После того, как со «скамейки» воспет был бизнесмен («День», № 197), почувствовалось, что под эту тему просится на свет что-то еще. Ну, раз просится, я впустил.
Приношу благодарность супруге за подсказку заголовка.
Мне известно несколько интерпретаций знаменитой повести Гоголя. Далее я кратко опишу две из них и попытаюсь разобрать третью, которой отдаю предпочтение.
Версия первая. Обличение строя . Большинство дореволюционных и все советские критики отвели Гоголю роль сатирика, обнажавшего пороки царской России. Интерес к социальному ставит этих критиков в позицию, с которой во всем, что писал Гоголь, видится «огромный обобщающий смысл» критического плана. Сам Гоголь удивлялся такому видению, считал себя не понятым, по- видимому, страдал и сердился на читателей и себя самого. О «Шинели» эти критики рассуждали, к примеру, так. В образах Башмачкина и Значительного лица «противопоставлены предельно обобщенные фигуры представителей двух миров — довольства и нищеты, сытости и лишений, богатства и бедности». Башмачкин обкраден обществом, бесконечно унижен обществом, доведен обществом до последней ступени умственного и нравственного «обмеления» (Ап.Григорьев). Впрочем, эти критики отмечают и некую позитивность: этот «маленький человек» все-таки не до конца задавлен. В нем теплится творческое, человеческое начало. В отупляющей (?) работе он умудряется найти какой-то смысл. Это сообщает ему силу выносить унижение, не поступаться своим человеческим достоинством. А в процессе пошивки новой шинели разгорается буквально пламень творчества. Но бедный чиновник умирает, и люди не ощущают трагического смысла его одинокой, бесприютной жизни.
Версия вторая. Один день счастья . Эта версия сугубо субъективная в том смысле, что высказана она персоной, далекой от литературоведения и в услугу мне, затеявшему как бы полевое исследование. Современный молодой человек, — представитель общества потребления, — не знакомый с идеологизирующей критикой соцреализма или той же по духу критикой революционных демократов прошлого века, — такой человек сочувствует Башмачкину. Работа у чиновника скучная, сам он недалек, окружающие над ним подтрунивают. Но вот новая шинель. Какая радость! Как изменился с этим приобретением окружающий мир. Да, много значит добротно сработанная вещь, о которой долго мечтаешь. Всего один день счастья. А поздним вечером темная сила зла, в лице двух грабителей, в миг разрушила это хрупкое счастье маленького чиновника. Как опасно ходить по неосвещенным улицам (и площадям) прилично одетому человеку. По-видимому, автор этого произведения бросает справедливый упрек правоохранительным органам. А если серьезно, то хотя для масс в прошлом и доминировала первая версия, иногда литературоведы позволяли себе касаться второй. И.П.Зототусский, например, писал: «Гоголь отпускает своему герою всего лишь миг, минуту, в которой он может почувствовать себя на высоте, развернуться и усмехнуться жизни уже не робко, не просительно, не умоляюще, а широко и светло».
Прежде чем перейти к третьей версии, надобно коснуться явления, которое можно назвать «вживанием в контекст» . Речь идет о поселении в ирреальный мир, которое осуществляется при длительном восприятии корпуса однородных текстов. Нас интересует здесь особое поведение — писание и чтение. Чтобы читатель мыслил конгениально писателю, чтобы, иначе говоря, их понимания были соответственными, им обоим надо поселиться в одном мире. Известно, что Гоголь работал над «Шинелью» в период, когда он сблизился со славянофилами и обратился к серьезному изучению святоотеческой литературы. Так вот, кто, спрашивается, из советских читателей, включая и профессиональных критиков, зачитывался сочинениями Отцов Церкви? А ведь эта литература программирует особый тип сознания. Такое сознание отсутствовало внутри «Шинели», в мире, окружающем Акакия Акакиевича. «Такого сознания, не доставало и целым поколениям читателей и критиков, вырванных из контекста христианской культуры и не сумевших усмотреть в этом образе воплощение духовных исканий его создателя». От того мир и обижает Башмачкина — мир, его окружавший, и мир, читавший и до сих пор читающий «Шинель».
Версия третья. Опасность страсти: христианско-антропологический взгляд . Западные слависты напоминают мне арабов, сохранивших для Европы тексты Аристотеля. Во времена, когда на родине Гоголя господствовал одномерный соцреализм, за ее пределами исследователи могли заниматься литературоведением в широком диапазоне подходов. Они сохранили и традицию христианско-антропологического анализа. Образцом такого анализа является работа итальянки Чинции де Лотто «Лествица «Шинели», цитируемая в предыдущем абзаце. Де Лотто показывает, что в «Шинели» обнаруживается влияние на религиозное сознание Гоголя святоотеческой литературы, а именно — «Лествицы» Иоанна Лествичника и «Устава о жительстве скитском» Нила Сорского.
В прошедшей перед нами жизни Акакия Акакиевича четко просматриваются четыре периода: а) до обнаружения в старой шинели «грехов», б) пошивка новой шинели, в) день обладания новой шинелью — «самый торжественнейший в жизни», г) ограбление, болезнь и смерть. Первый период — долгий, это по существу вся жизнь Башмачкина, но в повести он умещается в трех больших абзацах. Главное здесь — служба, служение, «он служил с любовью». Чему? Делу, к которому был приставлен судьбой. Он исполнял его творчески. Те, кто аттестует Башмачкина словами «пошл», «глуп», «убог», а его работу как отупляющую, механическую и т.п. — эти люди просто не читали «Шинели». О чем говорят следующие строки? «Там, в этом переписыванье, ему виделся какой-то свой своеобразный и приятный мир… Вне этого переписывания, казалось, для него ничего не существовало… Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра?». «Написавшись всласть» — это уже дома, это для себя, это — хобби. Я думаю, люди много говорят о надобности содержательной, интересной, творческой работы просто потому, что они не хотят работы вообще. Сколько несчастных служили и служат с отвращением?! А Акакий Акакиевич был счастлив. Это очевидно. Кстати, он переписывал , и все разное. А вузовский преподаватель, что он делает? — Пере-читывает свои лекции, одно и то же, много лет. Оба они — рядовые работники культуры, ибо культура — это traditio.
Все это лежит на поверхности. Это еще не христианско-антропологический уровень. Если копнуть глубже, можно увидеть то, что увидела Ч. де Лотто: «Мир Акакия Акакиевича — это мир иноческой аскезы, точнее, мир послушания, смирения, мир бесстрастия».
Второй период — рождение и развитие в душе Башмачкина роковой страсти. Для рождения страсти должен быть какой-то внешний толчок, некая вполне естественная потребность. Вокруг человека вечно враги, враги тела и души, и он вынужден от них защищаться. Один из врагов тела — мороз. Шинель до поры защищала Башмачкина, но вот она прохудилась, и он почувствовал, что его стало сильно «пропекать» в спину и плечо. Еще один земной враг мелкого чиновника — Власть. Олицетворенная в генерале, в значительном лице, она будет впоследствии «распекать» Акакия Акакиевича. Можно сказать, что пропекание было причиной последующего распекания. Эти два действия и свели бедного чиновника в могилу. Но это после. А пока удрученный чиновник взбирается по ЧЕРНОЙ лестнице к портному Петровичу. Это в материальном мире. В духовном — он «одновременно спускается навстречу собственной гибели».
Петрович подбрасывает нашему чиновнику идею новой шинели. С образом Петровича связана тема бесовства. Похоже, что бес — сам Петрович. Бес или черт — злое начало, олицетворенное человеком, но с рогами, копытами и хвостом. Рогов и хвоста, положим, нет. Но к чему ноги нагишом и «большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп»? К чему трижды упомянутое в повести слово «черт» и все в связи с Петровичем? А один раз прямо — жена называет его «одноглазым чертом».
Итак, ступеньки вниз. В конце пути — измена прежнему образу жизни, уход из мира иноческой аскезы, мира послушания, смирения и бесстрастия. Это с точки зрения христианской антропологии. А с точки зрения, скажем, эпикурейства, да и просто жизнелюба, — это, напротив, духовное оздоровление. Жизнь Акакия Акакиевича становится полнее, «он сделался как-то живее, даже тверже характером», «огонь порой показывался в глазах его». Однако измена налицо, прежде всего делу служения. Он становится рассеянным, и однажды при переписывании впервые в жизни чуть было не сделал ошибки. Надев новую шинель, Акакий Акакиевич как будто прозревает. Он обнаруживает вокруг себя совсем иной мир. Раньше на улице он «видел на всем свои чистые, ровным почерком написанные строки». Теперь он видит жизнь вечернего Петербурга: красиво одетых дам, бобровые воротники на мужчинах, лихачей в малиновых шапках… После вечеринки, где пришлось выпить два бокала шампанского, ощущение полноты жизни достигает апогея. «Акакий Акакиевич шел в веселом расположении духа, даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою». В земной жизни он вознесся (в меру его возможностей) на предельную высоту. А в духовной — опустился ниже некуда.
Все, теперь — трагедия. Резкая перемена обстановки. Глухие улицы, темнота, нигде ни души. Появляются грабители. С бедного чиновника сдирают шинель и дают пинка коленом. Что дальше? Не смирение, не принятие беды как испытания. Акакий Акакиевич бежит к власти, к мелкой власти в лице будочника. Тот, понятно, «не видал ничего». Далее, на другой день, появляется пристав, к нему Башмачкин попадает только в третий визит. Толку от жалобы нет никакого. Наконец вершина власти в повести — Значительное лицо . Следует надлежащее распекание, и Акакий Акакиевич, подготовленный таким образом, сразу попадает в руки другого врага — вьюги. Враг же духовный свое дело давно сделал. Акакий Акакиевич заболел и вскоре испустил дух.
Сравним теперь две первых версии с последней. С социологической точки зрения первая версия соответствует конфликтной модели общества. Напротив, христианско-антропологической версии чужда идея борьбы социальных противоположностей, неравенства. Здесь просто человек. Маленький или большой, бедный или богатый — особого значения не имеет. В мороз всем одинаково холодно, и бесы всем без разбору подбрасывают греховные помыслы. Христианское учение обращено к человеку вообще, т.е. к каждому человеку, сообщая ему простую истину человеческого РАВЕНСТВА. Эта истина явно выражена в начале повести, в эпизоде с молодым чиновником, который вдруг услышал в словах Акакия Акакиевича «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» другие слова: «Я брат твой». С этого момента в нем все переменилось, он на всю жизнь обрел способность видеть, «как много в человеке бесчеловечья». В силу случайности происхождения и всяких жизненных обстоятельств, Акакий Акакиевич и Значительное лицо поставлены на разные ступени социальной иерархии. Но это — условность, так обстоит дело по человеческому установлению. А как человеки, так сказать, антропологически, они — слабые и грешные, а потому суть одно и то же. Гоголь, на мой взгляд, намерено проводит параллель в их поведении. Оба идут на вечер, каждый, понятно, в свое общество, оба выпивают ДВА стакана шампанского, по-видимому, разного качества, оба становятся от того веселыми, оба, вследствие веселости, обращаются к женскому полу, по-разному, разумеется, наконец, оба лишаются своих шинелей, одинаково переживая извечное человеческое чувство — страх.
И все-таки имеется различие. Шинель для значительного лица — совсем не то, что для Акакия Акакиевича. Бедного человека жизнь чаще подвергает испытаниям. Точнее, жизнь устроена так, что у бедного проблемы возникают уже из-за таких обстоятельств, которые для богатого — мелочь. Бедный беззащитен. Акакий Акакиевич беззащитен вдвойне. Он — беден, и он — не умен. Его добродетели — послушание, смирение, бесстрастие, даны Богом или, выражаясь светским языком, стихийны, а не сознательны. Он не сделал, так сказать, СВОЕЙ части дела, чтобы стать истинным христианином — не приложил собственных усилий, чтобы вооружиться против духовного врага. И был им повержен.
Сравнение второй версии с последней открывает более широкий горизонт. Здесь надобно вести речь о месте христианства в культуре. Сюда просится Ф.Ницше. Здоровое сильное тело, воля к власти, жизнь как риск, постоянное напряжение воли, обращенной вовне — на мир предметный и на других людей. Античность, язычество, культ мужества. И вдруг христианство. Весь его смысл во фразе Гоголя: «Нет выше звания, чем монашеское». Жизненная задача христианина — изгнать из души мирские желания, обрести бесстрастие, смириться. Но ради чего?! Не удел ли это психически и интеллектуально слабых людей?
Нет, дело в другом. Христианский идеал, как и всякий идеал, не достижим. (А много ли людей сегодня примеряется к нему?). Христианство навсегда останется вечной закваской, вечно всходящим горчичным зерном. Эти метафоры призваны выразить мысль о неисполнимости христианского проекта, но вечной его исполняемости. Здоровому сильному телу, устремленному к земным целям, нужны передышки, и даже тормоза. Чтобы остановиться, чтобы подумать, иногда сказать себе: НЕТ! И двинуться дальше.
