Теплая кухня в старой хате бабы Маруси словно медом намазана. Семья толчется в ней целый день, и только на ночь Степан с Ларисой идут в свой дом — на этом же дворе. На вопрос, кто у них руководит, Степан Григорьевич шутя отвечает:
— Вчера баба Маруся руководила! Варила холодец и хлеб пекла...
Из рук бывшей тещи бывший зять кормится и сегодня.
— Спрашивает баба вечером: «Что будем завтра варить?» Лариса: «Что сварите!» — «Хитрые!..» — сердится баба. Тогда уже я говорю: «Варите капусняк. Или голубцов накрутите. Мяса-сала друг от друга не прячем», — раскрывает «секреты» сожительства Степан Григорьевич.
Баба Маруся важно сидит в красном углу под иконами и чаюет с кумой-соседкой. В старой хате снова, как в рукавичке. Приехал проведать Степана двоюродный брат Лева из села Зеленое.
— Какая хорошая тетка была! — вспоминает Степан Григорьевич Левину мать. — Строился я, так она хоть сто рублей подкинет, чтобы мне было легче.
Новый просторный дом на тещином дворе Олийнык строил не для Ларисы, а для Зины, дочери бабы Маруси. С Зиной в законном браке они прожили восемь лет. Детей не было, и с этим фактом, кажется, все смирились. Однако «по долюшке», по словам Григорьевича, сложилось так, что Зина его бросила и ушла в Горохов к мужчине с двумя детьми. Которых вырастила, и которые ее «очень уважают».
— А эта (с улыбкой показывает на Ларису) неподалеку жила. Видела мое горе — как я плачу... И, как Шевченко писал: «прийшла, привітала, втерла мої сльози і поцілувала».
Вторая жена Степана пережила свое большое горе: умер первый ребенок, хоронила мужа, будучи беременной вторым. Высмотрев хорошую вдовушку, Степан... пошел спрашивать совета у бывшей тещи.
— Ларису можешь брать! — сказала баба Маруся. Сама же на детской коляске привезла домой самое дорогое Ларисино приданое: двухлетнюю дочку Иринку.
Еще при Зине Степан забрал к себе мать. Говорят, свахи так сдружились, что друг без друга и кушать не садились («Жили с любовью!»). Теще и свекрови в доме выделили отдельную комнату, в которой они уживались лучше, чем родные сестры (это уже позже они так же вместе перебрались в хату бабы Маруси, чтобы не пустовала). Но Зина была своей хотя бы для матери. А Ларисе баба Маруся совсем чужая. Однако за 26 лет, которые она вместе со Степаном, из хаты не ушли мир и спокойствие. Мало того: сюда не забыла дорогу (хоть и счастлива во втором браке) и его первая жена, и многочисленные родственники ее мужа.
— Что сделалось, то уже сделалось. Зачем мне ревновать Зину к Роману или Романа к Зине?! Вот этой осенью заехали они к нам, забрали мою Ларису на опята. Да еще и собирали не себе, а ей в корзину! Значит, первая жена незаметно так беспокоится, чтобы потешить меня опятами! — за шуткой Григорьевич в карман не лезет, но у него есть и философское, так сказать, объяснение того, почему их семья с достоинством вышла из критической ситуации.
— Лучше пусть будет хорошо, чем плохо. Человек все равно должен уйти из этого мира, но если он проживет с добром к людям, то его все же дольше вспоминать будут. Горе, когда люди не прощают! А я простил.
О том, что и ему нелегко дались прощение и понимание, свидетельствует душевная лирическая поэма, которую Олийнык написал после окончательного расставания с первой женой (жаль, что запись на диктофоне не совсем четкая). «Золоту, як сонце, скромну й молоду, покохав троянду соловей в саду. Покохав безмежно... Гості чарку осушили за хорошу дружбу, молоду сім’ю і гуртом бажали щастя солов’ю. Та уже на другий чи на третій день менше став співати соловей пісень. «Що не вистачає?» — дивувався жук. Глянув, придивився... Ах, матінко моя! Всі шипи троянда вплела в солов’я! «Досить, на прощання я сказала все!» — а сама за чуба смика і трясе. Потім стало навпаки: відлетіли з квітки ніжні пелюстки, осталися шипи... «Що це означає? — ахнув соловей. — Я ж не спав для неї тисячу ночей...» Покохав троянду соловей в саду: думав, що на щастя, вийшло — на біду».
Поэма выражает и мораль: «Якщо ти красуню щиро полюбив, придивись до неї, чи нема шипів».
«НАД ОЗЕРОМ ЧАЕЧКА ВЬЕТСЯ, НЕГДЕ БЕДНЯЖКЕ ПРОЖИТЬ...»
Шипы печали и утрат за годы притупились, а две семьи, которые могли стать врагами навеки, породнились. Дочь Романа, второго мужа Зины, и дочь Ларисы стали кумами. Внучка Степана и Ларисы Таня и не задумывается, что прабабка Маруся совсем чужая, потому что она с нею и выросла.
— А осенью три дня мне буряки Зина с Романом копали. Так и живем! — говорит Лариса Осиповна.
— Зина бабе Марусе все же роднее, потому что это — дочь! Но по долюшке живет с Ларисой. Пусть поссорились, потом помирились, ведь между людьми всяко бывает, но они вместе каждый день. Теща должна дожить век в своем уголке (баба же Евдокия, мать Степана, дожила до 88 лет и девять лет назад умерла. Говорят, баба Маруся долго по ней скучала. — Авт. ). И нам хорошо, что у нас живой замок есть, — считает Степан Григорьевич. — Говорите, что моя Лариса — геройская женщина, потому что у нее аж две свекрови сразу?.. Так за счастье ей было, потому что помощь! Мама и теща не дали ей почувствовать, что в чужой хате, а она их торговать научила, потому как очень бедствовали. Ладили! А знаете, как человека узнать? Когда голод...
— Тяжелая долюшка на мамины плечи легла. Осталась вдовой в 35 лет — а была, как ягодка. Не искала мужей, хоть и не раз сватались, — вспоминает Степан Григорьевич и смахивает непрошеную слезу. На его, пятилетнего, глазах немец застрелил отца...
— Хотел еще с ним подъехать, а он пригрозил кнутом, я и остался. Папа отъехал — навстречу два немца. Один выстрелил, папа упал. Я прибежал домой: «Дедуля, немец папу застрелил!» Смотрим, фашисты начали село жечь. Я в картошку — и в бороздку! Плакал, плакал — и заснул. Люди под вечер сошлись на пепелище, папу принесли и положили в ригу, мама стала меня искать. Где какая головешка — плачет, думает, не я ли?.. Проснулся, дым валит на меня. Испугался, начал кричать, сестра услышала и привела...
А после войны, во время голодовки с самой Сумщины пришла в Смоляву, где жили Олийныки, женщина, назвавшаяся Ганкой. Олийныки всем просителям давали милостыню. Даже если дома оставался один маленький Степанко, он знал: в кладовой алюминиевая кружка, которой нужно отмерять зерно. А если нищий с ребенком, то и две кружки дать. Ганка оставила у них маленькую девочку, попросившись насобирать в поле колосков. Уже наступил вечер, а ее нет.
— Дедушка спрашивает: «И так своих двое, а если еще и эту бросит?..» — «Если бросит, то на улицу не выгоню!» — «Что, боялись, чтобы ребенка не оставила?» — спросила Ганка уже ночью. На второй день эта гостья с востока снова попросила присмотреть за малой, чтобы еще колосков насобирать. И как ушла, так и вернулась... через два года!
В голодные послевоенные годы семья вдовы не слишком роскошествовала, но была у Олыйныков корова. Мать варила пшенную кашу, которой Степанко кормил малышку. Ребенок привык, стал Евдокию мамой называть, а папой — старшего брата Степана.
— Знаете, ребенок хочет комплекта! Ему уже под двадцать было. Собирается к девушкам на вечерницы, а она с плачем бежит: «Куда вы, папа?» — «А, я тебе дам «папа»!» — шутя берется за лозину. Нужно было, брат нас обоих остриг наголо, так я еще с малой смеялся: «Лысая Катерина! Лысая Катерина!»
Катрусина мама приехала и упала на колени. Простите, ведь на Сумщине оставалось еще двое детей, должна была их спасать! И неделю жила у Олийныков, потому что дочь не признавала. Просила Катруся Евдокию: «Мамочка, не отдавайте меня!» А еще в Смоляве долго жил, вспоминает Григорьевич, приехавший с востока Иван Викторович Высоцкий, также прибившийся в послевоенную голодовку. Такой, говорит, симпатичный был, как девушка, чернявый, круглолицый и на пастбище, где хлопцы коров пасли, очень красиво пел тоскливую песню «Над озером чаечка вьется, негде бедняжке прожить...»
Судьба так распорядилась, что и Степан, и Зина кормили не своих детей. Но и она не стала чужим мачехой, и он так сроднился с Ларисиной Иринкой, как не каждый родной отец. Возил ее в Луцк (чтобы развивалась!) то в цирк, то на мороженое... На каток (пруд под хатой) зимой выводил...
— Знаете, он очень толковый мужчина. Говорю не потому, что он мой. А так и есть. И он каждого выведет на путь истинный, — считает Лариса Осиповна.
