Мужество ума… Размышляя о ключевой формуле необыкновенного научного марафона одного из крупнейших физиологов современности Платона Григорьевича Костюка, приходишь к выводу: она, эта диспозиция успеха, состоит как раз в таком подвижничестве. Но как ковалась его линия жизни, благодаря каким стимулам и качествам мальчик с Бульварно-Кудрявской стал феноменальным исследователем, в сущности, впервые вступив в диалог с нейроном — вечным дирижером и оркестрантом бытия?
Итак, начнем с первых тактов. Платон родился в будущей столице Украины 20 августа 1924 года в семье педагога и психолога Григория Силовича Костюка и химика по образованию и профессии Матрены Федоровны Лащенко.
— У нас были две комнаты в коммунальной квартире, к счастью, вполне дружной, — вспоминает Платон Григорьевич. — Словно сейчас вижу отцовский кабинет, письменный стол, шкафы с книгами, рояль. Этот рояль многое значил в моих музыкальных увлечениях, и тем более — моего младшего, увы, уже покойного брата Лесика — Александра Костюка, музыковеда, знатока и поклонника искусства и фольклористики, возглавлявшего институт им. М. Рыльского. В довоенный период, а затем в нелегкие послевоенные годы, когда, завершив после фронта учебу в университете, а затем окончив и Медицинский институт, я погрузился в поток физиологии, музыка поддерживала меня, да и поныне утешает. Ведь я окончил и вечернее отделение Консерватории.
— Однажды вы сказали, что у вас были три учителя — Григорий Силович Костюк, Даниил Семенович Воронцов и лауреат Нобелевской премии Джон Экклс...
— Обрисую прежде всего образ отца. Он родился в 1899 году в крестьянской семье в селе Могильное близ Гайворона. Отлично учился в гимназии и был направлен для продолжения учебы в коллегию Галагана в Киеве. Окончил ее в 1917-м. В 1923-м году, уже занимаясь учительством, Григорий Костюк окончил философско-педагогический факультет Института народного образования. Всю жизнь оставался беспартийным — и в должности директора школы, и возглавив кафедру в Педагогическом институте, и организовав Институт психологии.
При поддержке отца я рано пристрастился к языкам. Уже в школе читал Гете, Гейне, Шиллера в подлиннике. Потом освоил английский и французский. В научном совершенствовании это очень помогло.
— Григорий Силович оказал абсолютное влияние и на ваше будущее, начиная с драматичного пребывания в военном Сталинграде. Как выглядит этот сюжет?
— В общем, и обыденно, и как бы сверхъестественно. 22 июня… К началу войны я окончил десять классов, мне не было и семнадцати. Григорий Силович сразу же понял: события развиваются критически. Он был уже вне возраста немедленного призыва в армию, а я еще до него. Родители приходят к выводу: надо уезжать вглубь страны. Поскольку отец был действительным членом Академии педагогических наук СССР, для него нашлась вакансия в вузе города над Волгой, и мы с ним выехали в Сталинград. Мама и Лесик должны были присоединиться к нам позже, но не успели и оказались в оккупированном Киеве. Об их трудностях и участи мы узнали лишь после освобождения города.
Я поступил в Сталинграде одновременно в Медицинский и Педагогический институты. А потом начались бомбежки. Помню, как сбрасывал «зажигалки» с крыши дома, в котором мы жили. Оба института сгорели. На исходе ночи, в тумане, мы двинулись на лодке через Волгу. Добрались до Кзыл-Орды в Казахстане, где открылся Объединенный украинский университет. Отец продолжил заведование кафедрой, а я — учебу на биологическом факультете. Кстати, в Сталинграде я успел за год пройти два курса в обоих институтах.
В начале 1943 года меня призвали в армию. Поскольку был уже медицинский задел, направили курсантом в Харьковское военно-медицинское училище в Ашхабаде.
Учеба шла неплохо. В начале сорок четвертого часть курсантов, в том числе и меня, направили в недавно освобожденный Ленинград для поступления в Военно-медицинскую академию. А спустя несколько дней, уже в одиночку, я, со множеством пересадок, двинулся назад в Ашхабад. История сложилась так. Всех нас зачисляли на первый курс ВМА. Но ведь у меня-то за плечами было уже два курса медицинского института. Я подал рапорт с просьбой учесть это, но мне сказали, что исключения быть не может. Настаивал на своем, проявив характер. И начальство Академии приняло «соломоново решение» отправить меня восвояси. Так я не стал военным врачом, а был выпущен военным фельдшером. В звании младшего лейтенанта был направлен в распоряжение Главного военно-медицинского управления. Служба заключалась в основном в командировках в те или иные медицинские подразделения действующей армии. В весенние месяцы сорок пятого года войсковая страда привела меня однажды в Кенигсберг. К советским офицерам, даже таким юным, как я, случайно встретившиеся фольксштурмисты относились пугливо и подобострастно. Были, понятно, и отдельные снайперские выстрелы, однако под прицельную пулю я не попал. У меня, разумеется, как и у каждого ветерана войны, есть ратные награды, но в боевых действиях как таковых я, положа руку на сердце, непосредственного участия не принимал, бои затихли. Предстояла, впрочем, переброска военно-медицинских подразделений на Дальний Восток, и пролегли иные служебные маршруты. Однако осенью сорок пятого мои хлопоты о демобилизации с целью продолжить учебу в университете были удовлетворены, и я очутился в Киеве. С войны вернулся лейтенантом.
— Тут, наверное, самое время и место представить на авансцене повествования фигуру Даниила Семеновича Воронцова.
— Я был принят на пятый, завершающий курс биолого-почвенного факультета университета им. Т.Г. Шевченко, и физиология, которую читал Даниил Семенович, меня вдруг страстно увлекла и, очевидно, осенила. Конечно, имя профессора Воронцова я слышал в нашем доме и раньше, однако увидел его впервые. Это классик отечественной науки, прямой ученик основоположника электрофизиологии Н.Е. Введенского. Работал в Петербурге, в университетах в Одессе, Смоленске, Казани, а с 1935 года возглавил кафедру в Киеве. В 1939 году был избран членом-корреспондентом АН УССР, тогда это была редкость. Началась война. Эвакуироваться из Киева ученый по состоянию здоровья и семейным обстоятельствам не смог, а сотрудничать с новыми властями отказался. Возникли голодные отеки. Один из учеников помог ему устроиться лаборантом при санэпидстанции в Виннице. Никто не знал, кто этот лаборант на самом деле. Тень пренебрежения, поскольку профессор оставался на оккупированной территории, легла на него, и руководство кафедрой корифею науки не доверили. Дали лишь лабораторию во вновь организованном при университете небольшом Научно-исследовательском институте физиологии человека и животных. Собственно, лаборатория занимала помещение класса в здании школы по ул. Ленина, где тогда в основном размещался факультет. Действительным членом АН УССР Даниил Воронцов был избран лишь в 1957 году. Ему было уже за семьдесят.
Фиксируя электрические проявления нервной деятельности, можно точно и объективно определить, как развиваются нервные процессы, возникают возбуждение и торможение. Вот почему с появлением достаточно чувствительных приборов, позволивших регистрировать такие сравнительно слабые и кратковременные реакции, направление двинулось семимильными шагами. Вот в эту лабораторию, остававшуюся царством электрофизиологии, я, получив диплом, и был принят. Вместе с Д. Воронцовым увлеченно работают С. Фудель-Осипова, Ю. Меньших, С. Ковтун и я — вот и вся команда. Аппаратуру приходится изготавливать заново самим, оснащение кафедры разграблено, многое сгорело. Но работа ведется на высоком методическом уровне, хотя налицо сложные технические требования. Естественно, «Левшой» доводится стать и мне, а исследования становятся все более интересными. Это, в частности, первые подходы к регистрации электрических сигналов отдельных сегментов спинного мозга.
Даниил Семенович издавна дружит с другим крупнейшим физиологом, академиком Иваном Соломоновичем Бериташвили. Так возникают «Гагрские беседы» по физиологии, и в 1948 году и мне удается принять участие в такой научной конференции высокого уровня.
Собственно, Д.С. Воронцов подвигнул меня на круг исследований, которыми я всю жизнь занимаюсь. В 1949 году — мне было тогда двадцать пять — я защитил кандидатскую диссертацию «Адаптация нерва к постоянно нарастающему электрическому току» и в том же году окончил лечебный факультет Медицинского института. Тут меня больше всего интересовала клиническая неврология, но врачом-лечебником я так и не стал, возобладали научные вызовы. В 1956 г. последовала докторская диссертация о двухнейронной рефлекторной дуге. Через два года, вслед за Д.С. Воронцовым, я перешел на работу в Институт физиологии им. А.А. Богомольца, где организовал лабораторию, а затем отдел общей физиологии, руковожу им и по сей день. К этому времени вышли мои работы «Двухнейронная рефлекторная дуга» и «Микроэлектродная техника», и я был удостоен за них премии им. И.П. Павлова АН СССР. Таким образом, в изысканиях я двигался довольно быстро.
— Итак, микроэлектродная техника. В ее введении в область нейрофизиологии вы стали в тогдашней стране первопроходцем, совершенно самостоятельно разработав уникальные методики. Как вы подошли к ним?
— Толчком явились публикации о таких отдельных работах на Западе. Но мы не знали ни подробностей, ни вариантов технического оснащения. И все же я загорелся новой идеей, ведь «нотная грамота» электрофизиологии не была для меня тайной за семью печатями. С благословения Д. Воронцова я попытался «зондировать» нервные клетки специальными сверхминиатюрными микроэлектродами, как правило, стеклянными, которые тут же изготавливались. Тут моим союзником стал инженер лаборатории Дмитрий Александрович Голов, впервые смастеривший необыкновенную микропипетку. А поскольку все это было сверхновым, я написал книгу «Микроэлектродная техника» — как своеобразное методическое пособие для коллег: стало ведь ясно, что способ приближает к «обетованной земле» в физиологии нейронов. Мы научились не только фиксировать их электросигналы, но и перфузировать, вводя определенные солевые растворы внутрь практически невидимой клетки и изучая ее мембранные ответы. Размер микроэлектрода вдвое меньше, чем разрешающая способность светового микроскопа, и им манипулируют под электронным микроскопом.
— Мы приближаемся к вашей знаменательной встрече с Джоном Керью Экклсом, одним из патриархов мировой электрофизиологии…
— Радуга замкнулась, пожалуй, случайно. Шел 1959 год, «железный занавес» ослабевал, и я был включен в состав советской делегации на Международный физиологический конгресс в Буэнос-Айресе. Сделал доклад на английском об исследованиях отдельных нейронов спинного мозга с помощью микроэлектродов. После выступления ко мне вдруг подошел Экклс и спросил, где я всему этому научился. Когда я ответил, что все сделано самостоятельно, он был невероятно удивлен и тут же пригласил меня в свою лабораторию в Канберре в Австралии, заверив, что оплатит все расходы. В Киеве я собрал и подал через институтскую канцелярию все необходимые документы, но проходили недели и месяцы, а ответа не было. Внезапно в один из дней в дирекции института раздался международный телефонный звонок. Звонил Экклс. Он спросил: «Почему вы не едете?» Я начал что-то туманно объяснять, что не все, мол, от меня зависит. Экклс тут же сказал: «Я сейчас же дам телеграмму Хрущеву». Разговор, очевидно, прослушивался. Не знаю, звонил ли он в Москву, но через несколько дней мне выдали разрешение.
В Канберре я работал не очень долго, возник Карибский кризис. Но все же эти месяцы я бы назвал стартовыми в самопознании. Обстановка в лаборатории Экклса, с ее атмосферой свободных дискуссий и привлекательной манерой ее руководителя, предоставлявшего своим партнерам полную самостоятельность, способствовала моему научному становлению. Среди публикаций в специальных журналах, относящихся к этому периоду, следует отметить и мои статьи совместно с Экклсом, Шмидтом (Германия), Ито и Ошимой (Япония). Возник должный индекс цитирования в мировой научной литературе. Одно из следствий такого прорыва — создание на базе Института физиологии им. А.А. Богомольца учрежденной ЮНЕСКО в 2000 году кафедры молекулярной и клеточной физиологии. Ее соруководители — лауреат Нобелевской премии Эрвин Негер и я. Кстати, в Канберре я научился и играть в теннис.
— Платон Григорьевич, в этом рассказе о временах и сроках вы как-то обошли факт, что с 1966 года являетесь и директором института.
— Административная деятельность меня никогда не привлекала, и подобный переход мною никоим образом не лоббировался. Предложение занять этот пост выдвинул президент НАН Украины, академик Борис Евгеньевич Патон. Мотивы заключались в необходимости приближения института к мировому научному уровню, а нейрофизиология являлась тут авангардной. И мне пришлось войти в директорский кабинет. Кроме того, в течение 1974- 1988 годов я являлся академиком-секретарем Отделения физиологии АН СССР. В Москву приходилось ездить еженедельно.
Здесь нет возможности описывать институт сегодня. Скажу лишь, что рядом со старым зданием вырос новый шестнадцатиэтажный научный корпус. Исследования ведутся в трех направлениях: физико-химические основы биологических систем, нейрофизиология, физиология висцеральных систем. Работы института отмечены десятью Государственными премиями СССР и Украины, тремя премиями им. И.М. Сеченова, двумя — им. И.П. Павлова, 17-ю — им. А.А. Богомольца.
— Вы не сказали лишь, что являетесь лауреатом всех этих премий, а также отмечены Международной премией им. Л. Гальвани (США), что описанное вами и соавторами «Явление избирательной саморегулируемой кальциевой проводимости мембраны нервных клеток» признано открытием, что изданы замечательные учебники, которыми пользуются, кроме Украины и России, в США и Англии.
— Понимаете, все это не цели, а лишь вехи на научных дорогах, поскольку и в самом деле «бой идет не ради славы — ради жизни на Земле». Ведь будущее, в сущности, за нейронной физиологией и медициной. В этом плане закономерно, что сегодня наш институт сотрудничает с научными учреждениями Франции, Германии, США, России, Японии, Италии, Швеции, Словакии, Великобритании. И я признателен судьбе, что на перепутьях науки мне действительно кое-что удалось сделать. Есть стихотворная строфа — «времена не выбирают». Но я бы добавил, что время выбирает нас.
