Фигура переводчика в советское время была отодвинута если не на маргинес, то по крайней мере — подальше от внимания читательской общественности. Хотя «для отвода глаз» переводы (и прозаические, и поэтические, а в особенности — с «языков народов СССР») таки издавались. И немало гуманитариев в не слишком благоприятных условиях игры в поддавки с «языком интернационального общения» продолжали заниматься этим делом, которое веками позволяло украинцам ощущать себя хотя бы в общеевропейском контексте. Даже существовали журналы, где изредка говорилось о таких абсолютно экзотических вещах как, например, техника перевода или компаративистские исследования разных переводческих стилей. Но чего никогда там не было, так это правды о судьбах виднейших украинских переводчиков. Судьбы эти были и трагическими, и драматическими, и непростыми — прилагательные, описывающие их в общих чертах, можно подбирать долго, и от этого полноценная история борьбы с украинскими переводчиками в советское время не появится. Но понемногу все же возрастает интерес к переводческому творчеству, приблизительно в том же соотношении, в котором увеличилось количество переводов на отечественном книжном рынке.
На VII Форуме издателей во Львове была отмечена книга «Наодинці зі словом» одного из ведущих специалистов по греческому Андрея Содоморы, который всю жизнь переводил на украинский древних авторов. Львовское издательство «Летопись» недавно издало еще одну его книгу, тем самым закрепляя в отечественной культуре полноценный новый жанр — сборник переводческих эссе, объединенных размышлениями над сложностью перевода культуры, сформировавшей образ и звучание слова. По моему мнению, самое интересное в этих книгах то, что книги переводчика Содоморы очень сложно будет перевести на другие языки мира — настолько они наполнены украинскостью.
— Переводчик существует на пересечении языков, смыслов слов, разных понятий, транслируя эти понятия из одной культуры в другую. За окончательным текстом скрыта огромная предшествующая работа, но почти никогда этот внутренний монолог не записывается, не фиксируется. В своей книге «Наодинці зі словом» вы чуть не ли впервые в украинской культуре попробовали это сделать.
— Я не гнался за модой, когда начинал писать «Наодинці зі словом». Размышления в этой книге основываются на опыте многолетней работы над переводом античной поэзии. В этой книге — мир обычного слова: стоит вступить в него — и он поведет тропинками ассоциаций к новым горизонтам. Видит человек, например, тот же горизонт — берет посох и идет «на край света». За ним (птолемеевское представление о мире) — «небесная» механика: луна, звезды, кометы... Вот и получается одна из триад (в книге их — двадцать одна): «Обрій», «Палиця», «Комета». Перефразируя античных авторов, скажем: «Из слова каждый берет столько, сколько способен взять». Наибольшая возможность, наверное, у переводчика, потому что он постоянно размышляет не только над своим словом, но и иноязычным.
Если в центре этой книги — слово как таковое, его дыхание, его миротворящие потенции, то во второй моей книге, «Під чужою тінню», я попробовал показать, чем является слово в жизни каждого человека, в частности, как это слово создает человека, влияет на его мировосприятие, мироощущение, настроение. В первой книге больше абстрактного, во второй — жизненного, ситуационного, живописного. Здесь, в частности, портреты преподавателей, литераторов, переводчиков, многих людей, оставивших след в моем сердце. И эти две книги, и вышедшая ранее, в 1983 году — «Живая античность», появились благодаря моей переводческой работе. И мне очень досадно, когда слышу: «Следует ли тратить время на написание книг, вместо того, чтобы переводить?» Досадно, потому что одно и второе — в тесной взаимосвязи. И все же я особенно рад, что мне посчастливилось в какой-то мере восполнить те большие пробелы, которые были в нашей переводной литературе из-за неблагоприятных исторических условий.
— Но ведь современный читатель мог бы и не заметить тех пробелов, так стоит ли прилагать такие усилия?
— Каждая литература должна усвоить ведущие произведения античных авторов, и именно это для нее, так сказать, «аттестат зрелости».
— И все же поэзия древних греков и римлян кажется такой далекой от украинской культуры...
— Собственно, кажется. На самом же деле античные образы и идеи присутствуют даже там, где ими как будто и «не пахнет». Чтобы понять третью строку нашей «Енеїди» — «Удавсь на всеє зле проворний...», надо постичь, что стоит за первым эпитетом гомеровского Одиссея — politropos. Не стоит говорить о «Кавказе» Шевченко, не принимая во внимание «Прометея» Эсхила. Иначе видим лишь то, что на поверхности, глубинная связь поколений в сфере духовной остается незамеченной.
— А что же все-таки современный читатель, замечает ли он появление украиноязычных Горация, Овидия, Эсхила?
— Как-то в одном из периферийных львовских книжных магазинов я увидел, как одна женщина, взяв с прилавка того же таки Эсхила в украинском переводе, долго его листала в нерешительности. «Это как на любителя», — опередила ее вопрос хозяйка книжного магазина. Но бывает и наоборот. Я случайно познакомился с совсем молодым еще профессиональным спортсменом-тяжелоатлетом, который самостоятельно выучил латынь, читает в оригинале римских поэтов, может беседовать на углубленные филологические темы. Эта встреча развеяла мои сомнения: работать совершенно необходимо, ведь и Саша (так зовут спортсмена) приобщился к античной культуре через переводы.
— А какого характера переводная литература, на ваш взгляд, самая интересная для нынешнего читателя?
— Украинцы (тем, в частности, они и близки к эллинам) всегда любили «пофилософствовать». Если говорить о моих переводах, то чаще всего я слышал отклики на «Моральные письма к Луцилию» Сенеки. И вдобавок мы на границе тысячелетий, а на таких временных вершинах всегда акцентируется литература философская, социально-гуманитарная: человек испытывает потребность оглянуться, поразмыслить о вечном. Благодаря творческой работе киевских и львовских переводчиков стала возможной встреча нашего читателя с Платоном и Аристотелем, Цицероном и Святым Августином. Но нужна не только работа отдельных переводчиков — должно быть сотрудничество. Философия — это прежде всего терминологическая канва, на которой вырезается мысль. Выработка этой украинской канвы, согласование самых значительных философских терминов, чтобы не только обычный читатель, но и исследователь мог пользоваться переводами — вот чуть ли не самая важная задача, стоящая сегодня перед интерпретаторами философской литературы. Здесь не обойтись без систематических встреч переводчиков, без компетентного координатора.
— А как насчет языкового колорита? Не сделает ли такая унификация перевод бесцветным, сугубо академическим?
— Речь идет именно о канве. В остальном же язык перевода неминуемо будет нести оттенки той среды, где рождался перевод — то, что мы называем местным колоритом. Если украинский язык будет функционировать так, как и должен функционировать каждый язык в независимом государстве, то в таком разнообразии будет ощущаться гармония. Кто-то, однако, и то на официальном, а не частном уровне должен следить за тем, чтобы в гармонию не закрался диссонанс. Имею в виду влияние русского, что проявляется прежде всего в морфологических и синтаксических кальках, которые поражают сам дух языка, его мелодику. Очень опасна, на мой взгляд, борьба за так называемый «чистый» украинский язык, когда из него изгоняют диалектизмы, архаизмы, слова высокого стилистического регистра (піснь, небеса, вишній, днесь...), они, дескать, «непонятные». Но ведь высокое призвание языка, прежде всего, в сфере религиозной, именно в том, чтобы человек тянулся к нему, приумножал количество душевных струн, а не заботился об одной только «информативной» струне. Чтобы на уровне слова ощущалось единство поколений, своего рода. Впрочем, не только у нас труд души теперь не очень почитается — мир большей частью прагматичный: в сфере эстетической преобладают зрелища (экран, шоу, виртуальная реальность), что не требует ни душевного труда, ни духовной ориентации.
— Какие языковые погрешности кажутся вам типичными или самыми опасными в наше время?
— Языковую практику, чувство к языку формируют, нужно признать, к сожалению, не оригинальные или переводные произведения, а скорее то, что слышим: радио и телепередачи, рекламы, телевизионные сериалы. Думаю, сегодня есть три самые болевые «точки» нашего языкового организма, и все они связаны с непосредственным влиянием русского языка. Все чаще пользуемся описательной степенью сравнения прилагательных (більш, найбільш), хотя украинскому языку присуща суффиксальная: «ширший», а не «більш широкий», «наймилозвучніший», а не «більш милозвучний». По современным правилам правописания эти формы — равноправные. Постоянно слышим тяжелые «канцелярские» штампы в виде чуждых украинскому языку пассивных конструкций: «мною було сказано», «президентом підписано», «комісією встановлено». Мы уже почти утратили нашу прекрасную глагольную форму — призыв, без чего довольно сложно представить украинскую песню: «Роздуймо, браття, вогонь багаття», «Заспіваймо пісню веселеньку», множество других. Это не только грамматическая категория, в ней — отголосок нашей истории, ментальности, потому что это не приказ (как трактуют эту форму новые наши правила правописания), а призыв, «голос громади». Сегодня же только призыв, как в русском, — «давайте», даже на высочайшем государственном уровне — «тож будемо гідні», вместо «будьмо ж гідні», «давайте не будемо забувати», вместо «не забуваймо». Самые «чистые» украинские слова — еще не украинский язык. Важно, как мы эти слова «вяжем» — согласно природе нашего языка или языка чужого. Определяющей же чертой нашей «солов’їної мови» является «милозвучність», исключительное внимание, собственно, к связи слов, их ритмическому рисунку. Даже обычная фраза должна «ложиться» на душу, воспитывать чутье и вкус к языку. Разве может идти речь о чувстве языка, если используется, скажем, как параллельная форма к «зручніший» — «більш зручний»? «Соловей» — перефразируем Брюсова в связи сo знаменитым «Вороном» Эдгара По, — соловей, конечно, никогда не сможет произнести такое слово».
Точно так же и современные предложения «навести порядок» в удвоении согласных, в украинском языке, дескать, удвоения не ощущаются. Но речь идет не о согласных, а о гласных, которые создают звуковой образ языка. Перед удвоенным согласным они удлиняются: одно дело «беладонна», другое — «беладона». В первом случае — слово протяжное, певучее (итальянский!), во втором — как- будто укороченное, бесцветное. Уже и «Мадонна» предлагают писать с одним «н». Представьте себе, что произойдет, если будем руководствоваться этими предписаниями, с таким, например, стихотворением:
Що тлінне, що мина всякденно —
Все поховала ти в віках,
Ти, мов дитина, спиш, Равенно,
В німої вічності в руках.
Этот перевод Григория Кочура (из Александра Блока), который постоянно советовал заботиться прежде всего о благозвучности каждой фразы.
— Для вас экономические рычаги не настолько важны, как духовные. Но экономисты-футуристы говорят, что мы вступаем в эпоху , когда человеку тяжело найти себе работу, занятие, обеспечивающее ему физическое существование и отвечающее духовным потребностям. Работа и человек, человек и творчество — разделяются. Экономика становится над творчеством, диктует свои условия.
— Писатель всегда стоит перед выбором: должен ли он ориентироваться только на свои вкусы, или учитывать вкусы широкого круга читателей, получая сразу и признание, и соответствующее за это вознаграждение. Я не являюсь приверженцем ни «массовой» литературы, ни элитарной в обычном значении слова — когда автор сознательно отмежевывает себя от не слишком просвещенного читателя. Из хорошей книги в самом деле каждый должен взять столько, сколько способен взять. Произведение должно быть открытым для любого.
Если же говорить о переводчике, особенно античной литературы, то он должен быть восприимчивым к тем «каплям вечности» (Виктор Гюго), которые закодировали в художественный текст века. Закодировали с тем, чтобы и мы, причастившись к вечному и доброму, передали эту каплю грядущим поколениям. В этой преемственности — высочайший смысл литературы, искусства вообще. Возможно, правы те, кто утверждает, что ценность художественного произведения не так в том, что хотел сказать автор в свое время, как в том, что это произведение может дать современному читателю. Переводчик, даже с древних литератур, должен быть очень современным человеком, чтобы и ощутить, и проакцентировать в своем переводе то, что адресовал античный автор далекому будущему. «Ради будущих поколений тружусь, с ними беседую», — больше двух тысячелетий назад писал Сенека.
— Чем все-таки отличается человек античный от современного, и поняли бы они друг друга, ведя диалог через столетия?
— Рядовой афинянин за пять веков до нового летосчисления, сидя под открытым небом в амфитеатре, бурно реагировал на малейшую погрешность актера или музыканта, когда ставили ту или другую драму, скажем, Еврипида, того самого, чьи произведения в наше время даже опытный профессор классической филологии читает, пользуясь комментариями и словарями.
Античного человека, например, Диогена, в человеке современном больше всего удивила бы его зависимость от множества вещей. «Все делаю для того, чтобы вещи служили мне, а не я — вещам», — признавался когда-то Гораций. Живя в наше время, он вряд ли отстоял бы свою независимость.
Еще у Эсхила один из героев отказался от щита, на котором были изображены разные страшилища для запугивания неприятеля: «Хочу быть мужественным, а не казаться им». Современному человеку, пусть он и будет присматриваться к себе, нелегко провести границу между этим «быть» и «казаться»: «имидж» — одно из наиболее распространенных сегодня понятий.
Когда умирал Перикл, чьи заслуги перед Грецией и в самом деле неизмеримы, близкие друзья спросили, какую свою заслугу перед родным краем он считает наибольшей. «Наибольшая моя заслуга перед Грецией та, что никто из моих граждан не одел по моей вине черный плащ», — ответил величайший деятель и оратор. Возможно, и эти слова сделают более выразительной разницу между людьми нашей и античной эпохи, а также прольют свет на понятие «цивилизация», в основе которого латинское «цивис» — гражданин.
А впрочем, вечные темы — жизни и смерти, добра и зла, правды и кривды, богатства и бедности, любви и ненависти — предоставили бы хорошую пищу для беседы. И те два человека, сегодняшний и античный, одинаково бы удивились: сколько времени прошло, а вечное остается вечным. Как будто и в самом деле «ничего нового под солнцем»...
СПРАВКА «Дня»
Андрей Содомора, член СП Украины, кандидат филологических наук, действительный член НОШ, лауреат литературной премии им. Максима Рыльского. Родился на Львовщине, в с. Вырив Каменко-Бугского района, в семье священника. Изучал классическую филологию в Львовском национальном университете им. Ивана Франко, еще студентом начал переводить произведения античных авторов. Андрей Содомора продолжает латинскую «борозду» Николая Зерова, греческую — Бориса Тена. Первый печатный перевод — в 1963 году. В 1982 году издал повесть о Горации «Наче то листя дерев», в 1983 году — первую книгу «Жива античність». Книга 1999 года «Наодинці зі словом» была отмечена грамотой VII Форума издателей во Львове.
