Что же является абсолютом в культуре и как его «выловить»? Искусство и способность к его восприятию и пониманию — вот идеальная сеть для этого, сотканная, конечно, гениальным художником. Это направление нашего поиска задается тем, что условности, а точнее, конвенционализм, проявляют себя во многих сегментах культуры. Даже в науке, по мнению Анри Пуанкаре. Однако наука не есть занятие масс, а, скорее, привилегия избранных. Подобно этому неотторжимая привилегия гениального художника — первым разоблачить предрассудок, создавая шедевр. Это означает присвоение имени явлению, до этого не имевшему его в наших глазах — глазах заурядных смертных. И вот мы уже не только видим это — нам уже известно, как его назвать, но пока мы этому не верим!
Так, например, мы пока верим, что искусство должно быть гуманным, то есть рассматривать человека как высшую ценность. Однако было уже и другое «слово», и это беспощадно корявое в своей прямоте слово — «Чевенгур» Андрея Платонова. Осторожно откройте роман, и оно зазвучит с первой же строки: «Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы». Уникальная проза Платонова поражает своими философски-неуклюжими фразами, словно издевающимися над грамматикой русского языка, которые пересказать невозможно, а можно только повторить. Безотрадная фантасмагория романа несравнима ни с чем и настолько самодовлеюща, что даже апокалиптические ужасы классовой борьбы воспринимаются вытолкнутыми куда-то на периферию романа. Они становятся там как бы нейтральным фоном бесконечно навязчивого, канцелярского перечисления всякого рода уродств и кошмаров. Или прочтите другой его шедевр — маленький рассказ «Возвращение», этот апофеоз лирики навсегда тоталитарного ХХ века, который нельзя прочитать без слез. (Что поделаешь, сострадание — предикат гуманизма, и мы пока в его власти). Но даже его — вроде бы антипод «Чевенгура» — можно вывернуть наизнанку, и это, как ни странно, не будет кощунством!
У авторов комментариев к произведениям Платонова при всей скрупулезности не хватает смелости, на мой взгляд, сказать главное: человек, написавший такое, не может быть нормальным (в смысле — «обычным»), если он искренен. В чем же искренен? Одно из двух: либо творчество Платонова не искусство (чего не может быть!), либо антигуманизм такая же ипостась искусства, как и гуманизм. Исходя из данного выше определения гуманного искусства как такого, которое рассматривает человека как высшую ценность, антигуманизм — это утверждение того, что он не обладает никакой ценностью вообще.
Жуткое мироощущение «Чевенгура» — это не аномалия в искусстве, хотя в литературе ему не видно аналога. Однако Dasein сегодня с готовностью представит нам его живописный аналог 400-летней давности — полотно «Слепые» Питера Брейгеля. Произведение, в котором отчаяние человека и величие художника достигли, пожалуй, своего зримого предела. Лица слепцов нечеловечески уродливы и в то же время невероятно реальны. И само действие падения, когда слепые ведут слепых, воспринимается почти естественным. Этот якобы факт доводится в самом существе своем до трагедии невиданной силы и возводится в абсолютную степень жизненного пути людей.
Наглядность зрительного и убедительность логического восприятия антигуманизма в искусстве элиминируются в наиболее абстрактной его форме — музыкальной.
Диссонансы Шенберга, Малера и Хиндемита — начало пути и сам путь музыки с небес на землю. Оправдание серьезной музыки как искусства — в способности немедленно создать у человека то или иное настроение души. Так вот, какое же настроение вызывают у нас произведения Баха, Моцарта, Бетховена? Слушая «Оду к радости», чуть ли не зримо видишь обнимающиеся миллионы. Но ведь на самом деле они не обнимаются, а стреляют друг в друга. Какое же это настроение? Идеальное (или ложное), то есть не существующее; цель еще не достигнутая... Опыт только что ушедшего века указывает нам, что, находясь в плену у гармонии, мелодии и ритма, другого и невозможно создать. Только устранив их из музыки, вслед за Шенбергом и Веберном мы опустимся на землю, на которой никогда не было и нет никакого «Лебединого озера», зато были Хиросима, Чернобыль и бездомные. Сопоставление столь различных внешне творений в литературе, живописи и музыке не случайно, а симптоматично. Как это ни горько осознавать, оно не случайно здесь, в этой стране и в это время, что очевидно. Удушение мифа о гуманизме искусства нашими собственными руками есть экзистенциальная предопределенность. Надо быть здесь, чтобы это увидеть. Или, прибегнув к метафоре: находясь на территории большого города, говорить о том, что я вижу его, — есть небрежность речи. Строго говоря, это всего лишь стены ближайших домов и улица до поворота, доступные взгляду. Чтобы увидеть город как целое, надо подняться над ним на вертолете или воздушном шаре. Но воздух, это прообраз эфира, не весь город — застроенный участок грешной земли.
Итак, гуманное искусство — это дидактика культуры. Это просто букварь интеллекта. Стартовый признак культуры, если хотите, и, как таковой, ее абсолют. Не выучив букварь, мы не сможем читать ничего другого. Усвоив же его, мы сможем приступить к чтению истинных текстов. Тех, которые, подобно вышеупомянутым, «по ту сторону добра и зла».
