В таком качестве Александр Калягин к нам, в Киев, еще не приезжал. Не просто как театральный актер — но и как руководитель своего театра «Эт Сетера», исполнитель главной роли в парадоксальном, труднейшем спектакле «Последняя запись Крэппа» в режиссуре Роберта Стуруа — по доселе не ставившейся пьесе великого драматурга и прозаика ХХ века Семюэля Беккета. Во время этих мини-гастролей нам удалось задать Александру Александровичу несколько вопросов.
— Ваши наиболее нашумевшие работы последних лет — король Убю в одноименной пьесе Альфреда Жарри, «Последняя запись Крэппа» по Семюэлю Беккету. Скажите, чем вас привлекает драматургия, которую до недавнего времени было принято называть авангардной?
— Мы с моим другом и продюсером лучших спектаклей Давидом Смелянским все время, — даже завтракая сегодня, — мучаемся поиском драматургии. Какая драматургия сегодня должна звучать со сцены, что интересно зрителю? Этот баланс, очень тонкий, должен быть соблюден: чтобы не только актеру было интересно, не только режиссеру, но и зрителю, как вы сами понимаете. Мы же не театр-лаборатория, не театр, исповедующий эксперимент, поиск, — как, например, театр Анатолия Васильева, что исповедует больше исследовательские задачи. Мой театр, я считаю, должен все-таки идти к зрителю, должен быть популярен у него в лучшем понимании. У каждого из нас есть свои учителя. У Давида Яковлевича — Товстоногов, у меня — Эфрос. В поисках режиссера или пьесы как-то проводишь определенную линию, когда очень важно, что звучит со сцены и что актер может в это время исполнить. Мы не сразу пришли к Жарри и к Беккету. Это, действительно, драматургия, которая никогда не ставилась в России, не знаю, как у вас. Жарри не мог вообще звучать в советское время. А выход Беккета на зрителя ограничивался только «В ожидании Годо». Во многом мы слушаем и режиссера нашего, которого мы приглашаем — в данном случае Роберта Стуруа. Но, вы знаете, иной раз убеждаюсь, что актер — немного наивное и глуповатое существо. Потому что я, будучи актером, честно говоря, иной раз не знаю, что мне хочется сыграть. Не потому, что я, извините, зажирел на этом, но я, действительно, не знаю, что можно было бы предъявить зрителю такое новое, что ему было бы интересно во мне увидеть. При том что я знаю, что многое не использовал в своих ресурсах, многое могу, как мне кажется; но что это, через что проявляется, и кто поможет мне проявиться, — это самое трудное и тяжелое в нашем деле. Вот в данном случае Роберт Стуруа, предложив Беккета, не то чтоб уговаривал, — а настаивал, чтобы я сыграл эту роль. И для меня это было счастьем и даже, я бы сказал, в моем нынешнем состоянии — и в психологическом, и возрастном, и в понимании театра, и даже общетеатрального процесса исповедальной вещью…
— А что, процесс настолько плох?
— Не знаю, как у вас, но я всегда говорю и жалуюсь: в России театр обуржуазился. Со сцены идут, пусть очень яркие, очень фантазийные, замысловатые вещи — но идут в основном на потребу публике. Авторы как-то забывают о том, что театр — помимо развлечений, помимо радости — это все-таки кафедра. Кафедра, с которой должны звучать очень больные вещи, очень иногда неприятные. Читаешь, что делается в немецком театре, и поражаешься, какие интервью дают актеры ведущих театров, например, — Берлинер Ансамбль. Они говорят то, что беспокоит их лично — как, простите за такие простые и ясные слова, жителей Европы. Мы же не можем пропускать, что такое антиглобализм, не можем пропускать такие больные, совестные вещи… И чем является наша мысль в вещественном проявлении... И выясняется, что тот Беккет, которого поставил Стуруа, и та последняя запись Крэппа, писателя, который оказался в конце жизни на помойке мыслей своих, — это все очень актуально. Причем, рано или поздно, я думаю, каждый из нас оказывается в такой ситуации. В любом возрасте однажды можно один на один остаться со своими мыслями — очень тяжелыми, очень неприятными и копошиться в этой помойке своих рассуждений. Когда ты хочешь понять, почему ты стал таким, почему ты дошел до такой жизни и что с тобой случилось. Подчеркиваю: поиск такой драматургии, и поиск режиссера — это совместные с нашим продюсером усилия. Но в большей степени мы слушаем режиссера и что он хочет, в чем он видит меня в данном случае.
— Возвращаясь к драматургии — каковы ваши предпочтения в ней?
— Лучше русской драматургии нет, я убежден в этом. Хотя и мимо таких вещей, как Беккет, театру проходить нельзя. Есть удивительные имена и течения, но весь мир играет Чехова. Весь ли мир играет Беккета — вопрос. Не всего Беккета можно сыграть. Может, мы еще не доросли. Беккет рванул в театре слишком вперед... Но весь мир играет Чехова. Это уже о чем-то говорит.
— Спектаклю «Последняя запись Крэппа» уже два года. Изменилось ли ваше отношение к этой работе, с одной стороны, и публики — с другой?
— С вашего позволения, я не буду отвечать подробно на этот вопрос. Вы не обижайтесь, мне сегодня вечером играть, и моноспектакль, я подчеркиваю, требует определенных усилий, больших затрат хотя бы по исполнению, по технике, по концентрации, нежели работа с партнерами. Отвечу так, общими фразами — видимо, изменилось. Я не задумываюсь сейчас над этим и не хочу это делать. Я играю эту роль. Вот когда перестану играть, видимо, скажу, — в таком-то году у меня что-то изменилось. Или — в таком-то году почувствовал изменение зрителя к этой роли. Сейчас роль жива, я пытаюсь ее сыграть, и поэтому не буду конкретно отвечать, я достаточно щепетильно отношусь к таким вопросам, особенно к живым. Вы спросите — а как вы любите? Могли бы вы сказать — как?
— А насколько новой для вас формой является моноспектакль?
— Я и начинался, и привлек, что ли, внимание к себе в Театре имени Ермоловой на заре своей жизни именно моноспектаклем. Он стал, я думаю, моим шагом в театральную Москву, о нем много писали и говорили потом. Это были «Записки сумасшедшего». Собственно, с этой постановки я, по-моему, начался как актер.
— Что же наиболее важно именно для исполнения моноспектакля?
— Полная сцепка, нерасторжимая органика режиссера, материала и актера. Его психологии, я бы даже сказал, его личностного отношения к жизни.
— У вас великолепные партнеры по постановке — Роберт Стуруа, композитор Гия Канчели, художник Алекси-Месхишвили. Как сложилось ваше содружество?
— Тандем сложился в «Шейлоке». Была просто влюбленность и желание как можно точнее сделать то, что просит и тот, и другой, и третий...
— У вас есть еще один партнер на сцене — черепашка. Не могли бы вы пару слов сказать о ней?
— Можно, я не буду, правда, не буду. Я же сегодня играю спектакль. Не знаю, читали ли вы эту пьесу. Она небольшая, четыре странички, не больше. Стуруа переводил ее скрупулезно, два месяца подряд, мы работали над каждым словом. И параллельно — такого не было, в моей, во всяком случае, жизни, — часть репетиции уходила на то, что мы читали гениальный роман «Моллой», за который Беккет получил в свое время Нобелевскую премию, который я раньше никогда не читал. Это фантастическая вещь. Я думаю, и Маркес оттуда вышел, да и вся современная литература. Беккет очень обижался, когда его признавали только по «В ожидании Годо». Он считал эту пьесу хорошей, но не лучшей. А вот полрепетиции читать вслух великий роман и заниматься переводом — это для меня было мужеством. Поэтому ваши вопросы по поводу черепахи или иных вещей... Все оттуда — от этой вечности. Которая рядом с нами присутствует, но мы ее не ощущаем.
— Давайте тогда о более злободневных вещах. Что вас сегодня не устраивает как актера и как человека?
— По-человечески — многое не устраивает. При том, что я очень уважительно отношусь к нашей власти. Я считаю, что в России впервые пришел к власти человек, адекватный ситуации. Я знаю, насколько это трудно. Даже встречаясь с ним, я могу сказать, нахожу этому подтверждение. Повторюсь, — начиная с СССР, впервые появился человек, понимающий, знающий, переживающий, испытывающий неподдельное любопытство к тому, что происходит, и пытающийся многое сделать. Я говорю о Президенте. Но, с другой стороны, я не могу не видеть, как все медленно делается, как с культурой мало что меняется. Я уже говорил об этом — что по-прежнему не появился закон о меценатстве, что реструктуризация бюджетной сферы в области театра опасна на нынешнем этапе, потому что нет еще тех социальных гарантий, которые позволяли бы актерам, выходящим на пенсию, безбедно существовать… Меня это не устраивает. Не устраивает чиновничий аппарат, который заматывает любое дело, мы в этом можем переплюнуть любую страну, тут мы, конечно, очень сильны, как замотать, «запустить дурочку» как у Райкина. Можно долго загибать сейчас пальцы и перечислять.
— Вы упомянули уже про антиглобалистов. А как лично вы относитесь к этому движению?
— Я не сильно разбираюсь в этих делах, но, судя по тому, что до нас доносится, понимаю, что беспокоит их. Если вы неравнодушны к бедности, нищете, — лично вы, — то, я думаю, вы поймете, чем заняты эти люди, которые выходят и пытаются достаточно богатые страны повернуть в эту сторону. Я понимаю, что они поворачиваются, что программы у них есть, но, видимо, не до конца и не в той степени. Если вы по-настоящему относитесь к этому, — к отменам льгот, понимаете, что такое человек больной, нищий, бедный — а ведь каждого из нас может подстерегать эта ситуация, — психология меняется, смотришь на жизнь другими глазами.
— Вы довольно много занимались педагогической деятельностью, учили актерскому и режиссерскому мастерству. Продолжаете ли вы заниматься этим?
— Сейчас я взял паузу, очень занят строительством театра, новое здание строит правительство Москвы. Опять же, с репертуаром мы мучаемся. нет времени и сил. Переедем — видимо, будем набирать студентов.
— В театре немного иной отсчет времени. Сезон 2003— 2004 года уже завершен. Как вы могли бы охарактеризовать его итоги?
— Мы с Давидом Яковлевичем огорчены этим сезоном по многим показателям. Связано это, опять-таки, с пьесами, с режиссурой, с гастролями. В общем, мы не заносим этот сезон себе в плюс. Хотелось бы побыстрее закончить с ним и перейти к другому сезону.
— А в чем именно была неудача?
— С точки зрения надежд. Возлагаешь надежду, находишь людей, которые достаточно, как нам казалось, амбициозны, раскручены, способны, — и оказывается, что это ошибка. И тогда — просто шок. По-настоящему переживаешь.
— У вас богатейший кинематографический опыт. Что бы вы могли сказать о нынешнем состоянии российского кино?
— Долгий вопрос. С моей точки зрения, сериалы практически забили, смели ощущение кино как праздника. Сериал настолько вошел в жизнь, что все критерии актерской и режиссерской работы настолько сметены, размыты, что меня это не удовлетворяет. Конечно, достижения есть. Вот очень хороший фильм «Коктебель»… Но этого так мало… Понимаю, что шедевров много и не бывает. Но я о них не говорю — просто о необходимом количестве хороших фильмов. Сейчас пришло новое поколение, которое впервые видит камеру. Когда узнаю, кто снимает... Вот хороший актер, снявшись в 3—4 картинах — хорошо снявшись! — уже заявляет свое право на съемку. И ему подсовывают это право. Но это очень ответственно! Они не представляют, что это такое — кинорежиссура. Даже сняв 4 фильма, я знаю, что это просто адский труд, ни с чем не сравнимый. По-настоящему если относиться, надо вообще отходить от камеры. Поэтому подчеркиваю, что ныне многие кинорежиссеры — люди, не имеющие опыта. Судя по тем звонкам, которые я получаю, и по тем сценариям, которые ко мне ложатся на стол. Боишься задать вопрос, который требуется, даже не надо, чтоб он возникал, он должен сам до этого прийти интуитивно — а что вы снимали до этого? Но спросить невозможно, потому что получишь ответ — ничего. Или упоминание о картине, которую нигде никто никогда не видел. Но эти молодые тянутся и снимают. Ну да бог с ним. Может быть, и так надо набивать себе руку. Может, так со временем они станут режиссерами. Не думаю, — но дай бог.
— Позволю себе заметить, что вы сегодня несколько меланхоличны. Это, очевидно, напряжение в преддверии спектакля?
— Жизнь может замотать... Ясно, спектакль невеселый… Ну, устроим комическое действо, будем хохотать. Я не противопоставляю. Все жанры хороши, вообще, если все здорово сделано, то все хорошо.
— Очевидно, вы весь в «Крэппе».
— Я весь в Крэппе... Вы отчасти правы. Это очень трудная вещь, не каждому актеру, даже опытному и сильному, это дано. Организм актера невольно готовится к вечернему представлению. Невольно, поверьте. Зная, что у меня вечером другой спектакль, по другому себя и вел бы. Даже не надо уходить куда-то и заниматься внутренним массажем, себя настраивать. Опыт сам подсказывает организму совсем другое кровообращение, другие мысли, другой темпоритм существования...
