С четой Димаровых — Анатолием Андреевичем и Евдокией Несторовной — меня связывает недавняя во временном измерении, но искренняя приязнь. Начиналась она с произведений писателя. А лет пять назад познакомились лично, и дверь уютной квартиры в писательском доме на улице Суворова (неподалеку от Киевско-Печерской лавры) мне открыли слова «Я — из Волыни!»
— На Волыни я стал украинцем! — любит повторять Димаров, которого в наши края привела Вторая мировая война. Еще шли бои за Ковель, когда Анатолий Андреевич вместе с Ефимом Лазебником, назначенным редактором «Советской Волыни», военным самолетом приземлились в Луцке. Прибыв сюда «советом» и «оккупантом» (хотя, как говорит Димаров, «оккупантом гуманным», потому что в местных не стрелял), спустя несколько лет он переехал во Львов «убежденным националистом».
Димаров первым из украинских писателей написал о Голодоморе, который сам пережил, о коллективизации из-под нагана. В полтавском селе, где жил с братом и мамой (отца раскулачили), люди ели людей. Однако эти страницы из романа были беспощадно вырезаны цензурой и восстановлены только через 45 лет.
Но никогда в его многочисленных произведениях не звучала тема ОУН — УПА. А ведь Димаров был на Волыни в то время, когда здесь «родилась армiя УПА»! Об этом и спросила во время последней встречи в Киеве.
— Ничего, Наталонька, не написал, потому что я сам, к сожалению, не был бандеровцем или мельниковцем. Только поэтому! Я пишу о том, что знаю сам, а не из чужих уст.
ГУМАННЫЕ ОККУПАНТЫ
Все же был единственный очерк — о мельниковцах, который Димаров написал для «Советской Волыни» в июле 1945 го. Об этом он пишет вкниге своих воспоминаний «Прожити і розповісти». «13 июля наша газета опубликовала статью полковника государственной безопасности А. Яковенко: «Бандиты, которые не покаются, будут уничтожены». Там рассказывалось об одном мельниковце, который решил сложить оружие и показаться. «С повинной пришел Квятковский, — писал полковник, — псевдо «Богдан», сотенный. Его тяжелая вина органами советской власти была прощена, и он живет как свободный гражданин». Прочитав это, я сразу же загорелся идеей: взять у Квятковского интервью. Пошел к Лазебнику. «А вы думаете, я не собирался это сделать?» — улыбнулся скептически Ефим Антонович. «Так организуйте мне встречу с ним! Я сразу к нему и поеду...» — «Куда? На Колыму?» Вышел от него как в воду опущенный. Оказывается, что тот несчастный Квятковский отправился в места «не столь отдаленные» уже тогда, когда полковник государственной безопасности готовил для газеты статью. Что он уже там, за колючей проволокой, «живет как свободный гражданин».
И тогда же я вспомнил о других мельниковцах, с которыми, не подозревая, кто они такие, довелось встретиться еще в сорок четвертом году, сразу после того, как я оказался в Луцке. Тогда Лазебник меня вызвал: в обком партии пришел отряд местных партизан, поговорите и подготовьте материал на целую страницу».
Целый день Димаров разговаривал с теми партизанами, которые, не жалея ни жизни, ни собственной крови, все годы оккупации воевали с фашистами. Все были молодыми и очень красивыми. Пришелся ему по душе пулеметчик Алеша, русский из Орловской области, убежавший из фашистского лагеря, который расположен в самом центре Германии, и присоединился к этому отряду. Как он воевал! Немцы назначили большое вознаграждение за голову «бандита Алеши».
— Я исписал почти весь блокнот боевыми эпизодами, несколько дней готовил страницу, посвященную боевым действиям отряда.
А тогда позвал Лазебник...
«Где ваши записи об отряде? Принесите, все принесите! И блокнот в первую очередь!» Принес. «Бросайте в печь! И забудьте, что писали». — «Почему? Как же я им в глаза гляну!» «Вряд ли вам это удастся сделать. Они уже все арестованы. Это партизаны. Только не наши. Националисты. Их будут судить».
— Я помню, как мне было горько и больно, было такое ощущение, словно я предал всех тех людей, бросил их собственноручно в огонь. Только позже, намного позже понял, что, сжигая те бумаги, Лазебник в первую очередь спасал меня. Он знал, что ждало бы меня, если бы тот блокнот, все те листы попали к всевидящим органам НКВД... Но в душе у меня уже колотилось, и я поклялся, что ни одного положительного представителя советской власти в моих произведениях не будет. Иногда спрашивают, почему я взялся за семейную тематику. Чтобы не писать о тех подлецах!
В феврале 1946-го проходили выборы в Верховный Совет. Димарову как журналисту областной газеты для их освещения выпал Гороховский район.
— Я выбрал самое глухое село. Мне кровь из носу нужно было написать, что даже в самом отдаленном селе, вокруг которого бродят мельниковцы, люди горой стоят за советскую власть.
Добирался туда не сам. Выехал еще взвод автоматчиков и несколько душ из районного актива. Тоже все вооружены автоматами (спутниками агитатора, как их называли зубоскалы) и гранатами. Уже перед селом слезли с саней и рассыпались в цепь, держа наготове оружие. И было такое впечатление, словно атаковали врага, который засел в селе. «Село, — пишет Димаров в воспоминаниях, — не встретило нас пулеметным огнем, село словно вымерло. Только крайние от дороги дома были разрисованы трезубцами, исписаны националистическими лозунгами. Чаще всего встречалось «Слава Українi!»
— Стереть! — скомандовал лейтенант с голубыми погонами.
— Может, поджечь? — спросил старший сержант.
— Дур-рак! Завтра же выборы! Ты что, забыл?
Стерев все надписи, направились к сельсовету, где находился избирательный участок. Шли и целились автоматами в окна, а за ними, кажется, не было ни одной живой души. Ни одного человеческого лица по ту сторону. Все спрятались при известии: «Советы идут!»
На следующий день Димаров уже был в редакции. «Сидел за письменным столом, строчил корреспонденцию в номер с красноречивым заглавием: «Голосуют человеческие сердца». Мысли выскакивали, как чертики из бочки, обкатанные строки ложились друг на друга, словно не я их писал, а штамповала хорошо отрегулированная машина. Могла ли появиться в то время другая статья? О том, что было на самом деле. И где бы находился автор такой корреспонденции?.. Но тогда я просто не мог написать по-другому, потому что искренне верил, что Сталин дни и ночи не спит, беспокоясь о своих сыновьях и дочерях».
— Хотя неправда, иногда моя вера в справедливость нашего строя все же пошатывалась. Напротив редакции стоял дом НКВД, окна в котором светились целую ночь. Как-то я был «свежеголовым» — так назывался в редакции дежурный, который вычитывал только что сверстанные страницы газеты перед тем, как подписать к печати. Подошел к окну, за которым разгоралось светлое утро. Потянулся, но так и замер с поднятыми кверху руками: те тяжеленныее, оббитые железом ворота НКВД вдруг начали открываться. Из раскрытой пасти полился сплошной человеческий поток: женщины, дети, девушки, сгорбленные от старости деды и молодые мужчины. По обе стороне шагали солдаты: одни с собаками, другие держали наперевес винтовки с примкнутыми штыками. И не было колонне конца. Словно вся Волынь была согнана в ужасный тот двор... Не один день после этого ходил как в воду опущенный.
«Наконец не выдержал, рассказал Лазебнику.
— Ну пусть мужчины, они против нас воевали. А дети?.. А те младенцы?.. Их за что?..
Ефим Антонович долго молчал, а потом сказал каким-то надломленным голосом:
— Я тоже видел этих несчастных людей.
И рассказал, как секретарь обкома Профатилов пригласил его поехать на вокзал: посмотреть, как будут отправлять в Сибирь мельниковцев-бандеровцев. В товарных вагонах, с зарешеченными окнами. Крик, стон, ругательства солдатни, которая сопровождала те доверху набитые вагоны...
— Вы только об этом разговоре никому ни слова, — предупредил уже у нашего дома Ефим Антонович.
И я о нем молчал, пока был на Волыни».
«СТАРИЙ ДІДУСЬ, БЕРИ МІЙ КРІС, БО Я ВЖЕ НЕ ВЕРНУСЬ...»
Живя и работая на Волыни в последние месяцы войны и в бурное послевоенное время, Анатолий Андреевич не мог не встречаться с бандеровцами- мельниковцами и в быту. Хотя не всегда об этом догадывался...
— Когда я выступал на праздновании 90-летия последнего главнокомандующего УПА Василия Кука, то сказал: «Очень благодарен, что ваши парни меня не убили!» А было так... В редакции «Советской Волыни» секретарем у Лазебника работала некая Валя. Она была глазами и ушами оуновцев, связной Центрального провода. Ее при мне потом и арестовывали... И Лазебник был, когда ее, несчастную, с редакции и забирали... Такая красивая девушка! Мы же ее с Яковом Чернявским сватали за корреспондента «Советской Украины» по Волынской области. Поехали к ней в село, а жила под Луцком, над Стиром. Погостили, пошли почему-то прогуляться на кладбище... Легли на траву... И вдруг откуда ни возьмись юноши, легли на траву возле нас. Откуда мы знали, что это бандеровцы?.. Такие все статные, красивые! Валя знала, кто они, отозвала старшего в сторону. А то могли бы убить как котят! Но тот парень-корреспондент потом Бога благодарил, что отец Вали нам отказал! Отец же знал, кем она была.
— Вы описали в мемуарах, как были свидетелями казни воинов УПА на луцком рынке...
— Вешали двух мельниковцев, двух членов Повстанческой армии. В то же лето, что и отправляли в Сибирь несчастных людей, которых я видел во дворе НКВД из окна редакции. Я любил заглядывать на луцкий базар. Иногда и копейки не имел за душой, а шел слоняться между рядами, прислушиваться к местному говору. Энкаведисты согнали людей просто с торговых мест: те все побросали. Меня пропустили в первый ряд. На мне же была военная форма, увидели: «Свой!»
В воспоминаниях Димаров пишет: «Я так жадно всматривался в лицо осужденных. Что ощущает осужденный к казни, с петлей над головой человек? Сытый, мордастый, в молодецки сбитой набекрень фуражке старшина привычно набросил петлю на шею, еще и подергал, проверяя, хорошо ли держится. Весело закричал к шоферу: «По-о-шел!» Тот, похожий на подростка, кленовым листком стал качаться в воздухе, а второй сразу же упал на землю: оборвалась, не выдержав его веса, веревка. Еще перед тем, как упасть с машины, он глухо воскликнул: «Сла...» Но горло ему сразу же сдавила петля. И во второй раз оборвалась петля.
— О Господи! — не выдержала какая-то женщина. — Да что же вы делаете, люди! Ведь его уже сам Бог милует!
Но энкаведистам было не до Бога. Вернулся с базара, а в ушах моих все раздавалось «Сла...» повешенного в третий раз — того мужчины, мельниковца. Бандита. Который пошел на смерть с прерванным возгласом «Слава Украине!» Еще я боялся сам себе признаться в этом: во мне шевелилось сочувствие, смешанное с уважением к человеку, казненному энкаведистами. Как он гордо стоял! Как, несломанный, умер! Нет, не мог так умереть бандит и грабитель, образ которого не сходил со страниц наших газет. Здесь, думал, что-то не то...»
— Я не мог об этом написать даже тогда. Если бы узнали, о чем пишу — пошел бы в Сибирь! Я жил, обложенный красными флажками. 45 лет пролежал в столе роман, с которого цензура выдрала страницы о Голодоморе и коллективизации. С меня за него бочку крови выпили, сионисты за образ Ляндера распинали вплоть до ООН... И когда красных флажков вокруг меня уже не хватало, к тематике той же ОУН уже не мог вернуться. Я переболел темой. А замыслов было! Оглянусь — словно кресты на кладбище...
— Как сегодня вы воспринимаете бандеровцев-мельниковцев? Это герои или бандиты?
— Это самые большие герои, которые воевали за Украину. И если бы не было УПА, если бы Сталин не присоединил — я за это на него готов молиться! — Западную Украину к Восточной, то Украины уже и не было бы. Она бы сдалась без боя, растворилась бы в России. Знаете, я никогда не думал, что этот проклятый Советский Союз так быстро лопнет. Думал, что развалится, но только тогда, когда вспыхнет война между Китаем и Россией. Но Россия, на нашу беду, сохранилась. Знаете, какая моя самая большая мечта, может, немного и «бандитская»?.. Чтобы Россия как-то отцепилась от Украины!
— Может, Украина от России?
— Украина не отцепится. Но я и верю, и мечтаю, что Божья правда есть на свете, и она осуществится. Хотелось бы хоть краешком глаза увидеть, как Украина, за которую боролась УПА, все-таки стряхнет паразитов со своих плеч и их расправит.
