Эти летние рассветы с ясными восходами как-то «разом вдруг», как шлюпки по гортанной флотской команде, развернулись ко мне темной стороной, как только началась осень, новый учебный год для моих пацанов и посыпались новые, в унисон гнусным дождям, плачевные постановления правительства «во имя исправления случайно сложившейся ситуации».
Сразу в оптимальное для меня время — 5 утра — стало темно, и с непривычки я чуть не разбил на своем обычном беговом маршруте свою голову об имперские останки телеграфного столба. Ныне они стали национальными, но угроза для головы не изменилась, и ее отверстие выразилось нецензурно, хотя цензором была только ночь. И владельцу рта все сошло с рук.
Фонари, чуждые нашей удивительной земле, во время дождей не горели. А дожди так и шли, как бредни неприкасаемых депутатов, постоянно и хлюпали в туфлях на босу ногу, по-жабьи.
Но я не сдавался. Надо быть в гармонии с родной природой, чтобы хоть через столетие для потомков приобрести подобие Родины. Чувствуя все зазубрины разбитого, непонятного и сейчас для капитулировавших немецких фашистов пути, я пробегал возле Пьяного базара, преодолевал множество нитей желдорпути, ухабистую улицу, посреди которой — еще более ранние, чем я, — копошились люди, а после, когда я оглядывался, — сплюхи-собаки бродячего сословия. Они поначалу не верили, что я мчусь не в мусорник, и поспешно освобождали для меня место в контейнере.
Так оно и шло мусорно, а я бе
За областным ГАИ стоял на пустыре странный особнячок. От него иногда отделялся черный жилистый дог и пытался укусить. Приходилось переходить на шаг и говорить с ним матерно с наступающими, не заискивающими, интонациями. Дог отходил и думал над моими словами. А навстречу уже летели маленькая освещенная бензоколонка, переезд и микрорайон компактного проживания ужгородских цыган — Радванка. Цыганский барон там был на своем месте — из кромешной темноты выныривали, вставшие еще ранее, деловитые цыганки с метлами, чуть ли не проводя их прутьями по моему лицу. На душе было хорошо от того, что есть и в Украине люди, до конца праведно исполняющие свой долг. Недаром даже сам Пушкин накропал поэму «Цыгане».
Участие в положительном трудовом процессе на цыганской частичке Украины принимали и кони. В газонных паузах между дорогой и тротуаром они срезали своими зубами увядающую траву. При своей свободе они не казались бесхозными. А во время дождя я потрясенно увидел, что кони до копыт старательно обвязаны полиэтиленовой пленкой.
Но позднее я был разочарован, когда заметил медленный автобус коммунхоза. Оттуда периодически выходила светловолосая женщина и проверяла наличие метущих цыган на рабочих местах. И в цыганском таборе, оказывается, все прозаично, как в парламенте.
Только и радости, что по пятикилометровому маршруту почему-то лишь в цыганском таборе появлялись живые фонари, нужные поступательному народу. А перед проходной каменного карьера, с озером в чаше, наступала на глаза особая темень. Силуэтились множественные камни, вырисовывалось строение, где днем пребывали мастеровые для создания надмогильных плит. Скрежетал лист жести в свете блеклого прожектора, который вскоре угас. На строении для граниторазработчиков, рядом с похоронной мастерской, на неподнятной почве болталась под ветром желтеющая березка.
Нужно было особое чувство, чтобы пробраться между валунов к озеру. И не разбить голову, колено, не упасть, а стать на скалистом берегу, раздеться до трусов и принять на грудь не 200 граммов, а молодой месяц.
Скалы вокруг продолговатого, очень глубокого озера всегда отбрасывали на светлое зеркало тень в виде большого черного медведя... Потому светлого оставалось очень мало, и, если я заплывал в черное, становилось не по себе...
Когда-то в этой западне работали экскаваторы, но вдруг углубленная поверхность не захотела человека, ответила подземной водой — и техника осталась на дне. Люди при этом ушли ускоренно. А я вот плыву над оккупированной техникой. В моем воображении — большие сонные сомы, которые здесь есть. Летними рассветами они весьма веско показывали себя над зеркалом, удивляя, что можно удивить эту гладь. Во время плаванья представляю, что я вот двигаюсь себе между скал — спокойный, абстрагированный к холоду, а в черной глубине похаживают между замерзшими экскаваторами, как народные депутаты, отяжелевшие сомы и размеренно размышляют о перспективах движения заржавевшей на дне техники.
Я верю в экскаваторы, как и депутаты, но в озеро я верю еще больше. Мне приятнее ловить сомов, чем, опустившись на дно, загребать ил экскаваторными ковшами.
Когда я на скале разминаюсь под месяцем, иногда пролетают совы, чуть не касаясь лица. Я им ничего не говорю. И они мне. Вот это демократия!..
Какой государственный естественный прогресс расцвел бы у нас, если бы Бог наложил на парламент на один год мораторий на всякие разговоры?!
Природа всего лишь — волновая.
Время не властно над тобой, пока ты внутренне в стихии волны. И сливаешься постоянно с той естественной средой, что рождает для наглядности волны очевидные, — водой.
Отход от исконной среды, ее предательство рождает ответную месть. Всемирный потоп тому свидетельство. Потопы поменьше тоже. Тем более в стране, где бывшему руководителю ракетной промышленности стоило бы улететь навсегда в космос от позора.
Надо сохранять чистым наглядное свидетельство вневременной сути человека. Иначе — без внутренней волны — износ тканей, быстрая смерть.
Чем чаще вы будете идти к воде — тем чаще жизнь будет улыбаться вам.
Боже!
Так начинаются молитвы.
Но они бесконечны. Это тоже волны, это — вода, а не странная звуковая субстанция перед идолическим лицом в рамке.
Птица! Но если она сидит, то лишь затем, чтобы пробудить в созерцающем человеке тоску о постоянном волнообразном птичьем движении. Тогда она снова заволнуется, движимая ветром. А мы можем долго сидеть, превращаясь в камень. Лишь непонятно, почему в таком случае близкие плачут, что мы проваливаемся в землю, почти не оставляя о себе визуального следа? Камень, впрочем, нашел свое правильное место. А зачем человеку становиться им?.. Есть же вода — среда, в которой люди могут стать птицами, постепенно рождая в себе ее внутреннее пробуждение.
Кто бы думал, что и так очень холодная вода с первыми шагами декабря и дальше неуклонно холодеет, пытается стать не водой, а криком. Взламывая своим голым телом, вооруженным немеющими кулаками, прибрежный лед — все более невзламываемый — я снова плыву на дальние скалы. Я верю, что в гармонии с природой, абстрагированной от странных лиц правителей, можно выжить в Украине.
Но с холодами становилось все труднее моделировать в человеческом воздухе — вода — из себя птицу, быть таким же свободным и расслабленным...
А вода все сужалась до размеров проруби. Как родная Украина, стягивающаяся в прорубь. Как бы петля на теле одной из склочных человеческих формаций Вселенной, в которой — высоко! — можно только представить: какие там воды, какие птицы, какие люди, и готовят ли они в воде из себя птиц?
После воды легко, вприпрыжку несешься через цыганский табор к Пьяному базару. Звезды, когда я подпрыгивал особенно высоко, как майские жуки, трескали меня по лбу.
