводства . Это тайна, которая окутала производство «правосудия», это непроницаемая секретность вокруг расстрельных полигонов и мест захоронения казненных. Это систематическая многолетняя официальная ложь о судьбе расстрелянных: сначала — о мифических «лагерях без права переписки», потом — о смерти, которая наступила якобы от болезни, с указанием фальшивых дат и места смерти.
Тридцать Седьмой — это круговая порука, которой сталинское руководство пыталось связать весь народ. По всей стране проводились собрания, на которых людей заставляли бурно аплодировать публичной лжи о разоблаченных и обезвреженных «врагах народа». Детей заставляли отрекаться от арестованных родителей, жен — от мужей.
Это миллионы разбитых семей. Это зловещая аббревиатура «ЧСИР» — «член семьи изменника Родины» сама по себе была приговором для заключения в специальных лагерях для двадцати тысяч вдов, мужья которых были казнены по постановлению Военной коллегии Верховного Суда. Это сотни тысяч «сирот Тридцать Седьмого» — людей с украденным детством и сломанной юностью.
Это окончательная девальвация ценности человеческой жизни и свободы . Это культ чекизма, романтизация насилия, обожание идола государства. Это эпоха полного сдвига в народном сознании всех правовых понятий.
Наконец, Тридцать Седьмой — это фантастическое сочетание вакханалии террора с безудержной пропагандистской кампанией , которая восхваляла лучшую в мире советскую демократию, самую демократическую в мире советскую Конституцию, большие достижения и трудовые подвиги советского народа. Именно в 1937 году окончательно сформировалась характерная черта советского общества — двурушничество , следствие раздвоения реальности, навязанное пропагандой общественному и индивидуальному сознанию. * * *
И сейчас, спустя семьдесят лет, в стереотипах общественной жизни и государственной политики России и других стран, которые возникли на руинах СССР, выразительно заметно гибельное влияние как самой катастрофы 1937—1938 гг., так и всей той системы государственного насилия, символом и квинтэссенцией которого стали эти годы. Эта катастрофа вошла в массовое и индивидуальное подсознание, искалечила психологию людей, обострила устарелые болезни нашего менталитета, унаследованные еще от Российской империи, породила новые опасные комплексы.
Ощущение незначительности человеческой жизни и свободы перед идолом Власти — это непреодолимый опыт Большого Террора.
Привычка к «управляемому правосудию» , правоохранительные органы, которые подчиняются не норме закона, а воле начальства, — это очевидное наследие Большого Террора.
Имитация демократического процесса при одновременном выхолащивании основных демократических институтов и открытом пренебрежении к правам человека и основным свободам, нарушение Конституции, совершаемое под аккомпанемент клятв в нерушимой верности конституционному порядку, — это общественная модель, которая впервые была успешно испытана именно в период Большого Террора.
Рефлекторная враждебность нынешнего бюрократического аппарата к независимой общественной активности, продолжающиеся попытки поставить ее под твердый государственный контроль, — это также следствие Большого Террора, когда большевистский режим поставил последнюю точку в многолетней истории своей борьбы с гражданским обществом. До 1937 года все коллективные формы общественной жизни в СССР — культурной, научной, религиозной, социальной и т.п., не говоря о политической, — были уже ликвидированы или подменены имитациями, муляжами; после этого людей можно было уничтожать поодиночке, заодно искореняя из общественного сознания представление о независимости, гражданской ответственности и человеческой солидарности.
Возрождение в современной российской политике старой концепции «враждебного окружения» — идеологической базы и пропагандистского обеспечения Большого Террора, подозрительность и враждебность ко всему зарубежному, истерический поиск «врагов» за рубежом и «пятой колонны» внутри страны и другие сталинские идеологические шаблоны, которые возрождаются в новом политическом контексте, — все это свидетельство неодолимого наследия Тридцать Седьмого в нашей политической и общественной жизни.
Легкость, с которой в нашем обществе возникают и расцветают н ационализм и ксенофобия , несомненно унаследована нами в том числе и от «национальных спецопераций» 1937—1938 гг., и от депортаций в годы войны целых народов, обвиненных в измене, и от «борьбы с космополитизмом», «дел врачей» и сопутствующих всему этому пропагандистских кампаний.
Интеллектуальный конформизм , страх перед любой «инаковостью», отсутствие привычки свободно и независимо мыслить, податливость неправде — это во многом результат Большого Террора.
Безудержный цинизм — обратная сторона двурушничества, волчья лагерная мораль («умри ты сегодня, а я — завтра»), утрата традиционных семейных ценностей — и этими нашими бедами мы в большей степени обязаны школе Большого Террора, школе Гулага.
Катастрофическая разъединенность людей, стадность, которая подменила коллективизм, острый дефицит человеческой солидарности — все это результат репрессий, депортаций, насильственных переселений, результат Большого Террора, целью которого и было разделение общества на атомы, превращение народа в «население», в толпу, которой легко и просто управлять.
Понятно, что ныне наследие Большого Террора не воплощается и вряд ли может воплотиться в массовые аресты — мы живем в совсем другую эпоху. Но это наследие, не осмысленное обществом, и, следовательно, не преодоленное им, легко может стать «скелетом в шкафу», проклятием нынешнего и будущего поколений, которое прорывается наружу то государственной манией величия, то вспышками шпиономании, то рецидивами репрессивной политики.
Что необходимо сделать для осмысления и преодоления разрушительного опыта Тридцать Седьмого?
Последние полтора десятилетия показали, что необходимо публично рассмотреть политический террор советского периода с правовых позиций. Террористической политике тогдашних руководителей страны и, в первую очередь, генерального идеолога и верховного организатора террора — Иосифа Сталина, конкретным преступлениям, ими совершенным, необходимо дать четкую юридическую оценку. Только такая оценка может стать точкой отсчета, краеугольным камнем правового и исторического сознания, фундаментом для дальнейшей работы с прошлым. В противном случае отношение общества к событиям эпохи террора неизбежно будет колебаться в зависимости от изменений политической конъюнктуры, а призрак сталинизма — периодически возрождаться и оказываться то бюстами диктаторов на улицах наших городов, то рецидивами сталинской политической практики в нашей жизни.
По-видимому, для полноценного рассмотрения следовало бы создать специальный судебный орган — указывать на прецеденты в мировой юридической практике не стоит.
К сожалению, пока что существует противоположная тенденция: в 2005 году Государственная дума Российской Федерации исключила из преамбулы Закона о реабилитации 1991 года единственное в российском законодательстве упоминание о «моральном ущербе», причиненном жертвам террора. Нет необходимости давать моральную и политическую оценку этому шагу — она очевидна. Необходимо просто возвратить слова о моральном ущербе в текст Закона . Это нужно сделать не только во имя памяти погибших, но и ради самоуважения. Это нужно сделать и для того, чтобы загладить оскорбление, нанесенное нескольким десяткам тысяч пожилых людей — заключенным Гулага, которые выжили, и сотням тысяч родственников жертв террора.
Однако правовая оценка террора — это важный, но недостаточный шаг.
Необходимо обеспечить благоприятные условия для продолжения и расширения исследовательской работы по истории государственного террора в СССР. Для этого следует, в первую очередь, снять все ныне действующие искусственные и необоснованные ограничения доступа к архивным материалам, связанным с политическими репрессиями.
Необходимо сделать современное историческое знание об эпохе террора общим достоянием: создать, наконец, школьные и вузовские учебники истории , в которых теме политических репрессий и, в частности, Большому Террору было бы отведено место, которое отвечает их историческому значению. История советского террора должна стать не только обязательной и значительной частью школьного обучения, но и объектом серьезных усилий в области народного образования в самом широком понимании этого слова. Необходимы просветительские и культурные программы, посвященные этой теме, на государственных каналах телевидения , необходима государственная поддержка издательским проектам по изданию научной, просветительской, мемуарной литературы, посвященной эпохе террора.
Необходимо создать общенациональный Музей истории государственного террора , который отвечает по своему статусу и уровню масштабам трагедии, и сделать его методическим и научным центром музейной работы по этой теме. История террора и Гулага должна быть представлена во всех исторических и краеведческих музеях страны так, как эта делается, например, в отношении другой грандиозной исторической трагедии — Великой Отечественной войны.
Необходимо, наконец, построить в Москве общенациональный памятник погибшим , который был бы поставлен государством и от имени государства. Такой памятник нам обещают вот уже 45 лет; пора бы и выполнить обещание. Но этого мало: нужно, чтобы памятники жертвам террора были поставлены по всей стране. К сожалению, во многих городах дело увековечения памяти жертв до сих пор не продвинулось далее закладных камней, установленных 15—18 лет назад.
В стране должны появиться памятные знаки и мемориальные доски , которые обозначали бы места, связанные с инфраструктурой террора: сохранены дома следователей и пересыльных тюрем, политизоляторов, управлений НКВД, Гулага и т.п. Памятные знаки, указатели и информационные щиты следует установить также в местах дислокации больших лагерных комплексов, на предприятиях, созданных трудом заключенных, на дорогах, которые ведут к сохранившимся руинам лагерных зон.
Необходимо убрать из названий улиц и площадей, а также из названий населенных пунктов имена государственных деятелей — организаторов и активных участников террора. Топонимика не может больше оставаться зоной увековечения памяти преступников .
Необходима государственная программа подготовки и издания во всех субъектах Российской Федерации Книг памяти жертв политических репрессий . Пока что такие Книги памяти изданы только в части регионов России. Согласно приблизительным подсчетам, совокупный список имен, перечисленных в этих книгах, охватывает на сегодняшний день не больше 20% общего количества людей, которые стали жертвами политических репрессий.
Срочно необходимо разработать и осуществить общероссийскую или даже межгосударственную программу поиска и мемориализации мест захоронения жертв террора . Это проблема не столько образовательная и просветительская, сколько моральная. На территории бывшего СССР — много сотен расстрельных рвов и братских могил, где тайно закапывали казненных, тысячи лагерных и спецпоселенческих кладбищ, разрушенных, полуразрушенных и таких, от которых остались только следы; от тысяч кладбищ уже и следов не осталось.
Все это содействовало бы восстановлению памяти об одной из крупнейших гуманитарных катастроф ХХ века, и помогло бы выработать стойкий иммунитет к тоталитарным стереотипам.
Сказанное выше касается, в первую очередь, России — правонаследнице СССР, самой большой из бывших советских республик страны, в столице которой располагался центр выработки и запуска террористических кампаний, управление механизмами террора, на территории которой находилась основная часть империи Гулага.
Однако очень многое из того, что должно быть сделано, должно делаться на всей территории бывшего СССР, лучше всего — общими усилиями наших стран. История террора понимается и трактуется в нынешних постсоветских государствах по-разному. Это естественно. Но принципиально важно, чтобы из этой разницы возник диалог. Диалог национальной памяти — важная и необходимая часть осмысления исторической правды; плохо только, когда он превращается в ругань, в попытки снять историческую (и, следовательно, гражданскую) ответственность с себя и перевести ее на «другого». К сожалению, очень часто именно история советского террора становится инструментом нынешних межгосударственных политических раздоров, а честная совместная работа над общим прошлым подменяется выставлением списков взаимных оскорблений, счетов и претензий.
Поэтому развернутая комплексная программа , посвященная трагическому опыту прошлого, должна быть скорее всего международной и межгосударственной . Это касается и исторических исследований, и издания Книг памяти, и мемориализации мест захоронений, и многого другого — возможно, даже и подготовки школьных учебников. Память о терроре — это общая память наших народов. Эта память не разъединяет, а объединяет нас — еще и потому, что это память не только о преступлениях, но и память об общем противостоянии машине убийств, память об интернациональной солидарности и человеческой взаимопомощи.
Конечно, память о прошлом формируется не указами и постановлениями правительств. Судьбы исторической памяти могут определиться только в широкой общественной дискуссии. Все более очевидной становится острая необходимость такой дискуссии.
Осмысление Большого Террора и, шире, всего опыта советской истории, необходимо не только России и не только странам, которые входили в СССР или в состав «социалистического лагеря». Такое обсуждение нужно всем странам и народам, всему человечеству, потому что события Большого Террора наложили отпечаток не только на советскую, но и на всемирную историю. Гулаг, Колыма, Тридцать Седьмой — такие же символы ХХ века, как Освенцим и Хиросима . Они выходят за пределы исторической судьбы СССР или России и становятся свидетельством хрупкости и неустойчивости человеческой цивилизации, относительности завоеваний прогресса, предупреждением о возможности будущих катастрофических рецидивов варварства. Поэтому дискуссия о Большом Терроре должна выйти за пределы национальной проблематики так же, как упомянутые выше гуманитарные катастрофы, она должна стать предметом общечеловеческой рефлексии. Но инициатором и центром этой дискуссии обязано стать, понятно, общественное мнение в странах, которые входили в состав СССР, в первую очередь — в России.
К сожалению, именно в России готовность общества узнать и принять правду о своей истории, которая казалась в конце 80-х довольно высокой, изменилась в 90-х равнодушием, апатией и нежеланием «копаться в прошлом». Есть и силы, прямо заинтересованные в том, чтобы никаких дискуссий на эти темы больше не было. И в общественном сознании, и в государственной политике усиливаются тенденции, которые отнюдь не содействуют свободному и прямому разговору о нашей недавней истории. Эти тенденции нашли свое отражение в официальной, хотя и не всегда четко сформулированной концепции отечественной истории исключительно как «нашего славного прошлого».
Нам говорят, что актуализация памяти о преступлениях, совершенных государством в прошлом, препятствует национальной консолидации (или, говоря языком тоталитарной эпохи, «подрывает морально-политическое единство советского народа»).
Нам говорят, что эта память причиняет вред процессу национального возрождения.
Нам говорят, что мы должны помнить, в первую очередь, о героических достижениях и подвигах народа во имя великого и вечного Государства.
Нам говорят, что народ не хочет другой памяти, отбрасывает ее.
И действительно, значительной части наших сограждан легче принять удобные успокоительные мифы, чем трезво взглянуть на свою трагическую историю и осмыслить ее во имя будущего. Мы понимаем, почему это так: честное осмысление прошлого возлагает на плечи нынешних поколений огромный и непривычный вес исторической и гражданской ответственности. Но мы уверены: если не возьмем на себя этот действительно самый тяжелый груз ответственности за прошлое, то не будет у нас никакой национальной консолидации и никакого возрождения .
Накануне одной из наиболее страшных годовщин нашей общей истории «Мемориал» призывает всех, кто ценит будущее наших стран и народов, пристально присмотреться к прошлому и постараться понять его уроки.
