Для «скамеечника», созерцающего не только окружающую действительность, но и страницы родной газеты, не осталось незамеченным одно любопытное обстоятельство: журналисты «Дня» начали новый год с обсуждения проблемы граней или границ. Посмотрите, в трех номерах подряд, думаю, не сговариваясь, ставят они вопрос: где граница? «Между политическим радикализмом и хулиганством» (Николай Несенюк), «между раскрепощенным и некорректным (иногда даже открыто непристойным) конферансом» (Юлия Кацун), «между публичной и частной жизнью политика» (Владимир Денисенко) («День», №№ 4, 5, 6 за 2003 год). Ситуации разные, проблема одна. В таких случаях, как известно, начинается философствование.
«Моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого» (Кант). Глубокого смысла я здесь не усматриваю. Утверждается только, что есть Я и есть Он, и между нами граница. Но вот где она пролегает, эта граница, каждый из нас видит обычно по-разному. Я вижу ее там, а он видит здесь. Отсюда вечный вопрос о меже, и вечная битва на меже. Эта битва породила суд, закон и государство. Они утверждают нам обоим: граница не там, где видите ее вы, а там, где укажем Мы. Все это придумано для четкого установления границы. И не столько из любви к справедливости, сколько для удобства, для простоты решения. С той же целью охватываются все граждане, и всем предписывается одно и то же. Так проще, удобнее для власти. Вот мальчик и девочка занимаются, как у них говорят, любовью. А в это время дяди в российской Госдуме размышляют, не переместить ли границу, то бишь, не поднять ли «возраст согласия». В целях борьбы с педофилией и детской порнографией. Поднимут, и ничего не подозревающему мальчику уже грозит срок. Вчера граница была здесь, сегодня — там. Вчера был просто влюбленный, сегодня — преступник.
Человек — существо, устремленное за границу, жаждущее запредельного. Ему хочется шагнуть за меру, за норму, за границу космоса в смысле обыденного порядка, узнаваемости, определенности и рутины. На этом устремлении зиждутся наука, искусство, спорт — все то, что требует от человека максимальной самоотдачи. «Широк человек, я бы сузил» — это говорит Митя Карамазов. Говорит в начале, до главных событий. Но, так и не сузив самого себя, он в конце оказывается суженным законом: двадцать лет каторги (а ведь ни за что). Весь Достоевский — это проблема границы. Не в смысле ее четкого установления, а в смысле вопроса: могу ли я преступить? «Вошь я дрожащая или право имею?» Хватит ли у меня силы бросить вызов норме, закону, публике, наконец? Хватит ли, к примеру, силы прикусить ухо губернатора, доверчиво подставленное для прослушивания интересных подробностей? Так, возможно, спрашивал себя Николай Ставрогин, экспериментирующий со своей недюжинной внутренней силой.
Культура суживает, сдерживает, О-граничивает. В этом смысле все великие достижения акультурны, т.е. не бескультурны, а, напротив, задают образцы будущей культуры. Акультурность и бескультурность в каждый данный момент не различимы. Отбор совершит время. Но кто не рискует, тот не вызовет к себе интерес. Культурными новациями никогда не восторгались сплошь и сразу. Конферансье рискует показаться отвязанным, а, не рискуя, окажется скучным. Что лучше?
К этой теме напрашивается идея ПУТИ — главная метафора жизни Я обязан пройти свой путь прямо, не сбиться, не отклониться. Те, кто отклоняются — девианты. Против них — санкции: осуждение, наказание, воспитание. Все по четким правилам, все пространство жизни разлиновано. Но вот тенденция — социологи критикуют классическую криминологию за формальный, абстрактный подход. Они призывают учесть сложный характер современного общества. Признать, что граница между нормой и отклонением неопределенна, условна, изменчива. В самом обществе группы, еще не так давно аттестуемые в морально негативных оценках, начинают признаваться как меньшинства с иным видением мира, с иным пониманием человеческих отношений. Их можно пытаться воспитывать, ненавязчиво, разумеется, но при этом быть готовым к тому, что они заявят о своем праве воспитывать вас. Демократия — это, конечно, власть большинства. Но становится уже общепринятой мысль, что демократия — это толерантное отношение большинства к меньшинству.
Люди по инерции порой считают, что граница между банальностью и оригинальностью, радикализмом и хулиганством, частным и публичным задана извне, а если и пролегает внутри, то внутри единого, однородного субъекта. Сегодня внешние инстанции подозрительны и теряют доверие, а субъект не един и не однороден. Что для одного оригинально, для другого скучно. И не надо им переубеждать друг друга, надо просто разойтись. В данном случае — на информационном поле. Для того в открытом обществе и существует множество телеканалов, газет, стилей жизни, наконец. Что читают на Уолл-стрит, то не читают в Гарлеме, и наоборот. Открытое общество структурирует, точнее, кластирует свое информационное пространство. Кто-то сказал: демократия — это, когда каждый интересен. И, надо добавить, что этот каждый, не мешая другим, имеет право искать свой интерес там, где считает нужным. Он сам устанавливает себе границы.
О том, насколько все это не просто, и насколько публичный разговор об этом актуален, свидетельствуют хотя бы два свежих факта. Недавно Верховная Рада 339 голосами приняла закон, запрещающий прерывать фильмы, демонстрируемые на телевидении днем, анонсами, т.е. фрагментами фильмов, намеченных к демонстрации ночью. Зная понаслышке, чем ночные фильмы отличаются от дневных, я был неприятно удивлен нашим Президентом, наложившим на этот закон вето. А вот во Львове власть одобрила решение какой-то полномочной комиссии не предоставлять сцену театра для премьерного показа пьесы Романа Виктюка «Давайте займемся сексом!». Ну, по мне, так название пьесы дурацкое. И я, скорее всего, на нее не пошел бы. А вот запрет считаю делом еще более дурацким. И зачем власти лезть в это дело? И чего стоит оценка пьесы одним властным лицом: «там нет никакого искусства»? Диву даешься — это сегодня то! А мы думали, что канули в Лету времена, когда власть считала себя высшей эстетической инстанцией и решала, что народу можно смотреть, а что нельзя.
Знаю, что кто-то упрекнет меня в культурном релятивизме и в опасной недооценке интегрирующего начала. На первый упрек отвечу примером. Недавно обнаружил с удивлением, что многие американские философы, для которых свобода — безусловная ценность, не любят культурного релятивизма, т.е. теории, согласно которой никакая культура не может объявлять свои ценности общечеловеческими. Почему бы это? Не потому ли, что релятивизм исключает возможность диктовать свою волю другим? Ибо релятивизм сопряжен с равноценностью. Там же, где есть возможность навязывать свое, там удобно использовать слово «истина». Чтобы свое объявлять истиной, а чужое — заблуждением. А интегрирующее начало, конечно, необходимо. Единство в главном — это единство сознания. Когда каждый мыслит примерно так: что бы я ни любил, мне надо помнить, что это МОЯ любовь, а у ДРУГОГО может быть любовь иная. Мы едины в том, что у каждого из нас есть любовь.
ОТ РЕДАКЦИИ.
Двухлетний «малыш» Владимира Шкоды развился не по годам: мудро мыслит, уверенно ходит, имеет четкую артикуляцию. «День» желает ему творческого долголетия!
P.S. 2 февраля исполняется два года рубрике «Скамейка философа». До сих пор для меня остается загадкой, как пошла на это Лариса Ившина — ставить среди новостей и текущей аналитики явно не газетные статьи, во всяком случае, необычные даже для серьезных украинских газет. Ей, однако, было виднее, ибо, судя по письмам и устным отзывам, читатели таких статей нашлись, и их немало. Я благодарен главному редактору и признателен всем, кто откликнулся на мои публикации. Приглашаю желающих пообщаться лично, писать мне по адресу shkoda@ kharkov.ukrtel.net.
