Сегодня мы представляем новую рубрику «Класс» — своеобразный контрапункт к уже знакомой вам страничке «Мастер». Выбор названия — на поверхности, ведь у многих на слуху модный неологизм «мастер-класс». Но есть и более глубокие резоны. Ведь класс — это и пространство для обучения, эксперимента, и, в то же время, словечко для восхищения все той же степенью мастерства — «вот это класс!», «высокий класс» и т. п. Потому, чередуясь с более академичным «Мастером», «Класс» будет представлять экспериментаторов, тех, кто только учится быть мастерoм, людей, возможно, непонятых обществом в силу необычности своих занятий и талантов. При этом, как естественное продолжение и дополнение «Мастера», новая рубрика сохранит уже наработанную форму: время выхода — первая пятница месяца, ведущий — корреспондент газеты «День» Дмитрий ДЕСЯТЕРИК.
Среди художников концептуалистского сообщества бывшего СССР, а ныне СНГ, Арсен Савадов — один из безусловных лидеров. Сенсационно завоевав всеобщее признание по обе стороны железного занавеса в 1987 году картиной «Печаль Клеопатры» (написанной им в паре с другом детства, художником Юрием Сенченко), Савадов с тех пор то и дело привлекает к себе внимание эффектными, необычно задуманными и проведенными проектами. Наиболее известные из них —«Deepinsider» и «Коллективное красное» — потрясли несколько лет назад галереи Киева и Москвы. Безумный, невиданный антимир, где шахтеры прямо среди своих клаустрофобных подземелий ходят в балетных пачках или падишахами восседают на тронах среди императорских штандартов, где неотразимые фотомодели стынут на кладбище среди разрытых могил, где битва с Минотавром проходит на огромной реальной бойне среди потоков настоящей крови и сотен освежеванных туш... Это возмущало, шокировало, восторгало. Не замечать новую практику искусства было нельзя. Во многом многочисленная и хорошо развитая школа украинского постмодерного концептуализма была инициирована именно наработками дуэта Савадов— Сенченко, а позже — самого Савадова соло.
Савадов действительно умеет талантливо и жестко дразнить больших и злых гусей. В то же время было бы ошибкой рассматривать его только как мизантропического ниспровергателя устоев, инициатора контркультурных безобразий, ибо в его активе есть произведения, соответствующие канонам прекрасного — таков, к примеру, недавний фотоперформенс «Андерграунд-2000», обыгрывающий фрески Джотто, или серия фотографий «Невинность», воздающая хвалу женской красоте в форме экзотического сновидения. Собственно, о сновидении, художнической иллюзии здесь и следует говорить, ибо все, что делает Арсен со своими единомышленниками, складывается в отторгаемый большинством кошмар. Но, отталкивая, общество в то же время и идет на компромисс — так, совсем недавно именно на Савадове в числе других художников остановился окончательный выбор наших культуртрегеров, решавших, кому все-таки стоит доверить представление Украины на 49-м Венецианском Биеннале. Именно с вопроса о многострадальной «венецианской путевке» и началась наша беседа.
— Очевидно, история с Биеннале добавила тебе головной боли?
— Не только мне. Здесь немало странностей. Даже название Биеннале еще год назад наши чиновники выговаривали с трудом, вдобавок они не знали, что этот артфорум — старейший в Европе, что Украина не участвовала в нем ни разу, хотя имела павильон, построенный еще Терещенко, но, в силу обстоятельств, перешедший сначала к СССР, а потом к России. Но не эта ситуация меня расстраивает. Возмущает то, как ловко Биеннале воспользовались те, кто хотел улучшить свое материальное и социальное положение. Я уверен, что мы будем на Биеннале и достойно представим там Украину.
— Вернемся в наши палестины. Как ты можешь определить свое место в культурном ландшафте Киева?
— Сложность в том, что культурная карта Киева не совпадает с картой города Киева, отсюда и путаница в приоритетах. Я считаю, что в Киеве можно говорить только про андерграунд, частью которого является и наше сообщество. У нас реально происходит культурная жизнь, есть свой мастер-класс. Описать нас очень трудно, потому что мы — феномен, и я этот феномен культивирую и по сей день.
— Нет ли у тебя в таком случае ностальгии по 1980 м— ведь, в самом деле, феноменальное было время, особенно для вас с Сенченко?
— Но мы на самом деле не сделали себе имя на советской теме. Когда мы вышли на Запад, СССР стал уже открытой книгой, в него перестали верить, перестали давать на него деньги. Москва формально нас признавала, но московские интеллектуалы всегда считали нас даже не столько провинциалами, сколько варварами. Мы с Сенченко действительно в 1987 году очень мощно репрезентировали себя «Печалью Клеопатры», но наши идеи слишком быстро растиражировали в коммерцию, и нам пришлось прикрыть эту модную эстетику с большими картинами, изменить направление. Несколько раз приходилось так делать, потому что в Киеве твою идею быстро адаптируют и начинают использовать как прием, хотя ты вкладывал туда другое послание. Поэтому уже много лет мы здесь ничего нового не показываем — зачем, когда я могу показывать в тех местах, где имею адекватную реакцию. Так сложилось, что мы стали репрезентантами культуры, честно и спокойно этот крест несем, не очень-то жалуемся по этому поводу, но и обижать себя не даем.
— Когда ты стал реально ощущать, что становишься художником?
— Очень сложный вопрос и не знаю, насколько нужный. Как и у всех, мой отец был известным художником, который давил меня, но это и было стимулом к жизни. Я его безумно уважаю, что бы там ни говорили, он большой профессионал, одаренный человек, но, естественно, — человек системы. Это был идеальный контекст — он не признавал того, что я делаю, что бы меня ни сбивало, вызывало энергию. При такой жесткости все- таки у меня была мастерская, я мог экспериментировать. А возраст… Я уже в 8-м классе знал, что я — художник. Я рисовал под Минаса Аветисяна, мне казалось, что я уеду в Армению, буду там рисовать… Все это оказалось наивной детской иллюзией, потому что в Армении началась война. Так что почувствовал себя художником очень давно и, честно говоря, не носился с этим, как с торбой. Потому что встретил художников значительно ярче себя, и мне было на что смотреть.
— Чего ты хочешь добиться от зрителя?
— Как такового зрителя мы не имеем. Да и откуда ему взяться, откуда зрительская культура? Пока что зрителями являются те, кто соприкасался с нашей творческой структурой. Чаще всего реакция одна и та же: приходят, смотрят на то, что мы делаем, и, кроме хихиканья и похабнейших статей в газетах, ничего нет. Смотрят шахтеров — смеются, смотрят «Коллективное красное» — смеются. Плакать надо, а они смеются. Найти своего зрителя — счастье артиста. Искусство в культурном теле Украины на сегодня не занимает никакого места, не имеет веса. У него нет здесь мощных традиций, и в мире он не потребляется. Нам здесь навязывают традицию барокко. Прекрасно, но пусть это будет кому-то известно, кроме нас с вами. Потребляется музыка, кино, балет. Дальше — пропасть.
— Неужели все столь безнадежно?
— В Киеве от непроработанности, невесомости искусства и выставляться незачем. Покажешь — только наживешь себе завистников, создашь генерацию, которая возьмет это бесплатно, будет использовать в рекламе и прекрасно зарабатывать. И никто не скажет спасибо. Это такой город. Уникальный город тихих воришек. Защиты авторского права просто нет. Да вот свежий пример... У меня двое ребят в качестве платных рабочих трудились полгода над проектом «Андерграунд-2000» в соляных шахтах, делали для него декорации, картонные человеческие фигуры. Потом эти декораторы ушли на студию Довженко на съемки нового фильма Юрия Ильенко «Мазепа», при этом попросили использовать ход с картонками для задних планов фильма. Я согласился; однако задний план вдруг стал там передним. Дело в том, что никакой исторический фильм, особенно в Украине, сегодня не может реально быть историческим, в том числе и из-за невозможности точно воспроизвести антураж эпохи. Благодаря тому, что нашу идею взяли за основу — эта картина выиграет хотя бы в изобразительности. Фактически благодаря грамотному формальному приему, нами давно придуманному, спасли фильм. И даже спасибо не сказали. Но это, говоря откровенно, — воровство, которое, будь у нас сегодня нормальные авторские права, было бы наказано — можно было бы судиться и требовать компенсации.
— Можно ли говорить о провокации применительно ко всему, что ты делаешь?
— Конечно. У нас тут «Бойцовский клуб», серьезные люди. Естественно, провокации идут мощнейшие. У провокации не может быть цели. Это, скорее, вопрос смысла. Провокация в нашем понимании — это прием, который должен родить какое-то качество, психоделический или метафизический смысл. Тогда и понятен смысл съемок моды на кладбище или сюжет о Минотавре на мясокомбинате.
— Ты вот упомянул про «Бойцовский клуб»…
— Прекрасный фильм. Близок мне.
— И антибуржуазный по сути. Получается, ты противостоишь буржуазии?
— Я просто знаю социальные законы и движение денег в мире. В юности я был сторонником дзенской философии, и это меня приучило к определенным стратегиям, которым я не изменяю, потому что они не изменяют мне. Противостоять буржуазии не так просто. Буржуазия — это тоже философия. Для меня, если художник или тот, кто со мной общается, не имеет своей позиции, он неинтересен, потому что сейчас горьковское время: «С кем вы, мастера культуры?» Я принципиально отношусь к проблеме классовой борьбы, для меня это очень актуально. И, может быть, вся моя несостоятельность в самораскрутке — от нежелания тешить буржуа красивыми карточками.
— Но все же вопрос продаваемости произведений для тебя важен?
— С такими людьми, как мы, очень сложно, потому что мы живем с того, что производим, но производим это бескомпромиссно. Мы пытаемся использовать общество и его законы так, чтобы они являлись для нас фоном, и на этом фоне устраиваем перформенсы. Ведь все, что я делаю, не просто фотография — это большие акции, перформенсы, снятые в жанре фотографии, где идеология предшествует картинке. А картинку мы умышленно делаем по законам культуры, чтобы эта шокирующая информация была продана в фешенебельные места. Мы можем банальный сюжет закрутить таким образом, что он станет иконой, но притом — чудовищной по сути. Это и есть постоянная провокация социума — из банальности делать бурю. У нас нет необходимости выходить на улицы. Мы в своем жанре железно держим границы, не лезем дальше, но бурю в одной голове гарантируем. Небольшую бурю, но стопроцентно. Дайте нам музеи, деньги, возможность работать — и буря будет мощнее.
— При подобном подходе — какой же тогда сегодня главный вызов для художника?
— Выжить как художнику. Все уходят в смежные профессии, в рекламу. Я понимаю, жизнь бьет наотмашь, появилось много новых форм, игрушек и технологий, это все сманивает очень сильно. Для очень многих художников в Украине появление какого-то личностного стиля — уже победа, и они его пытаются тиражировать, продавать. Закономерно — они впадают в традиционную европейскую культуру как культуру украшательства. Но это та Европа, которая не понимает собственной тайны, собственного потенциала, максимально экранировала себя от мира своими культурными продуктами. Вот проблема. Для нас этой проблемы нет, потому что мы делаем упор на послании вне стилистических рамок.
— Ты говоришь о контексте Киева, — но что такое тогда быть киевским, украинским художником?
— Сложно ответить на этот вопрос, потому что надо сначала определить — а откуда пафос? А что такое быть бразильским художником? Сегодня, если ты родился здесь и тебе небезразлично, что здесь делается, и ты художник — уже неплохо, ты уже украинский художник. Если ты, сидя здесь, паразитируешь на культуре авангарда, никак не реагируя на свой народ, то украинским художником тебя назвать нельзя.
— От чего отталкивалась твоя, наделавшая столько шума, серия «Deepinsider», почему там обыгрывается именно балет?
— «Deepinsider» — как бы и человек, и состояние души, и агент, сталкер, попадающий случайно в шахту, проживающий в ней инфернальное путешествие. А балет — это, конечно, мощный фетиш, единственное, что принимал мир от бывшего СССР. Кроме того, балет придавал уязвимость, казалось бы, фундаментальным структурам, таким как шахта или военный корабль с атомными бомбами на борту. Как можно было туда внедриться культуре? Максимально склеиться с этой фактурой, снять «Броненосец Потемкин» или полнометражный фильм о шахтерах. Но тогда у нас не было финансовой поддержки, и мы сделали, что могли — изящную, яркую вещь. Актуальная культурная группа столкнулась с актуальной социальной группой — матросами, шахтерами…
— Как проходила эта работа?
— Мы приехали к шахтерам не их фотографировать, мы приехали вместе с ними создать нечто. Конечно, было безумно тяжело. Мы по многу раз спускались в шахту, в тяжелейших условиях снимали — под взрывами, под метан попадали. Это для всех нас было вроде путешествия Иван Царевича в тридевятое царство, откуда он должен вернуться мужчиной и привезти красавицу. Такое классическое движение в ад. И тогда разваленное советское предприятие на глазах превращается в мощную мифологему, галлюциноз, где в заброшенных штреках среди роскоши и золотых подушек живут шахтеры, их обслуживают модели, похожие на индийских богов; и это, по большому счету, апокалипсис, потому что никто уже не выходит из-под земли.
— Наверное, ты во время перформенсов и в опасные ситуации попадаешь…
— Да, конечно, можно получить так, что… Но, опять-таки, если в основе лежит не потребление, а искреннее переживание — тогда никаких инцидентов быть не может. Потому что когда толпа шахтеров тебя с друзьями выносят на руках, и люди оставляют свои адреса, идет братание, мы пьем водку, и черными руками мне отрывают кусок колбасы — «будете закусывать?» — уже нет фальши никакой. Взялся — надо идти до конца. Невозможно понять смысл подобной акции, если ты не пережил эту драму, не пришел к правде.
— При такой, фактически режиссерской работе надо быть диктатором.
— Но только не стоит делать это как в Древнем Риме. Труд раба непроизводителен. Все люди, общающиеся со мной, — очень творческие. Мы работаем более сложно — не имея никаких возможностей, создаем другого человека, чуть-чуть другую форму мозгов.
— К живописи, как таковой, планируешь когда-нибудь вернуться?
— Собираюсь. Но сейчас меня больше интересует кино.
— Что-то конкретное снимаешь?
— Это новая форма ди- джейского кино и новый фотопроект — иллюстрации к «Книге мертвых». Конечно, сама «Книга мертвых» — лишь повод, прием, чтобы создать совершенно другую драму. Также будем снимать кино на базе наших наиболее успешных проектов, тоже под названием «Deepinsider».
— А пытался ли ты сделать что-нибудь полегче, например… сериал?
— Если я сниму «мыльный» фильм, то, скорее всего, возьму прозу Достоевского, например, «Братьев Карамазовых» или «Бесов». Именно как сериал, не выходя из студии, без больших сцен. Сейчас буду делать фильм «Марксизм де Сад», такую взрывоопасную смесь из эротики и философствований о смысле жизни. Достаточно сложная затея, но реализуется именно в «мыльной» стилистике.
— Заметно, ты оперируешь стабильными категориями — секс, смерть, социальное неравенство.
— Безусловно, это те вещи, которые всегда являются материей для нас. Но их обрабатывают многие. Нас же интересует движение вперед.
— Ты любишь побеждать?
— Нет, я люблю не проигрывать, скорее всего. Как говорят мусульмане, нет победителя, кроме Аллаха. Я это принимаю на все сто. В нашем бизнесе нет победы. Но проигрывать нельзя. Признание — вещь ненадежная, слава для нас — абсолютная иллюзия.
— Но уже после того, как вы этой славы вкусили.
— Ну а как ты можешь отказаться от мяса, не попробовав его вкуса? Вся жизнь — методом тыка. Культурные и какие бы ни было другие стратегии — ничто рядом с такой потрясающей вещью, как жизненность. Течение времени, движение к смерти, прозрение по этому поводу лишены лжи. Вот почему мне нравится то, что мы сейчас делаем. Во всяком случае мы лишены самого главного, что есть в искусстве, — искушения враньем. Не может сюда прийти человек, который скажет: ребята, давайте делать искусство. Искусство не делается, это процесс без цели. И это самое интересное. Словно нечто взорвалось, и мы летим. И как только начинаешь понимать, что цели у этого полета нет, когда ты понимаешь его как свободу, ты успокаиваешься, начинаешь смотреть по сторонам, кто еще летит рядом с тобой, как прекрасно. Мы летим, и это гигантский полет над кукушкиным гнездом.
— А наступит ли день, когда ты решишь, что уже всего достиг?
— Это будет день смерти. Но креативная смерть — это новое рождение, инициация. Мне бывает отлично и в ноябре, и летом, и в дождь, и в снег. Значит, есть какая-то полнота жизни, так будет до последнего вздоха. Конфуций когда-то сказал очень ясную и простую штуку — может показаться провинциальным, но мне это очень нравится: «Если ты утром понял, что такое Дао — не беда, если ты умрешь вечером».
